§ 24. Скрытый в абсурдности юмовского скепсиса

подлинный философский мотив, которым может быть поколеблен объективизм

Сделаем небольшую остановку. Почему «Трактат» Юма (в сравнении с которым «Опыт о человеческом рассудке» является лишь значительно ослабленной версией) стал столь большим историческим событием? Что тут произо­шло? В целях возведения подлинного научного познания к последним источникам значимости и его абсолютного обоснования с опорой на них картезианский беспредпосы-лочный радикализм требовал субъективно направленных размышлений, требовал возвращения к познающему Я в его имманентности. Сколь мало одобрения ни вызывало проведение Декартом его теоретико-познавательных идей, от необходимости этих требований уже нельзя было укло­ниться. Но можно ли было внести какие-либо улучшения в

126

картезианский образ действий, была ли преследуемая им цель, состоявшая в абсолютном обосновании нового фи­лософского рационализма, еще достижима после скепти­ческих атак? В пользу этого свидетельствовало уже огром­ное изобилие стремительно следовавших одно за другим математических и естественнонаучных открытий. Поэтому каждый, кто сам принимал участие в исследованиях или в изучении этих наук, был уже заранее уверен в том, что их истина, их метод несет на себе печать окончательности и образцовости. И вот эмпиристский скептицизм обнаружи­вает то, что в неразвернутом виде содержалось уже в фунда­ментальном картезианском воззрении, а именно что всякое познание мира, как научное, так и донаучное, представляет собой непостижимую загадку. Легко было следовать за Де­картом в его возвращении к аподиктичекому ego, интер­претируя последнее как душу, понимая изначальную оче­видность как очевидность «внутреннего восприятия». И что было тогда более убедительным, нежели то, как Локк, используя образ «white paper», иллюстрировал реаль­ность обособленной души и внутренне развертывающейся в ней историчности, внутрипсихического генезиса, и тем самым натурализировал эту реальность? Но разве можно было после этого избежать «идеализма» Беркли и Юма и, наконец, скептицизма со всей его абсурдностью? Какой парадокс! Ничто не могло парализовать собственную силу и веру в истинность точных наук, стремительно возросших и неоспоримых в том, что касалось достигнутых ими ре­зультатов. И все же, как только принималось в расчет, что все это свершается сознанием познающих субъектов, их очевидность и ясность превращалась в непостижимую аб­сурдность. Если у Декарта имманентная чувственность по­рождала образы мира, то это не вызывало никаких нарека­ний; но у Беркли эта чувственность порождала уже сам те­лесный мир, а у Юма душа в целом, вместе с ее «впечатле­ниями» и «идеями», вместе с присущими ей силами, мыс­лимыми по аналогии с физическими, с законами ассоциа-

127

ции (параллель к закону гравитации!), порождала мир в це­лом, сам мир, а вовсе не только его образ — но это порожде­ние было, конечно же, всего лишь фикцией, внутренне со­гласованным, но, собственно, довольно смутным пред­ставлением. И это относится как к миру рациональных наук, так и к миру experientia vaga.¹

Нельзя ли было, несмотря на нелепости, которые могли быть вызваны своеобразием предпосылок, почувствовать здесь скрытую, но неизбежную истину; не просматривался ли здесь совершенно новый способ судить об объективности мира, о его совокупном бытийном смысле и, коррелятив­но, о бытийном смысле объективных наук; способ сужде­ния, который оспаривал не собственную правомерность этого смысла, а, скорее, философское, метафизическое притязание этих наук: притязание на абсолютную истину? Теперь, наконец, все могли и должны были все же убедить­ся в том, чтб оставалось в этих науках совершенно неуч­тенным: в том, что жизнь сознания есть свершающая [leistendes] жизнь, которая — хорошо ли, плохо ли — вер­шит [leistet] бытийный смысл, создает его уже как чувст­венно созерцающая и тем более — как научная жизнь. Де­карт не стал глубже вдаваться в то обстоятельство, что по­добно тому как чувственный мир, мир повседневности, есть cogitatum чувственных cogitationes, так мир наук есть cogitatum научных cogitationes, и не заметил круга, в кото­ром он оказался, когда уже при доказательстве бытия Бога предположил возможность заключений, трансцендирую-щих ego, в то время как эту возможность еще только надле­жало обосновать этим доказательством. Что сам мир в це­лом мог бы быть cogitatum в универсальном синтезе по-разному протекающих cogitationes и что на более высо­кой ступени разумное свершение [Vernunftleistung] опи­рающихся на них научных cogitationes могло бы консти­туировать мир наук,— от этой мысли он был весьма далек.

¹ Смутный, неотчетливый опыт (лат).— Примеч. ред.

128

Но не подталкивали ли теперь к ней Беркли и Юм, если предположить, что абсурдность их эмпиризма заключа­лась лишь в том будто бы само собой разумеющемся, благо­даря чему заранее изгонялся имманентный разум? Благо­даря возрождению и радикализации фундаментальной картезианской проблемы у Беркли и Юма был, с нашей критической точки зрения, глубочайшим образом поколеб­лен «догматический» объективизм: не только математизи­рующий объективизм, вдохновлявший их современников и приписывавший собственно самому миру математиче­ски-рациональное по-себе-бытие (которое мы — и притом все лучше и лучше — отображаем, так сказать, в наших бо­лее или менее совершенных теориях), но объективизм, господствовавший на протяжении тысячелетий, объекти­визм вообще.