Интерпретация Вячеслава Курицына*

Андерграунд в том или ином виде воспроизводил иерархию, сущест­вовавшую в мире официальном. Дмитрий Александрович Пригов, создан­ный писателем Приговым, избрал роль Идеолога — Учителя — Дидактора, которую разыгрывал в пародийно-ироническом ключе. Поучение, назидание, менторство — та интенция, которая пронизывает написанные от его лица произведения. Научение-поучение — не однократное дейст­вие, а комплексная программа, процесс, система, потому и стихов у Дмитрия Александровича — тысячи: научать должно тщательно, въедливо, научений должно быть много. Они должны заместить собой мир, внушить ученикам, не способным все это освоить, благоговейный ужас.

* См.: Курицын В. Пригова много // Театр. 1993. №

215

С функцией учительства связана у Пригова и особая роль фраг­мента. В одних случаях он оформляется как своего рода лаконичная максима, афористичное утверждение конкретного знания о мире, в духе, естественно, официально узаконенных норм. В других — как восточная миниатюра с несфокусированной, несформулированной моралью. Пародирование непререкаемого учительства как характер­ной черты советской идеологии проистекает из постмодернистского отрицания любой формы тотальности. Монополизм отвергается во имя плюрализма, что проявляется и в множественности приговских авторов-масок. Вкупе с бесконечным количеством текстов эта особенность творчества Дмитрия Александровича может быть рассмот­рена и как манифестация сексуального могущества, оплодотворяю­щей суперсилы. Творчество Пригова — воспроизводство самой ситуации демиургичности, обозначение сакральной функции Поэта с Большой Буквы. Он не только творит, но и несет крест самого служе­ния, он не должен знать спадов, перебоев, периодов бесплодия, ин­теллигентской рефлексии. В сверхчеловеческой продуктивности Дмит­рия Александровича Пригова можно ощутить и постмодернистское желание проговорить, проболтать, прообозначить весь мир...

Интерпретация Виктора Ерофеева*

Успех российского концептуализма гораздо больше заключается в социальном напряжении, нежели в напряжении эстетическом. При ослаблении этого напряжения концептуализм начинает провисать на всех своих уровнях, если только не пытается прорваться в сферу эк­зистенциального. У Пригова это получается меньше, чем у других (Кабакова, Рубинштейна, Сорокина). В основном он распространяет своих персонажей на уровне социальном. Поначалу представлявший­ся как страшная кровоточащая рана в литературе позднейшего советизма, Пригов постепенно превращается в сугубо абсурдистский текст, связанный со всеми деформациями социальной жизни. Советский персонаж, который руководит текстом, — кучер этого текста, в карете которого Пригов едет всю жизнь. Этому кучеру необходимы постоян­ные встряски, плохая дорога, вечная жалоба на это состояние.

Своего пика творчество Пригова достигает тогда, когда все соци­альные стереотипы уже сложились, подготовлена иная ментальность, готовая посмотреть на эти стереотипы со стороны, но еще не про­изошел сам взрыв, уничтожающий стереотипы. 1980— 1987-й — годы абсолютного цветения Дмитрия Александровича, когда он становится просто королем. Присущее всему концептуализму паразитирование на формах изживающей себя культуры любопытным образом пре­вращается у Пригова в ассенизаторство, выполнение функции

См.: Ерофеев Вик. Памятник для хрестоматии // Театр. 1993. № 1.

216

"санитара леса", который помогает изживанию в культуре того, что превратилось в падаль. Это необходимо для спасения культуры. Лю­бой экстремизм Пригова: и словесный (допущение мата), и тематиче­ский (допущение ужасов и ужасиков), и тем более эстетический может получить смысл именно в плане "санитара леса".

Пригов способствует раскрепощению сознания, его концептуаль­ная деятельность вызывает у слушателей катарсис. Но, раскрепощая сознание, он не дотрагивается до подсознания, не выходит на экзи­стенциальный уровень (как, например, Зощенко, Хармс). И если у Хармса мы ощущаем всю степень безысходности, а у Зощенко — депрессивность, вылезающую из-под каждого слова, то Пригова в большей степени ведет воля к успеху. Дальнейшая его функция будет скорее функцией памятника культуры (в самом лучшем смысле), если только Дмитрий Александрович не сумеет забыть, что он Дмитрий Александрович, и не попробует осуществить попытку выхода к экзи­стенциальному.