Глава 15

нет иного вывода, кроме «логического» (т. е. тавтологического) вывода. «Никоим образом, — пишет он, — нельзя сделать вывод от существования одного положения дел к существованию другого, совершенно отличного от первого... предрассудком является вера в причинную связь». Отсюда следует, что «закон индукции», безусловно, не есть предложение логики; с точки зрения Витгенштейна, он свидетельствует лишь о том, что человеческие существа обычно предпочитают более простые объяснения более сложным, и потому «закон индукции» является предложением психологии, а не философии.

Что касается закона причинности, то он, согласно Витгенштейну, есть замаскированное предложение логики, — попытка сказать то, что может быть лишь показано в нашей символике, — что «имеются естественные законы». Мы не открываем наличие единообразий, доказывает он, посредством наблюдения над окружающим миром; единообразия уже обнаруживают себя в нашем разговоре о мире, в том простом факте, что мы способны мыслить. Подобным образом то, что Герц характеризует как априорные законы механики, суть просто описания нашей символики, описания, которые сама наша символика должна «показывать». Если допустить, что наука есть попытка описать мир, охватив его некой тонкой сетью, то в результате такой попытки мы не придем к априорным законам; по мнению Витгенштейна, они являются звеньями упомянутой сети (хотя она демонстрирует нам нечто о мире, полагает Витгенштейн, — а именно то, что он может быть описан такими-то и такими-то законами)12. Поэтому, аргументирует Витгенштейн, общий вывод остается неизменным — все предложения, которые изображают мир, принадлежат к естествознанию, те же, которые не изображают мир, если не являются бессмысленными, то являются тавтологиями. Нигде нет места для особого класса философских предложений. Безусловно, этот вывод вызвал замешательство.

Самым замечательным из тех кембриджских мыслителей, кто испытал непосредственное влияние «Трактата», был Ф. П. Рамсей. Рамсей умер в возрасте двадцати шести лет, и несколько лет своей «зрелой» жизни он отдал одновременно экономике, математической логике и философии; он не был одним из тех, кто в молодости создает свою систему и потом остается верным ей. Он не написал «главной» работы, а очерки и фрагменты, собранные и опубликованные после его смерти Р. Б. Брейтуейтом под названием «Основания математики» (1931), выражают скорее разные стадии развития ума, нежели различные аспекты единой точки зрения. Тем не менее они имели резонанс.

В одноименном очерке (1925) Рамсей защищает логицизм Уайтхеда и Рассела против Гильберта и Брауэра, но вместе с тем демонстрирует свою независимость. В отличие от Витгенштейна, он утверждает, что предложения математики суть тавтологии, а не уравнения, тем самым обеспечивая себе право поддерживать положение, что математику можно дедуцировать из логики; в то же время, конечно, именно у Витгенштейна он почерпнул мысль о логике как состоящей из тавтологий. Его главная цель — показать, с помощью витгенштейновского анализа функций истинности общих предложений, что математику можно вывести из логики, которая не содержит ни эмпирических предложений, ни предложений типа аксиомы сводимости

Некоторые кембриджские философы и «Трактат» Витгенштейна_________

==279

и аксиомы бесконечности и все же не обречена на парадоксы*. В попытке продолжить, опираясь на «Трактат», исследование, начатое Уайтхедом и Расселом, Рамсей был одинок среди британских философов межвоенного периода. В большинстве своем философы — помимо философии интересовавшиеся обычно литературой, историей или лингвистикой, а не математикой, — столкнувшись с устрашающей символикой «Principia Mathematical, решили, что формальная логика больше не для них. Они отступили на более близкую им территорию эпистемологии.

Рамсей двигался в том же направлении — отчасти, кажется, под влиянием Джонсона, отчасти под впечатлением от работ Пирса, отчасти же по стопам Рассела. Так, заключительный вывод его статьи «Факты и предложения» (1927) (хотя логический аппарат заимствован им главным образом у Витгенштейна) приближается к прагматизму. Наиболее отчетливо это проявляется в его анализе отрицания: он согласен с Витгенштейном, что не-нер есть то же самое предложение, что и р, и, следовательно, что «не» не есть имя, но не желает этим ограничиваться. Слово «не», доказывает он, выражает различие в чувстве, различие между утверждением и отрицанием. Отсюда следует, что «неверие в р» тождественно с «верой в не-рч>, и этот вывод Рамсей пытается обосновать в типично прагматистском духе, отождествляя причины и следствия этих двух явно различных установок сознания.

Сходным образом в статье «Истина и вероятность» (1926) он опровергает учение Витгенштейна, согласно которому мы «не имеем оснований» для выводов, не являющихся тавтологиями. Индукцию он характеризует, вслед за Пирсом, как «привычку человеческого сознания», которую невозможно обосновать никакими чисто формальными методами (даже, вопреки мнению Кейнса, с помощью теории вероятности), но которую тем не менее было бы «неразумно» не усвоить. Логика индукции, «человеческая логика», должна характеризовать, заключает он, степень успешности использования исследователями различных методов достижения истины. Индукция, полагает Рамсей, обоснованна с прагматической точки зрения; и это обоснование он считает рациональным, вопреки Витгенштейну, относившему индукцию к сфере психологии.

Движение по направлению к прагматизму заметно и в «Общих предложениях и причинности» (1929). Рамсей отвергает точку зрения, ранее заимствованную им у Витгенштейна, согласно которой общее предложение есть соединение атомарных предложений, хотя и обладающее той особенностью, что мы не можем перечислить его составляющие, поскольку не можем создать необходимую для этого систему символов. (Комментарий Рамсея таков: «Но то, что мы не можем сказать, мы не можем ни сказать, ни просвистеть».) В то же время он по-прежнему убежден, что все предложения являются функциями истинности; поэтому он заключает, что общие предложения не являются «предложениями» в собственном смысле слова. Мы не должны, по его мнению, подразделять их на истинные и ложные. Он полагает, что следует разделить их скорее на предложения, придержи-

Подробнее см. выше, гл. 9. Впоследствии он усомнился в возможности «спасти» всю чистую математику с помощью логики, которая не содержит эмпирических предложений; видимо, он решил, что это не лучшее решение для чистой математики.

К оглавлению

==280