Л с. Выготский

него нельзя~обойтись. А разве не полезно было бы самому обратиться к испытуемому после неожиданно, не в пример другим сериям опытов, затягивающихся реакций с вопросом: «Не были ли вы заняты во время опыта посторонним?», чтобы получить ответ: «Да, я про себя все время подсчитывал, правильно ли я сегодня везде получил сдачу»? И не только в таких случаях, несчастных случаях, полезно и необходимо обращаться к показанию испытуемого. Чтобы определить рефлексы его установок, чтобы учесть необходимые, нами же вызываемые скрытые рефлексы, чтобы проверить, не было ли посторонних рефлексов, да для тысячи еще целей, необходимо вводить научно разработанную методику опроса вместо неизбежно врывающейся в эксперимент беседы, разговора. Но, разумеется, методика эта нуждается в сложнейших модификациях в каждом отдельном случае.

Любопытно отметить, чтобы покончить с этим вопросом и перейти ко-второму, тесно с ним связанному, что рефлексологи, пришедшие вполне и всецело к методике экспериментальной психологии, опускают именно этот момент, видимо считая его лишним, принципиально не вяжущимся с объективным методом и т. д. В этом отношении очень интересен сборник «Новые идеи в медицине» (1924, № 4), где в ряде статей намечается линия развития методики в том же направлении, как это было сделано В.П. Протопоповым, и с той же особенностью — исключением опроса. Так же обстоит дело и е практикой. Павловская школа, когда перешла к опытам над людьми, воспроизвела всю методику психологии без опроса. Не этим ли объясняется отчасти та скудость выводов, та бедность результатов исследований, которой мы были свидетелями на съезде при докладах об этих опытах? Что могут они установить, кроме давно и более красноречиво установленного общего принципа и констатирования, что у человека воспитываются рефлексы быстрее, чем у собаки? Это известно и без всяких опытов. Констатирование очевидного и повторение азов неизбежно остается уделом всякого исследователя, не желающего изменить коренным образом методику своего исследования.

Здесь я и ставил себе задачу создать схему построения единой научно-объективной методики исследования и эксперимента над человеческим поведением и защитить этот опыт теоретически. Но этот вопрос техники, как я уже говорил, теснейшим образом связан с другим расхождением теоретического характера, на котором настаивают рефлексологи, даже признающие общую с психологами методику исследования. Протопопов высказывается так: «Включение в эту методику [рефлексологии.—\Ред.\ тех приемов исследования, которые давно применяются в экспериментальной психологии.., явилось в результате естественного развития самой рефлексологии и нисколько не обозначает собой превращения рефлексологии, в психологию. Постепенное совершенствование рефлексологической ме-

54

МЕТОДИКА РЕФЛЕКСОЛОГИЧЕСКОГО И ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

тодики случайно (подчеркнуто мной.— Л. В.) привело ее к таким формам исследований, которые лишь с внешней стороны похожи (подчеркнуто мной.— Л. В.) на применяющиеся в психологии. Принципиальные же основания, предмет и задачи этих двух дисциплин остаются совершенно различными. В то время как психология изучает психические процессы как душевные переживания с их объективной стороны»... и т. д., и т. д. (1923, с. 25—26) — дальше уже остальное хорошо известно всякому читавшему книжки по рефлексологии.

Мне думается, нетрудно показать, что сближение это не случайное и сходство форм исследования не только внешнее. Поскольку рефлексология стремится объяснить все поведение человека, она неизбежно имеет дело с тем же самым материалом, что и психология. Вопрос стоит так: может ли рефлексология скинуть со счетов и не учитывать вовсе психику как систему задержанных рефлексов и переплетений разных систем? Возможно ли научное объяснение поведения человека без психики? Психология без души, психология без всякой метафизики должна ли быть превращена в психологию без психики — в рефлексологию? Биологически было бы нелепостью предположить, что психика совершенно не нужна в системе поведения. Пришлось бы или мириться с этой явной нелепостью, или отрицать существование психики. Но к этому не склонны самые крайние физиологи — ни Павлов, ни Бехтерев.

И.П. Павлов говорит прямо, что наши субъективные состояния есть для нас первостепенная действительность, они направляют нашу ежедневную жизнь, они обусловливают прогресс человеческого общежития. Но одно дело — жить по субъективным состояниям, а другое — истинно научно анализировать их механизм (1951). Итак, есть такая первостепенная действительность, которая направляет нашу ежедневную жизнь,— это самое главное,— и все-таки объективное изучение высшей нервной деятельности (поведения) не может обойтись без учета этой реальности, направляющей поведение, без психики.

В сущности, говорит Павлов, интересует нас в жизни только одно: наше психическое содержание. Занимает человека более всего его сознание, муки его сознания. И сам Павлов признает, что оставить их (психические явления) без внимания нельзя, потому что они теснейшим образом связаны о физиологическими явлениями, определяя целостную работу органа. Можно ли после этого отказаться от изучения психики? И сам Павлов очень верно определяет роль каждой науки, говоря, что рефлексология строит фундамент нервной деятельности, а психология — высшую надстройку. «И так как простое, элементарное понятно без сложного, тогда как сложное без элементарного уяснить невозможно, то, следовательно, наше положение лучше, ибо наше исследование, наш успех нисколько не зависят от их исследований. Мне кажется, что для психологов, наобо-

55