Глава 5

ДРЕВНЕВОСТОЧНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О СМЕРТИ И ЗАГРОБНОМ СУЩЕСТВОВАНИИ

Множество фактов свидетельствует о том, что смерть и загробное существование не осмыслялись первобытными людьми как важнейшая и жизненно важная проблема. Конечно, человек всегда испытывал страх смерти, повергался в ужас и огромными усилиями преодо­левал его, когда смерть была рядом. Здесь давало себя знать природное естество человека, ничем не выделяющее его из мира животных. Однако на собственно человеческом уровне для первобытных людей смерти как бы и не было. В том смысле, что она совпадала с рожде­нием. Умереть в этом мире означало родиться в другом. Сам же переход из одного мира в другой осмыслялся как более или менее длительный и трудный путь. Соплеменники умер­шего старались похоронными ритуалами облегчить его, сделать прямым, коротким и по возможности удобным. В современном смысле страшиться смерти первобытному человеку не имело никакого смысла. У него не было опасений исчезнуть, вообще уйти в ничто и стать им. Смерть в аспекте чистого небытия первобытный человек вообще был не способен себе представить. Мифологические тексты разных народов демонстрируют приблизительно одно и то же: все, что есть, каким-то образом всегда уже было. Оно родилось, перейдя из внутрен­него состояния во внешнее или же пришло издалека и оказалось вблизи. Все, что возникает и исчезает, мыслилось первобытными людьми не столько во времени, сколько в простран­стве, или, что то же самое, время понималось пространственно. Прошлое, оно существует так же, как и настоящее, только оно внутри или где-то далеко, а не вовне и рядом. То же самое можно сказать и о будущем. Как и прошлое, оно внутри (настоящее буквально чрева­то будущим) и вдалеке. Поэтому есть нерожденные души, а есть умершие. Первобытное сознание вполне допускало, что они между собой тождественны, так что умерший одновре­менно уходил в прошлое и в будущее. Ничего необратимого в смерти не было. Она представ­ляла собой путь, который душа умершего, скорее всего, должна была пройти не первый и не последний раз. В соответствии с первобытными представлениями душе предстояло переселе-

нне куда-то вдаль, за линию горизонта, ввысь, за облака и небесную твердь, или вглубь земли, и оо материнское чрево. Собственно говоря, и умирать в первобытном человеке было нечему. Он идентифицировал себя не с самим собой, а с первобытной общиной, а через нее с пантеоном богов. Они же с уходом человека из жизни сохраняли свое бытие и посмертную связь с человеком. Не страшила первобытных людей и перспектива загробного существова­ния как сна, даже если он без сновидений. Современному человеку здесь легко впасть в недо­умение. «Что же утешительного в сне, в котором ничего не снится? Ведь он ничем не отлича­ется от смерти, так как спящий в этом случае совершенно не сознает себя*. Между тем первобытность очень высоко ценила сон, в чем-то существенном ставя его выше яви. Это отражалось, кстати говоря, в фольклоре многих народов и, в частности, в русских народных сказках, где прямо говорится, что для человека нет ничего слаще, чем сон. Главное для первобытного человека состояло в том, что сон — это спокойная и умиротворенная жизнь, где нет угроз, страхов и неисполнимых желаний. А то, что в глубоком сне человек не созна­ет себя, особенно в расчет не принималось. Видимо, бессознательность сна заслонялась сла­достью засыпания и трудностью вставания сразу же после глубокого сна.

На переходе от первобытности к древневосточной культуре отношение человека к смер­ти и посмертному существованию резко и существенно меняется. Смерть становится пробле­мой, на решение которой древневосточные культуры тратят огромные материальные и ду­шевные ресурсы. Особенно поражает в этом отношении Древний Египет. Нам трудно отдать себе отчет, в какой огромной степени каждодневная жизнь египтян была повернута к смер­ти и загробному существованию, насколько интенсивно работала на них. Впечатляет уже один пример пирамид, чье строительство истощало ресурсы Древнего Египта в течение сто­летий. Но пирамиды — лишь вершина айсберга. Не менее известным и значимым символом и знаком древнеегипетской культуры стали мумии и мумифицирование. Сегодня они воспри­нимаются как экзотика. Но представим себе: на протяжении тысячелетий древнеегипетской истории практически каждый египтянин, кроме совсем уж нищих и обездоленных, которых в нормальное и устойчивое время было относительно немного, стремился обеспечить себе мумифицирование, достойную гробницу с утварью и последующий загробный культ с бого­служением и жертвоприношением усопшему. Ежегодно в Древнем Египте умирали сотни тысяч людей, и даже если далеко не всех из них мумифицировали, все равно над десятками тысяч мумий непрерывно работали многие тысячи специалистов, еще тысячи и тысячи изготавливали саркофаги, гробницы и утварь, совершали заупокойный культ в некрополях. Добавим к сказанному, что пока еще живые и здравствующие египтяне заботились о своих умерших предках, видя в этом свой прямой долг благочестия.

Если собрать воедино все аспекты жизни древних египтян, связанные со смертью и за­гробным существованием, окажется, что древнеегипетская культура обслуживала смерть едва ли меньше, чём жизнь. Огромные богатства: драгоценные металлы, слоновая кость, дерево, камень, благовония уходили в гробницы и некрополи, оставляя живым не так уж много именно для жизни, а не для подготовки к смерти. Древним египтянам смерть нужно было заклясть, преодолеть, снять ее перспективу в качестве чего-то отравляющего и парали­зующего жизнь. В целом им это несомненно удавалось, хотя и дорогой ценой. О чем же свидетельствует заплаченная ими цена?

Видимо, не в последнюю очередь о том, что египтян перестало удовлетворять отноше­ние к смерти как к чему-то понятному, естественному, однородному с посюсторонней жиз­нью. Смерть стала вопросом, вызывающим беспокойство и требующим своего снятия. Уже одно это обстоятельство служит симптомом далеко продвинувшейся индивидуации древних египтян. Ведь только обострение индивидуального самоощущения у человека имеет своим следствием постановку вопроса о смерти, пристальный интерес к ней. Для древнего египтя­нина он был интересом раба, который видел в своей смерти и посмертном существовании возможность преодоления рабского состояния. Не в том только смысле, что за пределами

земной жизни человека не будут угнетать власть имущие, исчезнет насилие и несправедли­вость. Вспомним, что раб — это прежде всего существо ничтожное и ничтожествующее по самой своей природе, а не в силу каких-то внешних причин. Ничтожность человека-раба и должно преодолеть посмертное существование. Кем же тогда раб надеялся стать в загроб­ном мире? Если мы решим, что свободным и счастливым человеком, то это не просто в корне неверно., но и нечто с точки зрения древневосточной культуры несообразное. Человеческая природа не вмещает в себя свободы, да и само это понятие чуждо Древнему Востоку. Счастье же, о чем ясно дает понять этимология слова, частично и преходяще. Очевидно, что египтя­нин видел себя в своем посмертном существовании за пределами человеческой природы. Он надеялся на блаженство божественной жизни и эту свою надежду выразил во множестве дошедших до нас текстов. Вот один из них:

«Воистину, кто перейдет в загробное царство —

Будет живым божеством,

Творящим возмездье за зло.

Воистину, кто перейдет в загробное царство —

Будет в ладье солнечной плыть,

Изливая оттуда благодать, угодную храму.

Воистину, кто перейдет в загробное царство —

Будет в числе мудрецов, без помехи Говорящим с божественным Ра». ¹⁶

Автор приведенных строк видит посмертное будущее, уготованное умершему человеку, в его пребывании вблизи верховного солнечного бога древних египтян. И эта честь будет оказана ничтожествующему на земле рабу. Значит, рабское и человеческое состояние души ' преходяще и не окончательно. Не окончательна и противопоставленность раба своему зем­ному богу — фараону. По ту сторону жизни не будет ни царей, ни рабов, точнее же, все умершие, попавшие в загробный мир, станут божествами, а следовательно, и царями. Теперь каждый из них, как говорится в древнеегипетском тексте, будет «творящим возмездие за зло», т. е. царем над живущими на земле.

Насколько мы можем судить по дошедшим до нас текстам и в соответствии с самим духом древнеегипетской культуры, рабы-египтяне были вполне чужды представлению о том, что в загробном мире они будут, так сказать, уравнены в правах с умершими фараонами, беседуя с ними так же, как с божественным Ра. Как будто в таком движении мысли есть своя логика. Однако она подрывает незыблемое величие, несоизмеримое превосходство фа­раона и его подданных уже здесь, на земле, в Египте. Не забудем к тому же, что древние египтяне воспринимали своего властителя как собственную душу, а себя как фараоново тело. Потому для них более убедительным был ход мысли, в соответствии с которым после смерти и посмертного суда они достигнут мистического единения со своим фараоном. Их невнятная, лишенная самобытия и самообращенности душа сольется с божественной душой фараона, станет им. Оформлялась эта мысль через представление о том, что в загробном мире все умершие соединятся в боге Осирисе. Осирис же, согласно древнеегипетским пред­ставлениям, не только царь загробного мира, наподобие древнегреческого Аида, некогда он правил Египтом, был его фараоном.

У современного человеку посмертное блаженство и божественность, как они виделись египтянам, могут вызвать недоумение. Ведь они были так озабочены смертью, столько усилий

прилагали к ее преодолению. Между тем, как и первобытные люди, древние египтяне оказа­лись бессильны и несостоятельны в своей попытке укрепить индивидуальное существование и вечности. По сути подобное утверждение верно. Действительно, обожение, которое рисовало воображение египтян, очень трудно совместимо с сохранением индивидуальности каждого человек а. Не был здесь исключением и фараон. В египетских текстах никогда не говорится о его смерти: как может умереть бог! В цитированном «Рассказе Синухета» он «поднялся в свой небесный чертог, был восхищен на небо и соединился с солнечным диском, боже­ственная плоть слилась с тем, кто ее сотворил».¹' Как видим, фараон, в данном случае Аменемхет I, по завершении своего правления в Египте из земного бога стал небесным, но ничего не свидетельствует о том, что он остался тем же самым Аменемхетом. Вот этот кон­кретный земной бог, поднявшись в небесный чертог, стал божеством как таковым, боже­ственной реальностью, невнятной и неопределенной. Вслед за своим фараоном в такую же невнятность и неопределенность божественности уходили и рабы-египтяне. Как и для перво­бытных людей, сфера сакрального бытия была для них индивидуализирована по сути гораз­до меньше, чем профанно-человеческое бытие. Даже верховный бог Ра на протяжении еги­петской истории неоднократно сливался и отождествлялся с другими богами. Он был не более чем примером божественности в ее высшем проявлении, а вовсе не богом-индивидом и тем более лицом. В известном смысле Ра являлся всеми богами, так же как и все боги являлись Ра.

В такую вечность божественного мрака, в котором, например, обитало божество Семь Хатхор (то есть семь, которые вроде бы разделены между собой, но в то же время и нет), был и устремлен из посюстороннего мира древний египтянин. В нем он стремился обрести полно­ту существования и достигал ее, но слишком дорогой ценой. Раб обретал блаженство и бо­жественность, но терял при этом даже тот неустойчивый намек на индивидуально-личност­ное существование, каковым была его рабская душа.

Между тем потребность в сохранении своей индивидуальности, приобщении ее к вечно­сти божественной жизни у египтян несомненно была. На это, в частности, указывает порт- ретность надгробных изображений, но прежде всего мумифицирование, к которому стре­мился каждый египтянин. В создании мумий знаменательна попытка навсегда сохранить тело умершего. Казалось бы, загробный суд предстоит душе умершего, она должна приобре­сти мистическое единение и слитность с фараоном. Телу же в мире божественного делать нечего. Однако, мумифицируя его, египтяне каким-то образом рассчитывали не просто увеко­вечить тело, навсегда поселив его в гробнице. Вечное тело пристало только вечной душе. Им же обоим, в свою очередь, место в сфере вечного, т. е. божественного бытия. Но тогда как же быть со слиянием человеческой души с всеобъемлющим и неопределенным божеством? На подобный вопрос не могут дать ответа не только наши размышления, но и, наверняка, сами египтяне. Их представления о загробном существовании не просто противоречивы, они содер­жат несовместимые и взаимоисключающие моменты. Ни от одного из этих моментов древ­ний египтянин отказаться не может и, вместе с тем, совместить их тоже не в его силах.

При всем различии и даже противоположности древнеегипетских и первобытных пред­ставлений о смерти и загробном существовании между ними сохраняются достаточно суще­ственная связь и общность. Объясняется это обстоятельство тем, что египетская культура по-прежнему насквозь ритуальна и мифологична, религия Древнего Египта, так же как и любого первобытного народа, языческая. В ритуале, мифе, религии смещаются старые и появляются новые акценты, но какие-то их основы остаются незыблемыми. В частности, египтяне вполне по-первобытному усматривают в мире космос и хаос, сакральное и профанное измерения. Космичен для них Египет, окруженный хаосом других стран и народов. Сак­ральное бытие потусторонне к космически устроенному Египту. Однако понимается оно, как

и у первобытных народов, по аналогии с профанным. А это значит, что боги живут так же, как и люди, только их жизнь лишена человеческой неполноты и ущербности. Даже образы внутрибожественного бытия очень определенны и совпадают с человеческими реалиями. Это образы пира (трапезы) и соития как блаженной встречи мужского и женского начала, образующей полноту существования. С одной стороны, египтяне остро сознавали всю разве­денность богов и людей, достоинство первых и недостоинство вторых. С другой же стороны, обращая свой взор к богам, они легко соскальзывали на сближение и отождествление того, как живут боги и люди. Когда, например, египтяне-жрецы совершали в своих храмах ежеднев­ные богослужения, они непременно предполагали утренний туалет божества, когда его изоб­ражению меняли одеяние, далее шло умащение истукана, наконец, ему подносили яства и давали пить. Точно также древние египтяне не могли не осознавать различий между земным и загробным миром. Они и стремились в последний потому, что в нем можно было обрести недостающее в первом. Но загробный мир тем не менее оставался для египтян, пускай и улучшенным, подобием земного. Как и в первобытности, он располагался где-то очень далеко (высоко, глубоко), к нему вел долгий и трудный путь. И главным для египтя­нина было как следует, надежно подготовиться к предстоящему переселению, сделать его по возможности легким и успешным. Этому посвящены были прижизненные заботы о мумии, утвари, гробнице, заупокойном культе. Они заслоняли собой страх смерти, ее мистически- ужасную сторону. Красноречивые свидетельства тому содержатся на страницах «Рассказа Синухета*. Когда живущего на чужбине египетского вельможу фараон зовет возвратиться на родину, он знает, чем взять его за душу.

«Возвращайся в Египет! — пишет Сенусерт Синухету. — Ты снова увидишь родину, где ты вырос, ты поцелуешь землю у великих двойных врат, займешь место среди сановников. Ведь ты уже начал дряхлеть, утратил мужскую силу, вспоминаешь о дне погребения, о пе­реходе к состоянию блаженства.

Тебе назначат ночь, посвященную маслу сефет и пеленам из рук Таит. Тебе устроят похоронную процессию в день погребения; футляр для мумии — из лазурита; над тобою, находящимся в саркофаге, поставленном на полозья, — небо, и быки влекут тебя, и музы­канты впереди тебя. Исполнят пляску Муу перед дверью твоей гробницы. Огласят для тебя список даров, совершат заклание против твоей стены; колонны твои будут возведены из белого камня среди [гробниц] царских детей*. ¹⁷

Наверное, нет необходимости пояснять конкретные реалии заупокойного культа, которыми фараон соблазняет своего подданного, чтобы ощутить все своеобразие древнеегипетского отноше­ния к смерти. Мы еще можем как-то понять, что Сенусерт I играет на тоске Синухета по роди­не, на его желании лежать после смерти в родной земле. Но фараон идет дальше, он предлага­ет Синухету представить себе свои похороны, порадоваться тому, какие они будут пышные и торжественные. Самое же неимоверное, поразительное в том, что фараон видит Синухета, покоящимся в гробу, и хочет, чтобы сам вельможа вообразил себя там. С целью не содрог­нуться и ужаснуться, а испытать глубокое удовлетворение и предвкушение будущей радости и блаженства. Если фараон считает такую реакцию Синухета вполне возможной и естественной, то за этим как раз стоит полное игнорирование мистики смерти. Смерть ужасна не сама по себе, а лишь тогда, когда оформлена и обставлена ненадлежащим образом. Стоит как следует позаботиться обо всех моментах погребального ритуала, и она станет желанным путем к обожению и блаженству, путем гладким и ровным, без всяких приключений и рискованных ситуаций. Впрочем, некоторый намек на риск представления египтян о смерти и загробном существовании все-таки содержат. Как-никак, а умершему предстоит загробный суд.

Его введут в Зал Двух Истин. Здесь восседает на своем троне царь загробного мира Осирис. За его спиной две сестры и супруги Осириса Исцда и Нефтис. В глубине зала выстроились 14 помощников божественного суда. Посередине зала стоят весы, украшенные головой боги­ни истины — Мапт. Весы охраняет чудовище, готовое сожрать душу осужденного. Поблизости от них находятся еще два божества — Тот, исполняющий роль делопроизводителя, и Ану- бис, чья обязанность — вводить облаченного в льняное одеяние покойника. Ему предстоит нелицеприятный суд перед лицом богов, среди которых, помимо названных, присутствует еще богиня истины Маат. Судебное разбирательство состоит во взвешивании. На одну чашу весов клали сердце погибшего, его «ка», на другую — статуэтку Маат, в которой мистичес­ким образом присутствовала сама богиня. Умерший защищался всеми доступными ему аргу­ментами. Однако речь его, конечно же, не была импровизированной. Она носила ритуальный характер, составлялась и записывалась заранее и вряд ли отличалась у одного умершего от другого.

Об этом свидетельствует, например, то, что оправдательные речи умерших перед лицом богов содержатся в древнеегипетской «Книге мертвых», составленной жрецами одного из храмов в XI в. до P. X. В одной из этих речей дан перечень тех прегрешений, которые могут погубить душу умершего. Соответственно, чтобы успешно пройти загробный суд, он должен был отрицать свою причастность к прегрешениям. Их список сам по себе характеризует те нормы и запреты, которым должен был следовать древний египтянин. Соблюдение этих норм и запретов отделяло рабов, для которых рабство только путь и переход к блаженству божественного бытия, от рабов, которые из ничтожества посюстороннего существования погрузятся в окончательное ничтожество потустороннего небытия. Обратимся к одной из оправдательных речей «Книги мертвых».

«Я не чинил зла людям. Я не нанес ущерба скоту. Я не совершил греха в месте Истины. Я не творил дурного. Имя мое не коснулось слуха кормчего священной ладьи. Я не кощун­ствовал. Я не поднимал руку на слабого. Я не делал мерзкого пред богами. Я не угнетал раба пред лицом его господина. Я не был причиною недуга. Я не был причиною слез. Я не убивал. Я не приказывал убивать. Я никому не причинял страданий. Я не истощал припасов в храмах. Я не портил хлебы богов. Я не присваивал хлебы умерших. Я не совершал прелюбо­деяния. Я не сквернословил. Я не прибавлял к мере веса и не убавлял от нее. Я не убавлял от аруры. Я не обманывал и на пол-аруры. Я не давил на гирю. Я не плутовал с отвесом. Я не отнимал молока от уст детей. Я не сгонял овец и коз с пастбищ их. Я не ловил в силки птицу богов. Я не ловил рыбу богов в прудах ее. Я не преграждал путь бегущей воде. Я не гасил жертвенного огня в час его. Я не пропускал дней мясных жертвоприношений. Я не распугивал стада в имениях бога. Я не чинил препятствий богу в его выходе». ¹⁸

Всего в оправдательной речи перечисленно 34 запрета, которые должен был соблюдать умерший при жизни. Из них 21 запрет может быть отнесен к нравственным или нравственно­правовым, 9 — это ущерб, наносимый храмам, жреческому сословию, а в конечном счете божеству. Наконец, 4 запрета носят чисто ритуальный, характер. Как видим, в древнееги­петском загробном мире суд творится богами преимущественно по нравственным критери­ям. Прежде всего это совестный суд, он требует от человека праведности как условия его обожения. Учтем, однако, что оправдательные формулировки для всех умерших одни и те же, их предстоит произнести каждому египтянину. Он снабжается ими так же, как и сарко­фагом или утварью. Оправдательные речи, будучи произнесенными на загробном суде, при­званы сами по себе гарантировать успешное завершение суда. Поэтому они носят внешний характер, ничего не говорят о реальном поведении или душевных движениях того, кто их произносит. В душу умершего судьи не заглядывают. И это несмотря на то, что на чаше весов в Зале Двух Истин взвешивается именно душа подсудимого. Понятно, что для египтян во взвешивании души измерялось нечто иное, чем ее физические параметры. Измерялись достоинства и прегрешения. Казалось бы, во взвешивании души ей никуда не деться от

нелицеприятного и всеведущего суда богов. Они судят по критериям нравственности и благо­честия, а значит, вполне способны разобраться с тем, в какой мере реальная человеческая жизнь соответствовала этим критериям. Между тем и здесь древние египтяне находят ла­зейку для того, чтобы овнешнить и обезличить суд богов над душой. Как мы помним, в пред­ставлении египтян душа не тождественна человеку, она полуотделена от него. Поэтому к ней можно обратиться с увещеванием, попытаться уговорить ее вести себя на загробном суде по заранее определенному сценарию. Понятно, что этот сценарий должен быть в пользу умер­шего, гарантировать ему успех судебного процесса. Как это сделать, подсказывает та же «Книга мертвых». В ней содержится стандартная формулировка обращения человека к сво­ей душе-«ка*.

«О сердце мое, сердце моей матери, сердце моей плоти! Не вставай против меня в каче­стве свидетеля, не перечь мне перед судьями, не клади своей все против меня перед влады­кой весов. Ты — мой Ка, который во мне, ты — Хнум, дающий целостность моим членам. Не допусти, чтобы имя мое плохо пахло... Не лги против меня перед богом». ³⁴

С чем же обращается в приведенном тексте человек к своей душе — с молитвой? А мо­жет быть, перед нами магическое заклинание? Видимо, и то и другое. Главное здесь для египтянина договориться с самим собой, замкнуть ситуацию на самого себя, сделать бывшее, если оно когда-то было, небывшим. Мало ли что в жизни случилось, не все же нужно знать богам-судьям. Пожалуй, нечто подобное стоит за обращением человека к своей душе. Однако поспешным было бы решить, что перед нами документ, в котором сквозит обман и лицеме­рие. Скорее всего он является воплощенным свидетельством неустойчивости душевной жизни египтянина, неполного различения им внутренней и внешней реальности. Душа здесь не собрана и не центрирована тем, что у нас обозначается как совесть. Совесть — это внутрен­ний голос человека, который он и отделяет от себя и относит к самому себе. Отделяет потому, что совесть судит человека в соответствии с общезначимыми критериями. Относит же к себе, так как человек совести сам себе высший суд. От себя не убежишь, не убежишь и от совести. На свой манер знает это и древний египтянин. Но что значит «от себя», если «ты» египтянина обнаруживается через присутствие «ка»? Когда для «ка» твои поступки и помыслы, вся твоя жизнь окажутся приемлемыми, тогда можно идти на загробный суд в том состоянии, которое нами обозначается как чистая совесть. Весь вопрос для египтянина заклю­чается в том, чтобы договориться со своей душой., В тексте из «Книги мертвых» душа уговаривается, ей чуть ли не «заговаривают зубы», потому что других обращений у египтя­нина в запасе нет. Скажем, молить ее о снисхождении — значит слишком отделить душу от человека, сделать ее внешней реальностью; угрожать ей еще менее уместно, так как это окончательно овнешняет ситуацию. Остается одно — призвать душу-«ка» к единению и единогласию с человеком на загробном суде. Оно гарантирует успех ввиду того, что через ♦ка» человек причастен божественному миру, договорившись со своей душой, он как бы предрешает судебное постановление богов в свою пользу. Все-таки причастная божественно­му, душа ближе к человеку, чем богу. Она ответственна за него и заинтересована в посмерт­ном благополучии человека. А то, что это благополучие может не вполне соответствовать той жизни, которую человек прожил на земле, снимается тем, что он, утверждая отсутствие у себя грехов, не просто лжет. В не меньшей мере, происходит отречение от греховных дел и помыслов. Скажем: «я не чинил зла людям» означает не столько голую фактичность, сколько раскаяние в содеянном, которое мольбой-заклинанием отменяется, смывается с души как вредный нарост, препятствующий посмертному блаженству.

Несомненно, что древние египтяне, создавая свой образ смерти, посмертного суда и за­гробной жизни, решали жизненно важную для себя проблему. Если бы смерть оставалась для них безответным вопросом, ничем не прикрытой бездной, которая все в себя со временем

вбирает, тогда бы древнеегипетская культурп просто не состоялась. Но и утверждать, что мифология, ритуал, связанный со смертью культ целиком преодолевали смерть, создавая дли египтян незыблемую уверенность в посмертном блаженстве, было бы преувеличением. Древние египтяне хотя и сделали только первые шаги на пути к индивидуации, преодолева­ющей первобытное «мы-бытие», все-таки не могли не ощущать, что вожделенное ими по­смертное блаженство не индивидуализировано, что для индивида, поскольку он воспринима­ет себя таковым, загробный мир остается чем-то непонятным'и страшным. Не чужды были древние египтяне и самым радикальным сомнениям в своем загробном существовании. Об этом, в частности, свидетельствует знаменитая «Песнь арфиста», полное название которой «Песнь из дома усопшего царя Антефа, начертанная перед певцом с арфой». ;

Приведем ее текст с небольшими сокращениями.

«Боги, бывшие некогда, покоятся в своих пирамидах. Благородные и славные люди тоже погребены в своих пирамидах. Они строили дома — не сохранилось даже место, где они стояли... Словно никогда их и не было. Никто еще не приходил оттуда, чтоб рассказать, что там, чтоб поведать, чего им нужно, и наши сердца успокоить... А потому утешь свое сердце, пусть твое сердце забудет о приготовленьях к твоему просветлению. Следуй желаньям сердца, пока ты существуешь. Надуши свою голову миррой, облачись в лучшие ткани. Ума­сти себя чудеснейшими благовониями из жертв богов. Умножай свое богатство. Не давай обессилить сердцу. Следуй своим желаньям и себе на благо... Причитания никого не спасают от могилы. А потому празднуй прекрасный день и не изнуряй себя. Видишь, никто не взял с собой своего достоянья. Видишь, никто из ушедших не вернулся обратно*. ²⁰

Мыслительный ход «Песни арфиста», несомненно, очень узнаваем. Впоследствии он воспроизводился бессчетное число раз. Он и сегодня обладает огромной убеждающей силой для очень многих людей. Однако в данном случае перед нами текст эпохи Среднего Царства. У Древнего Египта впереди еще около полутора тысяч лет существования. Такая древность «Песни арфиста» не может не быть связана с тем, что ход ее мысли значил для египтян иное, чем в последующие эпохи и тем более для современных людей. Несомненно, в «Песне арфиста» посмертное существование человека поставлено под вопрос. Более того, в ней дает­ся рекомендация, как жить индивиду вне соотнесенности с перспективой оказаться в загроб­ном мире. Очевидно, что эта рекомендация общей ситуации в Древнем Египте не изменила. Египтяне как мумифицировали своих мертвецов, так и продолжали делать это еще многие столетия, то же самое можно сказать об утвари, гробницах, заупокойном культе. Как раз они только и делали, что стремились «взять с собой свое достояние». Но что тогда стоит за умонастроением автора «Песни арфиста»? Несомненно, оно в первую очередь нигилистично: автор предлагает своим читателям по возможности беззаботную жизнь человека, занятого только собой и своими сиюминутными удовольствиями. Если бы каждый египтянин всерьез воспринял советы «Песни арфиста», все остальные связи в Египте оказались бы разорван­ными. Не стало бы ни фараона, ни жрецов, ни ирригационных сооружений, ни войска, ни надежной защиты рубежей. Замкнутый на себя индивид, устремленный к своим удоволь­ствиям, по сути начинает историю и культуру в самом себе, здесь же он ее и заканчивает. В этом заключен нигилизм «Песни арфиста». Но есть в ней и нечто более существенное и мировоззренчески позитивное.

«Песнь арфиста» демонстрирует собой то, что в Древнем Египте человек подошел к той черте, где он стал способен отделить себя от предзаданной безличной традиции, усомниться в ней. Теперь индивид ощущает в себе некоторое самобытие, свою нерастворимость в боже­ственном мире и вместе с тем нечто помимо своей человеческой ничтожности. Махнув на все рукой, он предлагает жить по собственной человеческой мерке. Сразу обнаруживается, что такая жизнь никуда не ведет, она тесна и замкнута, сама по себе гораздо более скудная, чем любое растворение в ритуале или поклонении фараону. Позитивно строить свое мировоззре­ние на человеческом основании автор «Песни арфиста» не в состоянии. Но вспомним, что для первобытного человека всякая оторванность от ритуала была равнозначна расчеловечи­ванию и превращению в животное. «Песнь арфиста» предлагает людям «животные» радости, ту же самую перспективу расчеловечивания. Однако теперь эта перспектива осмысляется, становится жизненной позицией. Тем самым египтянин остается человеком, несводимым ни к какой другой реальности. Он пытается лелеять свою человечность, держаться за нее. И при том, что возможности ее очень ограничены, легко и быстро исчерпаемы, все-таки человек теперь не чистое ничтожество и небытие, если перед лицом смерти как небытия он не повергается ниц. Напротив, человек предпочитает эфемерное существование здесь, на земле, какому-то невнятному бессмертию, растворяющему в себе всякое индивидуально-конкрет­ное бытие.

Часть пятая АНТИЧНАЯ КУЛЬТУРА

Античная культура существовала в промежутке между VIII в. до P. X. и V в. нашей эры. Она знала архаику VIII—VI вв. до P. X., классику V—IV вв. до P. X., пережила период элли­низма в IV-I вв. до P. X. Наконец, последние четыре века античной культуры приходятся на римскую Античность. Конечно, в настоящей работе такая длительная, внутренне чрезвычайно богатая и разнообразная эпоха может быть рассмотрена только с позиций наиболее значимо­го, общего и устойчивого, что было присуще Античности. Основные параметры античной культуры были заданы древними греками. Без них никакая Античность не была бы возмож­ной. Древний Рим придал античной культуре свои собственные черты, в чем-то ее переина­чил, а в чем-то усвоил ее, даже ассимилировался ею. Без Рима Античность не стала бы тем, чем она была в позднюю пору своего развития. В первую очередь благодаря Риму античная культура стала достоянием последующих эпох культурного развития Запада. И все-таки не Рим, а Древняя Греция заложила основы античной культуры и выразила ее с наибольшей силой и полнотой. Поэтому в дальнейшем речь пойдет преимущественно о греческой Антич­ности и только в последнюю очередь о той коррекции античной культуры, которая связана с Древним Римом.