Глава 14

брасывающая все понятия, непригодные для операционального определения, как бессмысленные.

Конечно, не все физики с радостью встретили философскую метаморфозу своей науки — это новое, по выражению Эддингтона, возрождение «натурфилософии». Экспериментаторы вроде Резерфорда с явным недоверием отнеслись к новым тенденциям. Однако физики-математики, которым эпистемологический анализ ближе лабораторных экспериментов, стали выразителями современной науки 13. Но и они вовсе не были единодушны в своей трактовке философских следствий современной физики. Ни Эйнштейн, ни Планк 14 не были готовы признать, что «принцип неопределенности» Гейзенберга окончательно подрывает принцип причинности; не все физики приняли эйнштейновскую теорию пространства и времени, по крайней мере без определенных оговорок; и, как мы увидим дальше, отношение между «понятиями» и «операциями» многие ученые представляли себе по-разному. Но какими бы существенными ни были разногласия, факт остается фактом — очень многие традиционные философские проблемы получили широкое обсуждение в контексте физической теории. Физики стали считать, что они вносят квалифицированное знание в споры, которые когда-то отвергались ими как «пустая метафизика»15.

В противоположность журналистам от философии, на профессиональных философов революция в физике оказала необычайно слабое влияние. Они были склонны полагать, что, подобно многим другим революциям, эта революция в физике не поставит новых философских проблем и не разрешит старых, несмотря на поднятую пыль и разбуженные страсти. Впрочем, нужно признать, что профессиональным философам внушала страх математика, в которую с таким воодушевлением погружались философствующие физики в решающих пунктах своих рассуждений; да и философская непроработанность того, что философы могли понять, не давала им повода надеяться найти сколько-нибудь значительное прояснение в том, что было выше их понимания. Конечно, были и исключения. Очень известный философ и политический деятель Р. Б. Холдейн в своей широко читаемой работе «Царство относительности» (1921)16 попытался соединить теорию Эйнштейна с гегельянством, ревностным приверженцем которого он был. Александер приветствовал новые веяния, видя в них частичное подтверждение своей теории пространства-времени; Рассел давал популярные изложения новой физики и демонстрировал последствия ее победы; а ряд кембриджских философов, таких, как Ч. Д. Броуд, предпринимали мужественные попытки выявить философский смысл современных разработок в физике. Однако в целом описания современной науки, выполненные в философском ключе, следует искать у философов-ученых, которых было более чем достаточно.

Среди английских авторов самым известным был астроном сэр Артур Эддингтон 17. Если в работе «Пространство, время и гравитация» (1920) проявились в первую очередь его замечательные способности яркого — кто-то мог бы сказать: слишком яркого — интерпретатора современных научных идей, то в работах «Природа физического мира» (1928) и «Философия физической науки» (1939) он выступает уже зрелым «натурфилософом». В его философии проглядывает тенденция истолковывать современную физику в манере, которую приблизительно можно охарактеризовать как «персонали-

Естествоиспытатели становятся философами______________

==257

стски-идеалистическую»18. Эддингтон считает бесспорным, что непосредственно мы не можем знать ничего, кроме «содержания нашего сознания»; в этом аспекте, как и во многих других, его философские идеи имеют своим прямым источником воззрения У. К. Клиффорда. Но он, похоже, даже не подозревает, что это положение является допущением — факт, который больше всего остального вызывает скептическую реакцию у философа, когда ему говорят, что философия Эддингтона — это «прямое следствие» современной науки, а вовсе не продукт картезианской традиции в современной философии.

Так, для Эддингтона эйнштейновское «операциональное» определение физических понятий представляет собой обращение к содержанию сознания: «восприятия» и «операции» целиком включены в это содержание. Но в то же время человек постоянно стремится к знанию о том, -что лежит за пределами его собственного сознания, — к знанию о «внешнем мире». Таким образом, Эддингтон оказывается перед характерной для субъективизма проблемой; он должен показать, как знание, ограниченное нашим собственным сознанием, может быть одновременно знанием о чем-то внешнем по отношению к сознанию. Его решение является неокантианским: только в том случае, если «внешний мир» имеет природу сознания, утверждает он, опыт может раскрыть нам его специфику. «Внешний мир», следовательно, — это сознание, жизнь; все знание о внешнем мире, все «объективное» знание есть знание о духе; чисто объективный мир — это духовный мир, который физика может изображать лишь «аллегорически» или «символически».

Не нужно удивляться тому, что философы, столкнувшись с такого рода учением и заметив, с каким неловким дилетантством оно излагается и отстаивается, отказываются всерьез воспринимать метафизику Эддингтона. Его философия науки в узком смысле представляет куда больший интерес: она неординарным способом обращает наше внимание на характер используемых в современной физике аргументов.

Согласно Эддингтону, физики все еще недостаточно последовательны в своем отказе от «ненаблюдаемых сущностей», наличие которых никогда нельзя верифицировать в конкретных условиях. Если принимать всерьез значение эйнштейновского метода, то становится очевидным, утверждает он, что физика лишь согласовывает между собой «показания приборов», т. е. данные наблюдения и измерения. Именно эти показания приборов, а не ненаблюдаемые процессы и объекты, и являются подлинным предметом физической науки. Физический мир — мир протонов, электронов и им подобных сущностей (его не следует путать с внешним миром жизни и сознания) — можно трактовать только как мир, описание которого задается интерпретацией показаний приборов.

По мнению Эддингтона, физический мир «^объективен: законы, которые, как считает физик, «управляют» поведением физического объекта, или, говоря более строго, «конституируют» это поведение, не являются описаниями чего-то «реально» существующего; все законы природы «субъективны». Называя их «субъективными», Эддингтон имеет в виду, что они выводятся из эпистемологических принципов и являются априорными: здесь он превзошел самого Канта. Даже «природные константы», такие, как количество частиц во Вселенной, можно, по его мнению, «вывести однознач-

==258