Интерпретация Евгения Голлербаха*

Литературная маска, используемая Синявским, до определенного момента была мерой безопасности. Она синтезировала в себе не только обе ипостаси Синявского, но вобрала также отдельные черты личности жены писателя — Марии Розановой (во всяком случае — присущего ей естественного языка). "От себя" же Синявский привнес тесное взаимодействие со всем контекстом мировой культуры. Маска автора-персонажа помогла Синявскому выразить те стороны своей индивидуальности, которые он, вероятно, не решился бы выразить ни в какой другой форме. Синявский эмоционален и иррационален, он весь — сплошное воплощение творческого начала. Его философство­вания чаще всего наивны, а порой обескураживающе нелепы, но зато его рефлексия, его бесконечные самокопания, переживания, его творческие пульсации — все это выдает натуру художественно неор­динарную, обладающую несомненными креативными потенциями и тем интересную нам. Творчество для Терца-Синявского — самовыра­жение. И даже когда Синявский пишет о Пушкине, Гоголе, Розанове, Ремизове, в них, как в зеркалах, писатель рассматривает самого се­бя. Эстетическая программа Терца-Синявского несет отпечаток воз­зрений Оскара Уайльда. Но Терц-Синявский не придает своим взгля­дам характер системы, так как считает, что любая система противна духу творчества, а любое доктринерство — противник свободы. Лите­ратура, возникшая после появления Терца, существенно отличается от того, что было до него, — и преобразил ее все-таки Терц. Его проза — великолепный образец русского искусства для искусства, эталонная мерка для современной "чистой литературы"**.

>>

Первым на постмодернистскую ориентацию творчества Синяв­ского начиная с "Прогулок с Пушкиным" указал Александр Генис в статье "Андрей Синявский: эстетика архаического постмодернизма" (1994).

Интерпретация Александра Гениса***

Синявский стоял у истоков русского постмодернизма. Он опро­вергал модернистскую концепцию соцреализма, намертво связываю­щую искусство с жизнью и требующую преобразования мира по ху­дожественному проекту. Синявский преобразовал не мир, а себя. Собственным примером он указал путь трансформации человека в

СМ.: Голлербах Е. Прогулки с Терцем // Звезда. 1993. № 7.

** В 1993 г. Евгений Голлербах издает посвященную Терцу книгу "Трепетный про­вокатор", расцененную рецензентом "Нового литературного обозрения" (1994, № 9) как оскорбительную для писателя.

*** СМ.: Генис А. Андрей Синявский: эстетика архаического постмодернизма // Нов. лит. обозрение. 1994. № 7.

110

писателя. Вставив себя в текст, он создал соблазнительный прецедент для иного освоения художественной реальности. Главное произведе­ние Синявского — Абрам Терц, возникший в результате раздвоения авторской личности. Абрам Терц — не автор-персонаж, а собственно автор, человек-цитата. Он нужен Синявскому, чтобы избежать прямо­го слова. Текст, принадлежащий "другому", может рассматриваться как большая, размером с целую книгу цитата. Для Синявского важно взять текст в рамку, жестко отграничить жизнь от искусства.

Искусство в космогонии Синявского — источник жизни, первичный им­пульс энергии, который порождает мир; смысл искусства — в "воспоминании", в возвращении назад, к своему истоку. Метод писателя может быть охарактеризован как своего рода археология или палеонтоло­гия искусства: реконструкция целого по дошедшим до нас останкам.

Синявскому близка философия недеяния, пассивной восприимчи­вости, отказа от самого себя в пользу текста. Это условие погружения в искусство. По этой же причине Синявский — интуитивист. Он меняет напряжение авторской воли на свободный произвол стихов и стихий, отнимает у писателя привычное место в культурной иерархии, отказывает ему в авторстве. Если символ веры постмодерниста — кавыч­ка, цитата, то Синявский цитирует не содержание и не форму про­шлых произведений, а самое ткань, основу словесности: он ведет читателя против течения реки к ее истоку, как алхимик, занят изготов­лением чистого, без примесей, искусства, которое обладает чудесным свойством — уничтожать границу между материальным и духовным, между словом и делом. Современная русская литература во многом развивается в том русле, которое прокладывал Абрам Терц.

>> 

При всей ее оригинальности интерпретацию Гениса также непра­вомерно рассматривать как бесспорную и "окончательную". Образ Абрама Терца, возникающий благодаря использованию авторской маски, имеет и внутритекстовой характер (в этом качестве он высту­пает как автор-персонаж "Прогулок"), и межтекстовой (в этом качест­ве он объединяет все литературные произведения писателя и ряд его литературно-критических работ, давая ключ к их восприятию), и вне-текстовой (в этом качестве он выходит в сферу концептуализма).

Не будет иметь "директивного", "окончательного" характера ни одна из тех интерпретаций "Прогулок с Пушкиным", которые, надо думать, появятся в будущем. Познание заключенной в произведении художественной истины, ветвящейся по всем направлениям, отсылающей к бесчисленным "следам" в пространстве культуры, вступающей во взаимодействие с личным "тезаурусом" исследователя, не может быть завершено принципиально. Потому и заканчиваться любая интерпретация должна не точкой, а знаком стремления к бесконечности (>>00).

111

Принцип множественности интерпретаций реализует плюралисти­ческий подход к явлениям литературы и искусства. Помимо всего про­чего, он служит литературе защитой от диктаторских замашек крити­ки, ставит ее на место, лишая абсолютистских претензий. И хотя вряд ли место критики в лакейской, как утверждает Виктор Ерофеев (см.: [143])*, он, безусловно, прав, вскрывая карательную по отноше­нию к литературе роль, которую часто играла российская критика, в годы советской власти нередко становившаяся средством травли и расправы с писателями. Постмодернистская интерпретация, предпо­лагающая дешифровку художественного кода, использованного в произведении, переориентирует с критики-"судебного разбирательст­ва" на критику-сотворчество, в чем-то "продолжающую" произведе­ние. И именно Абрам Терц давал пример сближения литературы и литературной критики, на которую распространялись принципы "поэтического мышления".

"Прогулки с Пушкиным" отмечены многими приметами "постмо­дернистской чувствительности", втягивают читателя в творческое чтение на правах "соавтора".

>>|n

Параллельно с Терцем и некоторые другие представители не­официальной русской литературы двигались в направлении, которое привело их к постмодернизму. Каждый из них самостоятельно, на свой страх и риск, прокладывал новую дорогу в литературе, как бы кончиками нервов улавливая дух раскрепощения, плюрализма, кото­рым повеяло в мире. Многообразные настроения, определявшие ат­мосферу художественной жизни Москвы и Ленинграда, при преиму­щественной ориентации на андерграунд с его свободой, самиздатом, культурными интересами, новые тенденции не только в литературе, но и в живописи, скульптуре, архитектуре, театре, киноискусстве — все это кожей впитывали по-разному начинавшие писатели, чутко ощу­щавшие и иное: несокрушенную власть тоталитарности в жизни и умах людей, запрет на мышление и свободное творчество, ложь офи­циальной пропаганды, духовную оскопленность народа.

Показательно, что у истоков русского литературного постмодер­низма стоят, может быть, самые культурные, самые эрудированные писатели послесталинского поколения, помешанные на литературе и искусстве, воспринимавшие исходящие от них токи как импульс для собственного творчества. В мире культуры они видели тот "земной рай", которого не обнаруживали в реальной действительности. Здесь царили свобода, талант, многоцветье спектров духовного бытия. Ху­дожественный метод познания жизни и самих себя представлялся им

* Хотя бы уже потому, что многие постмодернистские писатели одновременно вы­ступают и как литературные критики.

112

более объективным, точным, глубоким, нежели другие известные ме­тоды. Оптическое стекло культуры оказывалось не искажающей мир, а раскрывающей его подлинные черты призмой, позволяющей опре­делить, в какой точке развития человеческой цивилизации находится советское общество, постичь степень собственной приобщенности к духовным накоплениям веков. Творчество новых форм культуры из "запасов" старой, нередко погребенных в тайниках спецхранов, а иногда отсутствовавших и там, добываемых по самым невероятным каналам, с риском испортить себе жизнь, было и средством спасения культуры, насыщения культурой духовных пор общества. Сопряжение классических текстов с "текстом" самой жизни, языка высокой литера­туры с языком официальной и низовой культуры давало непредска­зуемый эффект.

В русской культуре начинают рушиться перегородки, ведется пе­реконструирующая творческая работа, складываются новые эстетиче­ские представления. И хотя на поверхности все остается неизменным, незыблемым, возникает первая волна будущего культурного взрыва. Сам момент перехода от литературы традиционного типа к литера­туре, обретающей постмодернистскую ориентацию, отразил роман Андрея Битова "Пушкинский дом". В нем автор как бы подводил итог целого периода развития русской литературы, связанный с утвержде­нием в ней реализма, "экстерном" проходил школу модернизма, на­щупывал новые возможности художественного постижения мира. Гна­ла писателя вперед "энергия предвосхищения".