Относительность оценок: «полезный» и «вредный» террор

Несмотря ни на что, в современной культуре укоренилось двойственное отношение -террору. Так, в частности, террористы обычно окутаны романтическим ореолом. Умная героиня романа С. Шелдона размышляла о баскских сепаратистах: «Вот странно - думала Миган. — Он — террорист, убийца, грабитель, бог весть кто еще, а меня вол­нует, хорошо ли он обо мне подумает». Но вместе с тем она понимала, что на это мож­но было посмотреть с другой стороны. «Он — борец за свободу. Он грабит банки, что­бы добыть деньги на осуществление своей цели. Он рискует своей жизнью во имя того, во что верит. Он — храбрый человек».

Сам террорист рассуждал намного проще: «Все зависит от того, кто стоит у вла­сти, и тогда меня можно назвать либо патриотом, либо мятежником. Нынешнее пра­вительство считает нас террористами. Мы же называем себя борцами за свободу. Жан-Жак Руссо говорил, что свободен тот, кто волен сам выбирать себе цепи. Я хочу такой свободы» '.

Примерно так же мучался и герой Б. Савинкова: «Я спрашиваю: чем белый чело­век отличается от черных? Чем мы отличаемся от него? Одно из двух: или «не убий», и тогда мы такие же разбойники, как другие. А если «око за око и зуб за зуб», то к чему оправдания? Я так хочу и так делаю. Уж не скрыта ли здесь трусость, боязнь чужого мнения? Боязнь, что иные скажут: убийца, когда теперь говорят: герой? Но на что мне чужое мнение?»

И еще сильнее: «Говорят, нельзя убивать. Говорят еще, что одного можно убить, а другого нельзя. Всячески говорят. Я не знаю, почему нельзя убивать. И не пойму никогда, почему убить во имя вот этого хорошо, а во имя вот того-то — дурно»².

В конечном счете, основной проблемой отношения к террору является проблема так называемого двойного стандарта. Ее суть проста. Террор всегда был и остается одним из инструментов социально-политического действия. Как и любой инструмент, он может быть и полезным, «продуктивным», и вредным, деструктивным. Это — во­прос оценок. Тот, кто применяет террор, всегда находит для этого массу оправданий, считая его «полезным», «продуктивным» или, по крайней мере, «вынужденным». На­против, тот, против кого применяется террор, обычно не находит (не хочет находить) этому никаких оправданий. Причем часто одна и та же сторона может и сама приме­нять террор, и быть жертвой террора противников. И тогда «свой» террор будет все­гда оправдан, «чужой» же не будет оправдан никогда. Значит, оценки террора всегда относительны.

Императора Александра II «Народная воля» ликвидировала в марте 1881 года. В июле того же 1881 года убили президента США. В ответ на это «Народная воля» опубликовала заявление, сурово осуждающее терроризм: «Выражая американскому народу глубокое соболезнование по случаю смерти президента Джеймса Авраама Гарфильда, Исполнительный комитет считает своим долгом заявить от имени русских ре­волюционеров свой протест против насильственных действий, подобных покушению Гито». За этим стояла предельно иезуитская, совершенно двойная логика оправдания своих действий: там, где существуют политические свободы (США), демократическая: государственность, там «политическое убийство есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей»³. Значит, в России можно, в Америке — нельзя?

См.: Шелдон С. Если наступит завтра. Пески времени: Романы. — М.: АСТ, 1998. — С. 562,568. См.: Савинков Б. Конь бледный//Савинков Б. Избранное. — М.: Московский рабочий, 1990. — С. 318,310.

Давыдов Ю. Савинков Борис Викторович, он же В. Ропшин. Предисловие // Савинков Б. Избранное. — М: Московский рабочий, 1990. - С. 9.

Спустя некоторое время эти же самые идеи повторил ЦК партии социалистов-революционеров. «Вынужденная решительность наших средств борьбы не должна ни от кого заслонять истину: сильнее, чем кто бы то ни было, мы во всеуслышание пори­цаем, как это всегда делали наши героические предшественники «Народной Воли», террор, как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бю­рократической лестницы, — мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного террора». Все ставит на место одна деталь: это обращение («Ко всем гражданам цивилизованного мира») было опубликовано в Париже, на французском языке. Оно явно было рассчитано не на внутреннее, а на сугубо «внешнее потребле­ние». Любопытно, что сами эсеровские террористы возмущались такой позицией ру­ководства партии, противопоставляя ей Боевую группу. Б. Савинков цитирует своих товарищей: «Я не знаю, что бы я делал, если бы родился французом, англичанином, немцем. Вероятно, не делал бы бомб, вероятно, я бы вообще не занимался политикой... Но почему именно мы, партия социалистов-революционеров, т. е. партия террора, долж­ны бросить камень в итальянских и французских террористов? Почему именно мы отрекаемся от Лункена и Равашоля? К чему такая поспешность? К чему такая боязнь европейского мнения? Не мы должны бояться, — нас должны уважать. Террор — сила. Не нам заявлять о нашем неуважении к ней...» '

В отличие от откровенно двойной логики руководства эсеров, на противостоянии ей настаивали не только ее же собственные, партийные боевики, но и, несколько не­ожиданно, Октябрьская (1917 года) революция. В своем «Письме к американским рабо­чим» В. И. Ленин крайне эмоционально, но вполне логично восклицал: «Английские буржуа забыли свой 1649, французы свой 1793 год. Террор был справедлив и законен, когда он применялся буржуазией в ее пользу против феодалов. Террор стал чудови­щен и преступен, когда его дерзнули применить рабочие и беднейшие крестьяне про­тив буржуазии!»² Логика понятна: если одним — можно, то почему другим — нельзя? Фактически это и был вопрос о «двойном стандарте».

Относительно оправданными в человеческой психологии считаются два варианта террора. Первый — это террор, используемый государством. В этом случае он отно­сительно легитимирован и как бы выражает интересы достаточно заметных групп людей. В конечном счете, террор считается оправданным, когда выражает волю боль­шинства (реальную волю или же ее имитацию со стороны правящей элиты) и направ­лен против тех, кого это большинство никак не приемлет. Так, в частности, всем изве­стно, что почти единственными формами правления, которые сумели практически решить проблему криминальной преступности в своих странах, были гитлеровский режим в Германии и фашистский режим Б. Муссолини в Италии. Естественно, они добились этого, что называется, совершенно «гестаповскими методами» — по сути, террором. Но, при всех прочих упреках, никто не упрекал данные режимы именно за этот террор — против криминального мира.

Еще не так давно считалось, что в борьбе суголовными преступниками, которые сами используют явно террористические методы (убийство, насилие), вполне допустим не менее жесткий террор.

Давыдов Ю. Савинков Борис Викторович, он же В. Ропшин. Предисловие // Савинков Б. Избранное. — М.: Московский рабочий, 1990. — С. 77.

Ленин В. И. Поли. собр. соч. - Т. 37. - С. 59-60.

В последние годы, правда, по мере общей гуманизации челове­чества, оценки смягчились: теперь в цивилизованных странах наиболее жесткие санк­ции (смертная казнь) не используются даже в отношении уголовников. Ныне в ряде стран считается, что цивилизованное государство не может использовать террорис­тические методы даже в таких случаях, — в Европе смертная казнь отменена, хотя в США, например, она действует. Это еще раз подчеркивает, что понятие «террор» носит весьма относительный характер, причем его понимание развивается, а оценки меня­ются с течением времени.

Второй случай относительной легитимации террора — это террор в рамках офици­ально ведущейся войны. В этом случае он вроде бы тоже легитимирован и даже огра­ничен официально признанными правилами ведения войн (при всей относительности этих «правил»). Так, террор в самых разных формах (от уничтожения «живой силы» и боевой техники до информационного террора) считается вполне допустимым в от­ношении вражеской армии (это оправдывается, то есть легитимируется патриотиз­мом, необходимостью защиты своего государства и т. п.), однако жестко осуждается применение его наиболее жестких форм (убийство, членовредительство) против мир­ного населения противной стороны. Более того, даже против солдат регулярной ар­мии противника террор считается допустимым лишь в ситуациях необходимости — например, открытых боевых действий; террор против военнопленных (не только убий­ство безоружных, но и, например, пытки) считается недопустимым и с начала XX века запрещен. Принято считать, что террор против угрожающей вам официальной армии вполне возможен, но также только со стороны регулярной («официальной») армии. Тогда это — никак не «террор», а хоть и «ужасные», но достаточно приемлемые «бое­вые действия». Конечно, все эти запреты довольно часто нарушаются, но тогда сле­дуют моральные санкции со стороны всего человечества — нарушитель получает обвинения в человеконенавистничестве. Иногда моральные санкции оборачиваются физическими: так, по приговору Нюрнбергского суда в 1945 году, например, объявле­ны «вне закона» и казнены некоторые руководители гитлеровской Германии — за «пре­ступления против человечества».

Другой аспект террора в рамках войны — боевые действия неофициальных воору­женных формирований против регулярной армии. Это выходит далеко за пределы официально признанных военных действий и считается уже «партизанщиной». Тер­рором в период Великой Отечественной войны 1941-1945 годов, собственно говоря, в равной степени были и поступок российского летчика Н. Гастелло, направившего свой уже подбитый самолет на танковые колонны немцев, и действия 3. Космодемь­янской, отравлявшей ядом воду в колодцах в местах квартирования немецкой окку­пационной армии и поджигавшей конюшни для лошадей оккупантов. Однако в пер­вом случае говорят о героизме военнослужащего, а во втором — о партизанских дей­ствиях и даже о биотерроризме. Опять-таки, все зависит от того, кто кого оценивает. Немцы считали партизан явными «бандитами» и вели-с ними жесточайшую борьбу как с откровенно уголовным элементом. Хотя со стороны защищающейся страны, прибегающей к такого рода террористическим методам в случае (и по причине) от­кровенной слабости и недостаточности сил своей регулярной армии, совершенно не­принципиально, одет или не одет в военную форму, имеет ли нужные знаки отличия человек, наносящий урон противнику. Оба названных выше человека были одинако­во признаны Героями Советского Союза.

В первые годы советской власти в России для самой власти все было предельно ясно: существует «их» («белый»), плохой и варварский, и «наш» («красный»), хоро­ший, и не то чтобы гуманный, но, во всяком случае, вынужденный и оправданный террор.

«Белый террор — методы расправы буржуазных правительств с революционным движением трудящихся путем разгрома организаций рабочего класса, прежде всего коммунистических партий, путем массовых арестов, каторжных приговоров и убийств революционных деятелей. Применяя белый террор, реакционная буржуазия рассчитывает обезглавить революционное движение, устрашить трудящихся и заставить их безропотно нести гнет капиталистической эксплуатации. На путь белого террора стали в своей борьбе против партии большевиков и советской власти эсеры. В 1918 году они по заданиям иностранных разведок убили тт. Уриц­кого и Володарского, произвели злодейское покушение па жизнь Ленина. Па белый террор контрреволюционеров Советское Правительство ответило красным террором — массовы­ми репрессиями против буржуазии и ее наймитов — эсеров. Враги народа, агенты иностран­ных разведок — троцкисты-бухаринцы злодейски убили Кирова, Куйбышева, Менжинско­го, Максима Горького. Бухаринско-троцкистские изверги были расстреляны по приговору советского суда» '.

Извинимся за длинную цитату, но она очень точно передает как сущность, так и дух, и даже отдельные (сталинские) интонации применения пресловутого «двойно­го стандарта» по отношению к террору. Террор как таковой, как способ доведения людей до состояния ужаса, по сути, здесь даже не оценивается — это просто инстру­мент социально-политической борьбы, до норы — довольно нейтральный. Здесь ско­рее дается оценка того, какая сторона и в чьих интересах использует террористичес­кие методы.

Несмотря на явную условность таких диаметрально противоположных оценок тер­рора, его психологическая сущность остается почти неизменной. Меняется, по сути дела, только один психологический компонент: мотивы совершения террористичес­кого акта или же осуществления террора в целом. Поскольку же оценивать принято не по поступкам, а, прежде всего (и, часто, исключительно), по тем мотивам, которы­ми руководствуется тот, кто совершает поступок (получается, что судят не о том, что сделал, а о том, что хотел сделать человек), возникает своеобразной психологический механизм оценивания. Оценивается не столько то, что совершено, сколько то, во имя чего оно совершено. Далее это соотносится с тем, насколько приемлемым (полезным для вас, соответствующим одобряемым и принимаемым вами «нормам», «правилам» и т. п.) вы сами считаете совершенное. Именно это и оформляется на языке той идей­но-нравственной риторики, которой вы оперируете и с помощью которой манипули­руете массами.

Вот почему один и тот же поступок в одинаковой степени может считаться и выс­шим благом, подвигом во имя народа, идеи или Отечества, и уголовно наказуемым преступлением против человечества. Приведу только один, но очень яркий пример. Не прошло и суток после убийства президента Египта А. Садата в результате весьма успешно осуществленного исламистами террористического акта, как одна из площа­дей сирийской столицы Дамаска была весьма срочно переименована и названа име­нем его убийцы.

Политический словарь. — М.: Госполитиздат, 1940. — С. 569-570.