Глава 8

КУЛЬТУРНАЯ КАТАСТРОФА XX ВЕКА

Естественное развитие русской культуры Петербургского периода и, в частности, его «серебряный век» были насильственно прерваны большевистским переворотом 1917 года и последующими событиями. Очевидно, между тем, что эпоха в культуре, тем более такой продолжительности, как Петербургский период, не может прекратиться резко и внезапно в течение недель, месяцев и даже лет. Каждая из эпох медленно вызревает в недрах предше­ствующей и так же постепенно завершается в пределах уже другой эпохи или, как в нашем случае, в пределах наступающего исторического и культурного безвременья. Что касается петербургского периода и «серебряного века», то последние его выдающиеся представители дожили до 60-х и даже 70-х годов XX века. В 20-х годах «серебряный век» был еще ощутим в культуре, продолжавшей свое существование в Советском Союзе. И все-таки это была остаточная жизнь — доживание культуры Петербургской России. Петербургская Россия к этому времени закончилась и наступили другие времена. В 20-е годы многие русские мыслители пытались понять, что же за эпоха началась в России после октябрьского перево­рота и гражданской войны. Наиболее влиятельной была точка зрения, согласно которой большевистская Россия поворачивала к Востоку. Период сближения с Западом закончился, страна потеряла значительные территории в Европе, вернула свою столицу из Петербурга в Москву и, соответственно, вернулась к противостоящей Западу позиции Московской Руси. При этом подразумевалось, что после Киевского, Московского и Петербургского периодов русской истории и культуры пришел черед какому-то еще неведомому четвертому периоду. Считалось, что в 1917-1922 годах в России разразилась смута. Но, какой бы кровавый и беспощадный режим вслед за смутой не наступил, главное, что она закончилась. Все дело, однако, в том, что если смута и закончилась, то вовсе не наступлением новой исторической и культурной эпохи. Вслед за смутой начался длительный период исторического и культур­ного безвременья. В России — Советском Союзе установилось какое-то подобие порядка и организации жизни. Но это было именно подобие порядка и организации, потому что первые тридцать пять лет существования советской власти страна находилась в состоянии непрерывной гражданской войны, к которой в 1941-1945 годах добавилась еще и война с внешним врагом. Гражданская война в России после 1921-1922 года приняла необычные и, главным образом, скрытые формы. Ее осуществляла не столько армия, сколько специально для этого созданные репрессивные органы. Причем репрессии режима по отношению к соб­ственному народу носили чаще всего упреждающий, превентивный характер. Они были на­правлены на то, чтобы искоренить всякую возможность открытого проявления недоволь­ства и сопротивления. Это было своего рода вооруженное нападение без объявления войны и без реальных поводов к ней, наподобие того, которое совершила нацистская Германия в 1941 году на Советский Союз. С той, правда, разницей, что у нас вооруженные нападения совершались периодически и непрерывно и к тому же на свой собственный народ. Когда

после 1953 года непрерывная гражданская война с собственными гражданами прекращается и наступает относительное перемирие, то оно менее всего означало прекращение историче­ского и культурного безвременья. Просто оно приняло менее катастрофические формы. Со­ветский Союз из полосы своего репрессивного и кровавого утверждения вступал в полосу стагнации н разложения. К началу 90-х годов, времени крушения большевистского режима, новая историческая и культурная эпоха так и не состоялась. Петербургский период так пока и остается последним в русской культуре. Но как же тогда обозначить то, что происходило в России большую часть XX века? Ведь в ней жили люди, которые получали образование, воспитывали детей, героически защищали свою Родину от страшного и беспощадного врага, наконец, создавали произведения искусства, делали научные открытия?

Можно, конечно, принимать во внимание, что в промежутке между 1917 годом и 90-ми годами XX века в России происходили события и возникали явления, имеющие отношение к русской истории и культуре. Понятно, что в это время не наступило абсолютного истори­ческого и культурного небытия. Между тем эпоха в культуре характеризуется не только тем, что она представляет собою отрезок времени, в течение которого возникает нечто, отно­сящееся к памятникам и свидетельствам культуры. Об эпохе или периоде в истории народа или межэтнической общности можно говорить лишь тогда, когда по отношению к ним осу­ществим подход как к своего рода субъектам исторического процесса, когда они образуют некоторую целостность коллективной души с ее собственным мйроотношением и самоощу­щением. Существенным признаком такого субъекта является его способность воспроизво­диться на своей собственной основе, выходить за пределы своей наличной данности, в самом себе обретая источник своего развития. Так, в частности, происходило в Петербургский период русской истории и культуры. Начинался он как самоотречение и сопровождавшее его культурное ученичество. От очень многого в себе русский человек отказывался и очень многое обретал на Западе. Весь XVIII век был преимущественно веком отказа и обретения на стороне. Только к началу XIX века вполне обозначилась внутренняя самостоятельность Петербургского периода, он обнаружил себя чем-то не сводимым ни к западным влияниям, ни к тому, что сохранялось от Московской Руси. Состоялся и оформился новый в рамках русской истории субъект исторического творчества.

Эти сами по себе достаточно очевидные соображения по поводу периодизации русской истории культуры не позволяют отнестись ко времени существования Советской России как к историко-культурной эпохе или периоду. Потому прежде всего, что у нас между 1917 го­дом и 1990-ми годами не было развития на своей собственной основе. Не нужно забывать, что Советская Россия первые десятилетия ее существования была страной, где в культуре погоду делали люди, родившиеся и сформировавшиеся в Петербургской России. Во всяком случае искусство и наука 20-30-х годов у нас развивались усилиями людей, принявших советскую власть или смирившихся с нею, но вовсе не бывших и не могших быть «советски­ми людьми». Россия была для них страной другого, чем прежде, режима, сменилась именно власть, к ней нужно было приспособиться или ей служить. Но новая культура так быстро не возникает. В культуре продолжался, доживал и изживал себя Петербургский период. Окон­чательно завершился он у нас в стране со смертью Пастернака и Ахматовой, Бахтина и Лосе­ва, постепенно становясь все более редкими вкраплениями в послепетербургском существова­нии России.

Вплоть до 40-х годов Россия оставалась прежде всего страной советской власти над последними поколениями Петербургского периода. Последующие поколения демонстрируют в первую очередь понижение уровня культуры и исторического творчества, они живут все более оскудевающими духовными ресурсами. Своего, не петербургского, им передать последую­щим поколениям практически нечего. Поэтому конец Советской России был запрограммиро­ван. Открытым оставался только вопрос о том, будет ли этот конец переходом (трансформацией и возрождением) или историческим небытием.

ипй ^{МеЖДУ 1917 Г0Д0М и началом} 1990-х годов не состоялось исторической и культур- РтппГпй ^{0СТаеТСЯ Пр}”^{знать этот этап} бытия России безвременьем (или затянувшейся ката- . ° ^П0СЛ,^{едующей} стагнацией). Для катастрофы три четверти века — как будто непо-

но ольшои срок, то, что маловато для эпохи, кажется нам слишком длительным для оезвременья, но это если смотреть на века по меркам Нового Времени. В большом же исто­рическом времени длящаяся катастрофа - явление распространенное. На Западе между античностью и Средними Веками — не менее трех веков безвременья (VI—VIII в.). У нас послемонгольская Русь становится чем-то эпохальным только в конце XIV века.

Едва ли нужно специально оговаривать, что историческое и культурное безвременье большую часть XX века в России ничуть не противоречит существованию русской культуры в промежутке между 1917 годом и 1990-ми годами. Эта культура могла иметь достижения мирового уровня, но она оставалась культурой, существующей в Советской России, но вовсе не советской культурой. Тут все вполне прозрачно: чем больше советского, тем меньше культуры. Советским можно было инфицироваться, оно оставляло свой так называемый отпечаток времени и на великих творениях, но не было и не могло быть сердцевиной и су­ществом.

В соответствии со сказанным сегодня вопрос о наследии советского периода должен ставиться с пониманием того, что при большевистском режиме сохранялось нечто от куль­туры, заданное предшествующим периодом, который был действительно причастен истории и культуре. Предшествующая культура не только «не успела» до конца изжить себя в крайне неблагоприятных условиях Советской России, но и в чем-то была необходима для того, чтобы гибель режима не наступила сразу же вслед его кровавому торжеству.

Большевистский режим прекрасно сознавал необходимость культуры для своего суще­ствования. Но исходно она была приемлема для него исключительно как социалистическая культура. Еще совсем недавно это словосочетание звучало очень привычно, для кого-то усып­ляюще, для кого-то враждебно. Между тем в этом словосочетании проглядывает вся суть нового отношения к культуре. Она приветствуется, но не как таковая, а обязательно в случае соответствия некоторым предъявляемым ей требованиям. Последние же имеют отношение уже к совсем другой, чем культура, реальности, — к идеологии. Идеология, в данном случае социалистическая и коммунистическая, определяет и то, что приемлемо в культуре, и то, что подлежит устранению. В первые годы большевистского режима Россия оставалась в куль­турном отношении вполне чуждой коммунистической идеологии. Ее носителями были люди, захватившие власть и осознававшие себя представителями новбй советской власти. Задача, стоявшая перед ними, заключалась в том, чтобы из России, страны с советской властью, сделать советскую страну, в которой живут уже не люди, подчиняющиеся советской власти, а советские люди. Создание советского человека стало коренной задачей так называемой культурной революции. Она виделась ее деятелями как продолжение все того же политиче­ского и военного переворота. Вот как о ней говорил главный идеолог большевизма:

«Культурная задача не может быть решена так быстро, как политическая и военная. Нужно понять, что условия движения вперед теперь не те. Политически можно победить в эпоху обострения и кризиса за несколько недель. На войне можно победить за несколько месяцев, а культурно победить в такой срок нельзя»

Убожество суконного языка В. И. Ленина лишний раз свидетельствует о странном и страшном видении большевиками культуры. Социалистическая культура, как н социа­лизм в целом, должна стать результатом борьбы и победы. В этой борьбе заранее ясны цели и задачи, заранее разработаны приемы и методы. Дело только в неуклонно поступательном и вместе с тем гибком их осуществлении. Приведем один только пример требуемой от боль­шевиков их вождем гибкости в деле осуществления культурной революции: .Необходимо использовать все, что против нас создал капитализм в смысле культурных ценностей. В этом трудность социализма, что его нужно строить из материалов, созданных чужими людьми.

но только в этом возможность социализма». И далее: «Нам нужно строить сейчас практиче­ски, и приходится руками наших врагов создавать коммунистическое общество».

Во всей цитированной невнятице предельно очевидно по крайней мере одно: вождь и иде­олог режима настроен прагматично, для достижения его цели все средства хороши, даже самые неожиданные. Но при всей гибкости и прагматизме Ленина для него новая социали­стическая культура неразрывна с насилием, она создается насильственным, идущим извне, а не из самой культуры, воздействием на предшествующую культуру. Она считается враж­дебной, если не прямо злокозненной, в отношении социализма, ее нужно переиграть и пере­ломить, результатом чего будет социалистическая культура. Очень характерно, что для боль­шевистского режима проблема культуры стояла как проблема культурной революции и культурного строительства.

Культурная революция при этом мыслились как составная часть целого — социалисти­ческой революции. Первоначально революция состояла в вооруженном перевороте, целью которого был захват власти и создание новой политической системы. За политическими изменениями последовал и экономический переворот в качестве экспроприации и огосудар­ствления частной собственности на средства производства. Захватив политическую власть и установив господство в сфере экономики, большевики стремились к тому, чтобы новым политическим и экономическим отношениям соответствовал новый человек. На его созда­ние и были направлены культурная революция и культурное строительство. На уровне офи­циальных лозунгов и программ речь шла прежде всего о резком повышении образовательно­го уровня населения и формировании у него марксистско-ленинского мировоззрения. Одно предполагалось неотрывным от другого. И нужно сказать, что культурная революция осу­ществлялась вполне успешно. Правда, не столько в качестве культурной, сколько в качестве революции. Наиболее впечатляющим примером здесь может служить осуществление линии на ликвидацию неграмотности и далее на переход ко всеобщему среднему образованию, так же как и на превращение высшего образования в массовое явление. Когда сопоставишь статистику накануне первой мировой войны с данными за 60-70-е годы (по Российской империи и Советскому Союзу, соответственно), происшедшие в сфере образования перемены действительно поражают. В императорской России неграмотность среди крестьянства была очень широко распространена, в Советском Союзе она — исключение, а не правило в любых слоях населения. Буквально в десятки раз возросло число лиц с высшим образованием. Но приглядимся к происшедшим переменам именно с позиций культуры, и окажется, что стан­дарты образования в стране резко снизились. Причем власть снижала их сознательно и целе­устремленно. Так, уже в начале 20-х годов специальным декретом было ликвидировано классическое образование, предполагавшее изучение древних языков. В дореволюционной России только окончание классической гимназии давало право на поступление в универси­тет. Теперь, понятное дело, это стало необязательным. В университеты поступали после обычных средних школ, ни в какое сравнение не шедших с гимназиями, так же как и стояв­шими ниже их реальными училищами. Зато число университетов непрерывно возрастало, так же как и количество обучающихся в них. Выпускали они теперь людей, в огромном большинстве своем, по меркам начала века, полуобразованных. В лучшем случае — узких специалистов (если речь вести только о естественных науках). В России Петербургского периода почти два века ушло на то, чтобы достичь западного уровня университетского обра­зования. В результате же большевистского культурного строительства он был очень быстро уничтожен. Правда, не прямой разрухой, а изменением самого характера образования. Те­перь оно неизменно мыслилось узкофункционально. С одной стороны, подготовка специа­листов преимущественно для народного хозяйства. С другой же стороны, образование пре­вращается в идеологическую выучку и обработку.

Происходившее в сфере образования было вполне закономерно и естественно для уста­новившегося в стране строя жизни. Он предполагал существование вполне определенного

типа индивидуально-человеческого существования. В Советском Союзе очень быстро должны были исчезнуть фигуры дворянина, буржуа, чиновника, пролетария, крестьянина. Все это были человеческие типы из ненавистного и отрицаемого прошлого. Вбльшевики же устано­вили строй, в котором каждый человек бесконечно зависел от государства. Оно в максимально возможных пределах стремилось определять жизнь каждого. Теперь «каждый» — это функ­ционер-исполнитель спускающегося к нему сверху задания. Если это рабочий, то здесь все наиболее очевидно. Он самым откровенным образом ежедневно занят выполнением производ­ственного задания. Крестьянин же для новой системы отношений подходил несравненно менее рабочего. Но большевистский режим очень быстро пришел к решению превратить крестьянство в сельскохозяйственных рабочих. И успешно решил эту задачу в процессе коллективизации. В Советском Союзе уже в первые десятилетия исчезают лица так называе­мых свободных профессий — врачи, адвокаты, художники и т. п. Все они определяются на службу государству, становясь в этом отношении неотличимыми от промышленных и сель­скохозяйственных рабочих так же, как от собственно государственных служащих, партий­ных функционеров, военных, работников сферы обслуживания и т. д. Хотя она и была целиком неосуществима, тенденция к выравниванию положения всех слоев населения стра­ны в отношении государства действовала во все время существования большевистского ре­жима, формируя одинаковый в своей основе тип человеческого существования — советского человека. Не только вполне бессильного перед лицом государства, но и бесконечно непритя­зательного и исполнительного. Непритязательность, правда, постепенно начала превалиро­вать над исполнительностью, превращаясь в терпеливое безразличие к жизненным невзго­дам, так же как и в равнодушное отношение к тому, что от советского человека требовалось исполнить. Так что, культурная революция и культурное строительство, несмотря на то, что они были победоносны, все же не могли не подрывать своих оснований. Чем успешнее они осуществлялись, тем меньше толку было для режима от достигнутых успехов. И тем не менее оставить культуру предоставленной самой себе, «пустить ее на самотек», было немыс­лимым. Она неизбежно приняла бы формы, несовместимые с победившим политическим и экономическим строем. Поэтому за культурой осуществлялся непрерывный политический и идеологический контроль. В лучшем случае каким-то ее росткам давали возможность со­храниться. Правилом, однако, была повсеместная имитация культуры. Создавалась какая- то новая и особая социалистическая литература с присущим ей методом социалистического реализма. На новые коммунистические позиции вставали различные виды искусства: кино, театр, живопись, музыка и т. д. Становились марксистскими философия и общественные (ранее — гуманитарные) науки. Все это вместе взятое составляло грандиозный поток всякого рода произведений и трудов, который и именовался социалистической культурой. Просто же культура иногда умудрялась сохраняться в зазорах между поточным производством-имита­цией. И потом, почти исключительно имитацией, то есть социалистической культурой, она смогла стать далеко не сразу. Не забудем, что в 20~30-е годы в Советской России жили люди преимущественно Петербургского периода и «серебряного века*. Пока они не перестроились или их не уничтожили, ими было создано многое, относящееся к культуре как таковой. Здесь со всей примитивной определенностью действовала одна и та же закономерность: чем крупнее была творческая личность, чем значительнее было создаваемое ею — тем менее они вписывались в новую социалистическую культуру, тем труднее и проблематичнее станови­лось существование творца и его творения. Исключений практически не было. Различие в отношении к крупным деятелям культуры состояло только в одном. Одних власть старалась приручить, используя в своих целях, других прямо и безоговорочно давила и репрессировала. Результат, несмотря на различие биографий приручаемых и отвергаемых, для культуры был один — она всячески изживалась и вырождалась. Когда же в культуре нечто все-таки могло состояться, то весьма характерным для советского безвременья обраром. Как именно, по­пробуем проиллюстрировать примером, касающимся творческого пути М. А. Булгакова. Он является не только одним из крупнейших русских писателей XX века, но и, несмотря на свою жизнь и Советской России, всеми корнями укорененным в петербургской России. С твор­чеством Булгакова, в частности, связана одна тема, не получившая такой уж широкой разработки в русской литературе предшествующих эпох. Это тема аристократизма и связан­ных с ней тем верности и служения, понимаемых как мастерское, виртуозное даже, исполне­ние своего долга. Ничего более чуждого наступившим жизненным реалиям и веяниям пред­ставить себе невозможно. Отсюда практически постоянная, хотя и знавшая свои взлеты и относительные затишья, травля Булгакова. Да и как его было не травить режиму и его горячим сторонникам, если, скажем, булгаковская «Белая гвардия» вся полна восхищения теми, кто уже самим своим существованием противостоял большевистской власти, был не­совместим с нею. Но последний и главный роман Булгакова «Мастер и Маргарита» при жизни автора опубликован быть не мог. Писался он Михаилом Афанасьевичем заведомо в стол. Фактом нашей жизни роман стал только в 60-е годы и сыграл свою роль в разложе­нии Советского Союза. Однако не его критический пафос сам по себе важен для нас в настоя­щем случае. А прежде всего то, что сюжет романа, определяющие его смыслы разворачивают- ся помимо той современности, в которой живут главные герои «Мастера и Маргариты». Они и живут в советской Москве 30-х годов XX века, и не принадлежат ей. Ну, в самом деле, какое отношение имеет все, что волнует Мастера и его спутницу, к современности? Разве что отрицательное, как реальность, отрицающая и выталкивающая их из жизни. Положительно герой и героиня романа обращены к событиям, около двух тысяч лет назад произошедшим в Иерусалиме на крытой колонаде дворца Ирода Великого, на Голгофе, в Гефсиманском саду. Главное в их жизни разрешается через встречу с инфернальной реальностью Воланда и его свиты. Как большому художнику, Булгакову нечего было сказать о той советской московской жизни, которая была перед глазами его современников или самими ими. Кроме разве сцен, рисующих образы смешной, убогой, отвратительной жизни. По существу даже и не жизни, а чего-то выморочного и пустого. И ведь Булгаков не какой-то там непримири­мый политический противник советской власти. Оставаясь художником, он не в состоянии был сделать образами, наполненными жизнью, то, что жизнью оставлено. Для подлинного творчества советская действительность материала не давала. От нее оставалось отвернуться или выразить на пределе отрицания и неприятия. Действительно, живые герои булгаковско­го романа кто угодно, только не советские люди. Это ли не характеристика той реальности, в которой жил Булгаков. В рассмотренном отношении с ним Могут быть сопоставлены другие крупные деятели культуры, чье творчество относилось к безвременью большевистской Рос­сии. Так, Б. JI. Пастернак свой, написанный уже не в 70-е, а в 50-е годы роман «Доктор Живаго», посвящает предреволюционному периоду. Главный герой романа совершенно не­совместим с той Россией, которая приходит на смену имперской России. В ней ему остается умереть. Даже певец революции, первый по рангу «советский писатель» М. Горький в своих уступках и капитуляции перед режимом не сумел зайти так далеко, чтобы отразить совет­скую действительность в своих произведениях. Он упорно писал только о том периоде рус­ской истории и культуры, которые так страстно и непримиримо отрицал. Писал потому, что художественное произведение может отражать жизнь, выражать ее, концентрируя в себе жизненные смыслы, но оживлять умершее или омертвевшее оно не в силах. Платить дань режиму даже М. Горький был в состоянии только дежурной публицистикой, но никак не творческими произведениями. Последующие поколения легче усваивали правила игры в со­циалистическую культуру или даже не подозревали о том, что имитируют культуру по пра­вилам режима и его идеологии.

По существу, культура Советской России к концу 30-х годов превратилась в идеоло­гию, а значит, стала советской культурой. Тем странным образованием, которое не дает решительно никакой возможности отнести время существования Советского Союза к чему- то, подобному эпохе или периоду русской культуры. От любого другого периода культурного безвременья то, что происходило в нашей стране, отличалось одним очень существенным признаком: советская культура ничего общего не имела с разрухой и распадом, у нее были все внешние признаки культуры. Писатели создавали романы, не исключая и многотомных эпопей, архитекторы строили дворцы, философы рассуждали в своих трактатах о бытии и сознании, десятки миллионов молодых людей получали среднее, а миллионы — высшее образование. Но вся эта машина все больше работала вхолостую, переставая и обслуживать идеологию, и быть ею. Имитация не просто все менее убеждала, но и окончательно заблоки­ровала всякую творческую продуктивность, соками от которого должна была питаться. Насту­пил коллапс.

Такому результату способствовала не только по возможности тотальная идеологизация русской культуры, превращавшая ее в советскую культуру, но и то обстоятельство, что чем дальше, тем больше идеология переставала быть самой собой. Все-таки существование идео­логии предполагает такую самоочевидную реальность, как наличие идеологов. Они знают, чего хотят от своих манипуляций с теми, кто подлежит идеологическому воздействию, и способны добиваться своих целей. Между тем в последние два десятилетия большевист­ская идеология перестала кого-либо убеждать. Она превратилась в поток продукции, кото­рый существовал почти исключительно сам по себе. Идеология не только не воздействовала на тех, кому предназначалась, но у нее не стало также умелых и продуктивных создателей. Сохранялся чудовищных размеров идеологический механизм, который обслуживали люди, одушевляемые исключительно личными интересами карьеры и материального благополу­чия. О том, что идеологический механизм работает вхолостую, знали, в общем-то, все, и са­ми идеологи, и те, на кого было рассчитано воздействие этого механизма. Тем не менее оставался запдс инерции, поэтому вплоть до остановки внешне он работал исправно. В газе­тах публиковались передовицы, материалы пленумов ЦК КПСС и съездов партии, работала система партийной учебы, телевидение ежедневно освещало ход строительства «развитого социализма», театры ставили производственные пьесы, ученые публиковали книги о том же развитом социализме, мировом социалистическом содружестве или борьбе коммунистических и рабочих партий за права и свободы трудящихся и т. д. и т. п. Казалось, подобное будет продолжаться всегда. В действительности все уже закончилось, оставалась одна внешняя оболочка социализма с его идеологией-культурой. Истончившись же окончательно, последняя в один момент превратилась в пустоту.

Вопрос, почему так резко и катастрофически оборвалось развитие русской культуры Петербургского периода, почему ему на смену пришло длительное культурное безвременье, которое продолжается еще и сегодня, не из тех, которые имеют исчерпывающие и всех убеждающие ответы. И все же можно указать на то, что октябрь 1917 года и последовавшие непосредственно за ним события стали осуществлением позиций радикальной интеллиген­ции с ее оформившимся еще в 60-е годы XIX века нигилизмом по отношению к российской государственности и русской истории. Интеллигенции, вначале разночинцам-нигилистам, потом большевистской, нужна была новая, никогда доселе не бывшая Россия, Россия, нача­тая с чистого листа. Это не значит, что они сполна обрели то, чего добивались. Думаю, даже радикалы-большевики ужаснулись бы и с отвращением отвернулись от той России, которая получилась в результате их разрушительных усилий и потуг на созидание нового общества. Советский Союз — это не столько цель, сколько результат действий революционеров. Но он был запрограммирован уже потому, что совершившееся большевиками было прямым насили­ем над историей и культурой. Стремление сделать из них процесс осуществления некоторого фундаментального проекта тех, кто полагает, что им открыта истина, не могло привести ни к чему, кроме катастрофы и безвременья. В наступившей катастрофе и последующем куль­турном безвременье больше всего поражает их продолжительность, то, что в России не на­шлось сил противодействия свершавшемуся безумию, от которого не выиграл решительно никто. Между тем это обстоятельство как раз объяснимо. И прежде всего тем, что радикальная

интеллигенция нашла себе опору в пролетариате и, дезориентировав стремительно отчуждав­шееся от самодержавия крестьянство, сумела в огромной степени свести на нет культурные итоги Петербургского периода. Во всяком случае она изгнала, уничтожила или до предела ограничила возможности действия тех слоев населения России, которые были носителями культуры «золотого» и «серебряного» века. Это были люди развитого индивидуально-лично- стного начала, русские европейцы. Из них невозможно было сделать материал для реализации революционного проекта, отрицающего русскую историю и культуру, как она осуществля­лась на протяжении тысячелетия. Сообщничество пролетариата и крестьянства в разруши­тельных действиях большевиков, согласие на уничтожение слоя преимущественных носите­лей культуры Петербургского периода в свою очередь сделали их беспомощными перед любыми большевистскими действиями и экспериментами. Когда, скажем, в процессе коллективиза­ции раскрестьянивалось крестьянство, большевики обнаружили себя силой несравненно бо­лее враждебной и чуждой крестьянству, чем любые помещики с их крепос.тным правом. Однако крестьянство по самой своей сути — это люди, не способные к самостоятельному, замкнутому на себя существованию. Более или менее крестьянин всегда ребенок, для которо­го нужен «отец». Худо-бедно таким «отцом» был царь и помещики. Большевики уже ника­кие не «отцы» и даже не «отчимы», они чужаки и насильники. Потеряв своих «отцов», крестьянство оказалось бесконечно податливо насилию чужаков. Никто здесь ему не был помощью и поддержкой. О пролетариате нечего и говорить. Он был повязан с большевиками революционным террором революции и гражданской войны, из него же рекрутировалась партийная и государственная верхушка. Потому его можно было эксплуатировать до беско­нечности, все равно это делалось своими и по-свойски. Итогом же и была бесконечная подат­ливость страны любым разрушительным воздействиям со стороны тех, кто мнил себя ее спасителями и преобразователями.

i la lil .11 iHiilUii 1

& 1* E § S. I. 1 & у tЙ

В So t- -o _ trг“ м, Ц 3*« Cf r- -—•

i * i I 1 1

C 3

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Заканчивая книгу избранного нами жанра, принято подводить итоги в соответствую­щем заключении. Заключение, однако, имеет смысл лишь тогда, когда весь предшествую­щий ему материал позволяет вывестй из него соответствующие формулировки, демонстри­рующие внутреннее единство предмета^ взаимосвязь его моментов и сторон и тем самым Объясняющие предмет как Делое. В нашем случае возможность итоговых формулировок основана на том, что во всех частях и главах книги речь шла об одной и той же реально- ^сти культуре. Как бы она ни изменялась от эпохи к эпохе, от региона к региону, культу­ра всегда оставалась культурой, то есть внутренним миром (душой) человека и выраженно­стью этого внутреннего мира во внешних формах. Но, с другой стороны, именно потому, что за культурой стоит внутренний мир людей данной эпохи, народа, региона, она всегда свое­образна и неповторима. Скажем, даже культуры Античности, Средних Веков и Нового Вре­мени, образующих собой феномен Запада, с позиций культурологии нельзя свести к един­ству. Они прежде всего разные. Античный человек — это одно, средневековый — другое, новоевропейский — третье. Во^ и получается, что, сделай мы акцент на единстве культуры и вырази его в формулировках Заключения, самое существенное в рассмотренных культу­рах останется за кадром. Акцентирование же различий заведомо исключает завершающие формулировки. Как нам представляется, «золотая середина* в данной ситуации состоит в том, чтобы избегая содержательных выводов-формулировок, все-таки еще раз обратить внимание читателя на один решающей значимости момент, просматривающийся во всем многообразии материала по истории культуры. Он касается того, что культура во всех своих исторических превращениях, оставаясь человеческЬй реальностью и свидетельствуя о челове­ке, в то же время демонстрирует обращенность человека вовне, культура далеко не сводится к сведению человеком счетов с самим собой. Он неизменно стремился к полноте и целостно­сти своего существования. Можно сказать и короче: человек всегда стремился существовать.

И неизменно собственное существование, его удержание от провала в небытие виделось че­ловеком на пути обожения, встречи с миром сакрального. Человеку, чтобы стать самим собой, всегда нужно было так или иначе стать божественным. Таким образом обстояло дело и в первобытности, и на Древнем Востоке, и в Античности, и в Средние Века. Исключение здесь как будто составляет Новое Время. В нем человек заявляет о своей самодостаточности и направленности своей жизни на самого себя. В результате начинается процесс секуляриза­ции и десакрализации культуры. Длительное время за секуляризацией и десакрализацией стояли явные или скрытые попытки самообожествления человека. Всякую связь с сакраль­ным, всякое ощущение его присутствия в культуре новоевропейский человек перестает ощу­щать только в XX веке. Но как раз XX век характеризуется трансформацией культуры в цивилизацию, прогрессирующим ее вытеснением цивилизацией. Оказывается, что перспек­тива конца культуры совпадает с ее довершенной секуляризацией и десакрализацией. Цели­ком секулярной и внесакральной может быть вовсе не культура, а цивилизация. Как бы мы не оценивали подобный итог развития культуры на новоевропейской почве, он свидетельствует в пользу избранного нами ракурса рассмотрения историко-культурного материала. В частно­сти, в пользу того, что для культурологии обращение к человеку и человеческому в человеке, то есть его душе, — это только исходная точка отсчета. Себя человек тысячелетиями опреде­лял не через себя же или других людей, не через соотнесенность с тем, что мы называем природой. Исходным и последним для пребывания человека в культуре было его отношение к божественной реальности. У этого отношения существовало множество сторон, проявле­ний, воплощений. Они могли очень далеко отстоять друг от друга. И все же оставались моментами одного целого, того целого, которое скрепляет собой весь историко-культурный процесс и подлежит прояснению при изучении культуры.

СОДЕРЖАНИЕ

КУЛЬТУРОЛОГИЯ 3

ВВЕДЕНИЕ 5