Послесловие

ный оборот. Неопубликованные записные книжки Леонардо да Винчи и заметки Дидро в опровержение гельвециева трактата «О человеке» представляют интерес как документы большой прогностической ценности. На идейную атмосферу своей эпохи, однако, они не повлияли. Подобный вывод вряд ли правомерен в отношении рукописи Выготского. Автора окружали соратники по борьбе за новую психологию и многочисленные ученики. Нет сомнений, что в общении с ними он развивал положения, ставшие знакомыми нам теперь. Он обучал их своему восприятию и анализу природы научного знания, и это стало методологическим подтекстом последующей деятельности.

Опыт Выготского — это пример, как мы бы сейчас сказали, науковедческой рефлексии, предварявшей построение позитивной системы. Это своеобразная «критика психологического разума», но критика, базирующаяся на «просвечивании» его исторических судеб, на анализе реальных фактов. Вполне понятно, что здесь говорится о фактах в совершенно ином смысле, чем тогда, когда имеется в виду обычная научная эмпирия.

В этом контексте в качестве фактов выступают теоретические концепции, восхождение и падение научных истин и целых систем, кризисные ситуации и т. п. Такие «метафакты» требуют и своих теорий, отличных от конкретно-научных. Это хорошо понимал Выготский, когда писал о научном исследовании самой науки. Не рискуя впасть в преувеличение, скажем: науковедческая рефлексия, исторически ориентированный анализ проблем логики и методологии познания стали необходимой предпосылкой всего последующего творчества Выготского.

Он исходил не из априорных соображений о том, как вообще возможна научная психология, а из проникновенного исследования исторически достоверных форм реализации этой возможности. История являлась для него огромной лабораторией, гигантским экспериментальным устройством, где проходят испытание гипотезы, теории, школы.

Прежде чем заняться экспериментальной психологией, он проник в опыт работы этой лаборатории. Прежде чем сделать своим объектом мышление и речь ребенка, он рассмотрел плоды умственной деятельности людей в ее высшем выражении, каковым является построение научного знания. Его как бы направляло известное марксистское положение о том, что высокоразвитые формы дают ключ к раскрытию тайны элементарных. Вот он говорит, например, о том, что слово представляет «эмбрион науки». Изучает же не эту эмбриональную форму, а функцию научного термина — слова, несущего высшую смысловую нагрузку. Вот он обсуждает вопрос «об обороте понятий и фактов с прибылью понятий» применительно к эволюции науки. Впоследствии масштабы изменяются. Выясненное на макроуровне ведет к объяснению развития понятий у детей.

За системной трактовкой коллективного научного разума последовало учение о системном строении индивидуального сознания. За сравнением научных понятий с орудиями труда, изнашивающимися от употребления, последовала инструментальная психология с ее постулатом об орудиях — средствах освоения мира и построения его внутреннего образа.

Все коренные вопросы познавательной активности человека — соотношение теоретического и эмпирического, слова и понятия, способы оперирования понятием как особым орудием и благодаря этому изменения его предметного содержания, реального практического действия и его интеллектуального коррелята — сначала рассмотрены на материале развивающегося научного знания. Лишь после того как они были выверены на этой особой культуре, Выготский обратился от опыта исторического к опыту психологическому. В ребенке он увидел маленького исследователя, действующего по тем же правилам, что и исследователь взрослый.

Диалектику познания — принципы историзма и отражения Выготский постиг, как мы видели, не умозрительно, а на особой исторической эмпирии, ставшей плацдармом для методологического наступления на твердыни, которыми не смогла овладеть прежняя детерминистская, естественнонаучная психология.

Со времен Выготского советскими психологами проведена огромная работа по теоретической реконструкции психологического знания на началах марксистско-

456