Интерпретация Марка Липовецкого*

Поэма "Москва — Петушки" Вен. Ерофеева противостоит тем произведениям русской постмодернистской литературы, в которых обнаруживает себя явление "смерти автора" ("Палисандрия" Са­ши Соколова, романы Михаила Берга, "Душа патриота, или Раз­личные послания к Ферфичкину" Евгения Попова, "Русская краса­вица" Виктора Ерофеева, "Особняк" Татьяны Щербины). "Смерть автора" — первопричина "дурной бесконечности", пределом для которой может быть либо усталость писателя, либо утомление чи­тателя. Поэма же Вен. Ерофеева кратка и цельна благодаря цель­ности и осязаемости авторского взгляда на мир, как бы передо­веряемого альтер эго (экзистенциальному двойнику) писателя, от лица которого осуществляется повествование. Своеобразие аль­тер эго определяет обращение к культурной традиции русского юродства, восходящей к древнерусской словесности, многократно усиленной Достоевским, продолженной Розановым и Ремизовым. С этой точки зрения проясняются многие загадки ерофеевской по­эмы ("самоизвольное мученичество" и священное безумие героя-юродивого, двуликость Венички как шута и страдальца, художест­венный смысл пьянства и др.), в произведении оказывается воз­можным видеть перифраз Евангелия Юродского, сдвинутого. По­зиция юродивого у Вен. Ерофеева как бы соединяет традицию русской классики с ее духовным учительством и безудержную игру постмодернизма, открывая большие возможности для обновления литературы.

Русский постмодернизм в силу специфики литературной тра­диции (а юродство — специфически русский ингредиент) — это своеобразное культурное юродство. Через "смерть автора" по­стмодернистская литература загнала себя в тупик, в возрожде­нии постмодернистского автора — путь к ее воскрешению.

Григория Померанца наиболее интересует авторская позиция и стиль поэмы.

* СМ.: Липовецкий М. Апофеоз частиц, или Диалоги с Хаосом: Заметки о класси­ке, Венедикте Ерофееве, поэме "Москва — Петушки" и русском постмодернизме // Знамя. 1992. № 8.

155

Интерпретация Григория Померанца*

Ерофеев ни к чему не зовет. Захватывает только его стиль, пора­зительно совершенный словесный образ гниющей культуры. Это не в голове родилось, а — как ритмы "Двенадцати" Блока — было подслу­шано. У Блока — стихия революции, у Ерофеева — стихия гниения. Ерофеев взял то, что валялось под ногами: каламбуры курительных комнат и бормотанье пьяных, — и создал шедевр.

С одной стороны, отталкивает авторская позиция — сдача на ми­лость судьбе, стремление быть "как все", добровольное погружение в грязь, паралич воли. С другой — потрясает пафос, который можно назвать старыми словами: "срывание всех масок". И энергия бунта: хоть в канаву, но без вранья... И еще: написанное звучит эпитафией по тысячам и тысячам талантливых людей, которые спились, потому что со своим чувством правды в атмосфере всеобщей лжи были страшно одиноки.

Михаил Эпштейн стремится уяснить, какие особенности поэмы "Москва — Петушки" и личности Вен. Ерофеева способствовали воз­никновению ерофеевского мифа, может быть последнего литератур­ного мифа советской эпохи.

Интерпретация Михаила Эпштейна**

Вен. Ерофеев создал, подобно поэтам, свой собственный образ, в котором вымысел и реальность сплавлены воедино. В этом смысле "Москва — Петушки" не просто по названию поэма, но и вполне ли­рическое произведение. И в то же время писатель не успел до конца воплотиться, реализоваться, и народная молва подхватила и дальше понесла то, что он не успел или не захотел о себе рассказать. В не­которых отношениях миф о Вене своими общими очертаниями совпа­дает с есенинским мифом, мифом Владимира Высоцкого и даже Николая Рубцова. Проступает в нем "архетип" юродивого. Но в центре Вениного мифа — деликатность, редчайшее и еще почти не обозначенное свойство в русской культуре. Это как бы "потусторонняя" деликатность, воскресающая в чаду "разночинства, дебоша и хованщины". Феномен Венички, вырастая из пантагрюэлизма, перерастает его, карнавал сам становится объектом карнавала, выводящим в область новой, странной серьезности, боящейся что-то вспугнуть и непоправимо разрушить. Он сигнали-

* СМ.: Померанц Г Разрушительные тенденции в русской культуре // Нов. мир. 1995. №8. С. 137.

** СМ.: Эпштейн М. После карнавала, или Вечный Веничка // Ерофеев В. В. Ос­тавьте мою душу в покое (Почти всё). — М.: Изд-во АО "Х.Г.С.", 1995.

156

зирует об усталости XX века от собственных сверхэнергий, чрева­тых катастрофами и безумиями.

Алексей Васюшкин обнаруживает в поэме "Москва — Петушки" многочисленные переклички с романом "Изменение" представителя французского "нового романа" Мишеля Бютора. "Изменение" рас­сматривается им как одно из произведений, сыгравших роль перво­толчка при создании Вен. Ерофеевым собственной книги.