360*. Н. В. Дризену

   Кисловодск

   8. 11. 10.

8 ноября 1910

Многоуважаемый Николай Васильевич!

   Великодушно простите, что не сам пишу письмо, а лишь диктую. Нахожусь еще в Кисловодске, на положении больного, и потому писать мне воспрещено. Только недавно я получил позволение прочесть корреспонденцию за время моей болезни; таким образом, только на днях я прочел Ваше письмо, которое меня искренно тронуло. Спасибо Вам за него и за ободрение припиской о театре Рейнгардта¹.

   Все-таки он молодец и единственный из западных театров ищет нового, если не считать Художественного театра в Мюнхене. Прошу передать мое почтение Вашей супруге.

   Я и жена шлем Вам привет.

Сердечно преданный

К. Алексеев

  

361. Вл. И. Немировичу-Данченко

   1910--10 --XI

   Кисловодск

10 ноября 1910

Дорогой Владимир Иванович!

   Вам нужно было уехать к Черниговской, чтобы написать мне великолепное письмо-монстр, а мне нужно было разделаться с накопившейся корреспонденцией разных соболезнований, пожеланий, очень трогательных для больного, но и утомительных при ответах.

   Другая беда в том, что если те письма я могу диктовать, так как писание мне еще строго запрещено (сейчас пишу по секрету от жены и докторов), -- то наши письма с Вами слишком интимны, чтобы прибегать к посреднику для нашей переписки. Кому довериться, кроме жены, -- но она так измучилась за это время самыми прозаическими и скучными делами, что у меня не хватает духа навязывать ей роль писца.

   Вероятно, придется долго и в нескольких письмах отвечать на все Ваши запросы и соображения, так как я скоро утомляюсь не столько писать, сколько думать.

   Начну с того, чего требует душа. Здесь мы одни, и переносили волнения о Толстом в одиночестве, с запоздалыми на два дня известиями. Я не думал, что это так тяжело. Узнали мы о смерти Толстого только во вторник, а в среду московских газет не было. Так что только сегодня мы узнали все, что творится там, в тех местах, где совершалось великое событие. Я подавлен величием и красотой души Толстого и его смерти. Это духовенство, которое, как воры, с заднего крыльца старается пролезть к умирающему. Эта бедная, слишком земная семья, не смеющая войти в исторический теперь дом; целый полк корреспондентов, фотографов и любопытных, которые блуждают в темноте и говорят шопотом, в то время как наивный Мудрец воображает себя в одиночестве и, удивляясь приезду сына Сергея, говорит: "Как ты меня нашел?" Власти и жандармы, рассыпающиеся в любезностях, отношение крестьян и их пение, отсутствие духовенства -- все это так необычно, так знаменательно, так символистично, что я ни о чем другом не могу думать, как о Великом Льве, который умер, как царь, отмахнув от себя перед смертью все то, что пошло, не нужно и только оскорбляет смерть. Какое счастье, что мы жили при Толстом, и как страшно оставаться на земле без него. Так же страшно, как потерять совесть и идеал.

   Прочел о постановлении Московского Художественного театра об открытии школы¹. Доброе дело, но я боюсь его. Не говорю о средствах (не единовременных, а ежегодных). Как обеспечить школу на случай прекращения театра?

   Недавно открывали в Тарасовке школу в память моих отца и матери. Беда! Пушкинские же крестьяне -- поголовные разбойники. Это тот сорт людей, которых недолюбливал покойный граф. Конечно, их-то и надо направлять и образовывать, но... где эти средства? Конечно, не школа. Кроме того, теперь школ наделают много, а кто подумает о театре для крестьян, а ведь такой театр -- посильнее для пушкинского крестьянина, чем школа с современной программой и направлением. Если бы такому извращенному пушкинскому крестьянину показать бы "Власть тьмы"... пожалуй, это скорее бы шевельнуло его заскорузлую душу. О таком крестьянском театре теперь сильно хлопочет кто-то. Я читал в газетах. Не помочь ли нам этому делу, тем более что мы в нем компетентнее, чем в педагогике. Я думаю, что из наших статистов можно было бы набрать труппу идейных людей -- хотя бы на лето и осень. Может быть, все то, что я пишу, -- глупо и непрактично, но не судите строго -- я отвык заниматься делами и мыслить; кроме того, я не слыхал всех ваших дебатов и мотивов.

   Мир праху величайшего из людей!!

   Перехожу ко второму волнению. Сборы "Карамазовых". Ломаю голову и ничего не понимаю. Дорого? -- два вечера?..² но ведь зато "Карамазовы"!! Как может интеллигент и просто любопытный не пойти на такой спектакль! Тут выплывает мой пессимизм и начинает шептать мне: надоели. Публика начинает отвертываться! забывает! не ценит всех тонкостей, которые дороги только нам -- специалистам! А Южин! а Незлобии! Когда их не было, мы как-то направляли публику упорным и долгим трудом, а теперь она спуталась. У Незлобина чистенькие декорации, чудные углы, ракурсы, много комнат, играют все понятные или уж очень непонятные вещи (а это тоже хорошо). Говорят, и в Малом, и у Незлобина, и у Зимина³огромные дела, а мы без публики... Страшно и непонятно. И это переживать вдали -- трудно.

   Устал, надо кончать. Послезавтра начну ответ на письма, а пока несколько слов о себе. Сегодня дошел до царской площадки. Правда, очень устал, но все-таки... По-моему, я пополнел (кроме лица) и выгляжу таким, как всегда, но ужасно скоро устаю, и все новые и новые сюрпризы. То болел зуб -- выдернули; потом оглох -- ковырялись в ухе; потом заболели ступни -- массируют и трут их. Потом случилось что-то с сердцем: перебои, спазмы, нытье. Прошло. Заболела рука (должно быть, хирагра), теперь прибавилась и нога, т. е. подагра. Если болезнь будет перебирать все части тела,-- когда же я поправлюсь? Доктор, собственно говоря, не пускает в Москву, говоря, что это вредно для легких после воспаления и опасно для нервов, так как я затреплюсь в Москве, но оставаться здесь -- нет возможности, а ехать за границу -- дорого, так как сильно издержался. Одному ехать страшновато, раз что не совсем оправился. Вернее всего, что я приеду в Москву к 1--15 декабря и запрусь в подмосковный санаторий. Адрес будут знать только жена, Вы и Стахович.

   Обнимаю. Наши все шлют поклон.

Ваш К. Алексеев