363. Л. А. Сулержицкому

  

Ноябрь (до 18-го) 1910

Кисловодск

Милый и дорогой Сулер!

   Пишу потихоньку -- не выдавайте. Хотел телеграфировать свой совет о Париже, но не выходит¹. Всего не скажешь в телеграмме.

   Тороплюсь поскорее написать это письмо, чтобы оно пошло со студентом Орловым, который покидает нас сегодня (который раз мы сиротеем).

   И как еще хочется, чтобы Вы приехали, но не могу придумать причины. А без настоящего делового повода -- боюсь правления и еще больших колкостей Москвина.

   Думаю, что вернусь к 1 декабря и что пробуду в Москве одну, две недели. Но... все -- от здоровья, а я пока досадно медленно крепну. Могу взобраться на башню один. Могу даже кататься и пройти от дома до Нарзанной галлереи, но тут уже моим силам конец, и я карабкаюсь на извозчика.

   Однако о деле.

   Разберем, что -- за Париж, что -- против, но прежде всего: согласен ли? -- Согласен. Почему? Во-первых, чтоб дать Вам и Егорову с Сацем что-нибудь нажить, а во-вторых, потому что мне все равно не остается ничего другого делать, как соглашаться. Ведь они видели постановку, будут ее копировать и либо рекламироваться Художественным театром, либо выдавать все, что мы сделали, за свое. Гораздо выгоднее, чтобы Париж знал о нас, чтобы ежедневно в афишах печаталась наша фирма. Такая реклама стоит больших денег. Кроме того, угодив Meтерлинку и ублажив его крашеную, но умную жену, можно будет получить от него и другую пьеску. А он пишет ее из современной жизни ².

   Что же говорит за поездку?

   1) То, что наша постановка будет показана там хорошо, а не плохо.

   2) Будут писать о русских режиссерах и художнике, приехавших специально из России. Это важно для театра и приятно для нашего искусства.

   3) Проветритесь, а то у Вас сейчас нехорошее настроение.

   4) Получите деньги, хоть и обидно мало, а все-таки -- деньги.

   5) В Париже не будет морозов, как у нас (тем не менее берите побольше тепла).

   6) Изучите немного французский театр, а это важно для режиссера.

   Что против поездки?

   1) В Париже наводнение. Значит, как и в прошлом году, сырость и болезни от нее. Не простудитесь!

   2) Опасно и переутомление для почек.

   3) Ремесленная, а не художественная работа.

   4) Противно поддаваться нахальству Режан. [...] Что бы они спросили с нас, если бы мы приехали брать у них секреты?! Впрочем, французская нация дала нам много хорошего в том же искусстве. Можно и возвратить ей часть долга.

   Итог:

   Поговорите с доктором, посмотрите анализ, запаситесь теплом как для мороза, так и для сырости и, если здоровье позволяет, -- поезжайте.

   Вернее всего, что между 1-ми 15-м я буду в Москве, а к 15-му, когда начнутся сильные морозы, меня погонят (может быть, даже вместе уедем).

   Кто знает, может быть, приеду в Париж на первый спектакль. Все -- от здоровья.

   Сегодня исключение, и я обедаю наверху на воздухе и пишу это письмо на воздухе. Очень теплый день: 20 градусов на солнце и 10 -- тень. Зато все это время было холодно.

   Толстой не только подавил меня своим величием, но доставил мне эстетический восторг последними днями своей жизни. Но все вместе -- так прекрасно, что становится страшно оставаться без него на этом свете. Мне, перенесшему болезнь, показалось, что с ним не так страшно было бы представиться туда, куда он ушел (так как я наверное знаю, т. е. чувствую, что это "туда" существует где-то там). Как будто с ним ушла наша совесть, и мы стали бесстыдные и даже не сознаем этого. В этом еще больше убеждают меня духовенство, синод, и попы, и старцы. Какую холуйскую роль они играют. "Он" умирает и думает, что он один (sancta simplicitas {святая простота (лат.).}), а попы, чтоб выйти из глупейшего положения, заискивают, ищут задних ходов, чтобы хоть как-нибудь примириться и влить умирающему причастие. "Никаких обрядов". И двумя словами он, как великан, отбрасывает их от себя и тем кладет еще новую печать и подтверждает все, что писал. Это настоящая красота и величие.

   Прощайте. Обнимаю вас и Митю, Ольге Ивановне низкий поклон.

Ваш К. Алексеев