Глава 1 первобытная культура и современность

Первобытность — первый и, следовательно, наиболее отстоящий от нас период или тип культуры. Если это так, то естественно предположить, что у современного человека должны возникнуть самые серьезные сложности с ее постижением. Ведь чем древнее человек, тем он как будто должен быть менее на нас похож. Подобные рассуждения, безусловно, не лишены здравого смысла. Однако к первобытной культуре они не совсем, а может, и совсем не при­менимы. Да, первобытный человек с его культурой возник приблизительно сорок тысяч лет назад. Именно в это время антропологи констатируют появление человека в нашем смысле. Первобытность безраздельно господствовала около 35 тысяч лет, пока не возникли древне­восточные культуры в бассейне Нила, а также Тигра и Евфрата. Но это вовсе не означает, что первобытность с ее культурой сошла с исторической арены. Напротив, весь период су­ществования древневосточных культур она резко преобладала на пространствах Земли. Тер­ритория, заселенная первобытными племенами, неуклонно сокращалась на протяжении сто­летий н тысячелетий, но и сегодня еще преждевременно говорить о полном исчезновении первобытного человека и первобытной культуры. Скажем, для народов Африки южнее Саха­ры первобытность — это или вчерашний день, или же в их жизни сохраняются более или менее значительные и весомые черты первобытной культуры. Вот почему для нас с вами первобытность — и предельно отдаленная эпоха, и чуть ли не современность.

Во всяком случае данное обстоятельство значительно облегчает изучение первобытной культуры. Уже в XIX веке она изучалась многочисленными этнографическими экспедиция­ми. В результате появились признанные классическими работы, в которых детально описы­вались первобытные племена во всем многообразии проявлений их жизнедеятельности. Правда, изучение первобытности, как правило, не носило культурологического характера и было далеко от воспроизведения внутреннего мира первобытного человека в его своеобразии. Тем не менее исследования ученых XIX века содержат богатейший материал, подлежащий вто­ричному осмыслению с культурологических позиций. В XX веке интерес к мировоззрению и миропониманию первобытного человека стал преобладающим, хотя и резко сократилась база полевых исследований.

Изучение отставших в своем развитии племен является далеко не единственным источни­ком постижения первобытной культуры. Многие ее черты сохраняются у народов, давно пре­одолевших первобытное состояние. Прежде всего это касается так называемой народной или низовой культуры. Глаиым образом ее носителем выступает крестьянство. Так, в России вплоть до 30-х годов XX века крестьянство резко преобладало количественно, ему был присущ тради- ционный уклад жизни, который в основе своей оставался неизменным или менялся незначи­тельно на протяжении многих столетий. Поэтому отечественным исследователям первобытно­сти, что называется, не нужно было далеко ходить. Изучение русского крестьянского быта | одновременно было и постижением некоторых черт первобытной культуры.

До сегодняшнего дня основной материал о первобытной культуре культурологии постав­ляют исследования этнографического характера, касаются ли они первобытных или полу- первобытных людей или крестьянства с его традиционным укладом. Но более глубоко его осмыслить, заметить ранее незамеченное позволяют другие источники. Прежде всего на се­годняшний день стало вполне очевидным не только то, что первобытность существовала в далеком и ближайшем прошлом, что ее останки сохраняются рядом, но она еще и в нас самих. Иными словами, в душе современного человека сохраняются такие пласты, которые роднят его с первобытным человеком. Обыкновенно они находятся под спудом и не играют

шп

определяющей роли в жизнедеятельности. Но в сверхобычных, экстремальных ситуациях первобытность выходит на поверхность и люди, как будто ничего не знающие о ней, чуждые мировоззрению той эпохи, начинают вести себя вполне первобытно. Таково, например, пове­дение человека в толпе. Очень давно замечено, что у толпы своя повадка и свои реакции, начисто исключающие индивидуальное самоопределение и отвественность составляющих ее людей. Толпа может без разбирательства в суде растерзать человека или, наоборот, востор­женно привествовать его в качестве своего вождя. Однако ни свирепость, ни восторг здесь не принадлежат никому в отдельности. Их способны разделять люди достаточно разных, а то и взаимоисключающих взглядов и убеждений. Каждый из них, кроме фанатов, выходя из толпы, как будто возвращается к себе, к своей личностной позиции. Откуда же происходит возвращение? В толпе индивид пребывал в состоянии мы-бытия, он принадлежал некоторой надличностной общности, в чьей душе растворялась его собственная душа. Когда толпа сви­репо буйствовала, не отдавая никому и ни себе самой, в первую очередь, отчета о своих поступках, ее душа становилась невменяемой. Но стоило толпе выразить одобрение и вос­торг в адрес своего вождя, как она превращалась в его «тело». Он же становился ее «ду­шой», концентрируя в себе активно действующее начало толпы. И в том и в другом случае человек возвращался в первобытное существование, которое не знало ни личностного, ни устойчиво индивидуального измерения в человеке. В нем индивидуальное бытие совпадало или почти совладало с коллективным и родовым. Это родовое бытие могло быть ритуаль­ным, с ним и к нему тяготеет ситуация «вождь — толпа», где вождь выполняет роль, близкую к роли царя-жреца. Когда же родовая жизнь выходила за рамки ритуала, станови­лась оргией или другим хаотическим неистовством, тогда она становилась в принципе той же, что и в ситуации толпы, обрушившейся на индивида. Существенная разница между поведением толпы и мы-бытием первобытной общности только одна. В толпу уходят и из нее возвращаются индивиды и личности. В первобытную же общность никто не уходил и из нее некому было возвращаться. Индивидуация была долгим и трудным процессом, занявшим тысячелетия.

Если для обычного человека первобытность — это слой его душевной жизни и он тем более глубоко запрятан и тем менее властен над человеком, чем выше его интеллектуальное развитие, культура в целом, то для других, менее «обычных» людей первобытное состояние гораздо внятнее и устойчивее выходит наружу, выражается в реалиях, поступках, настрое­ниях и взглядах. Примером первобытности, которая рядом именно в современном обществе, может служить преступный мир. К преступникам сегодня относятся по-разному: с ужасом и отвращением, снисходительностью и чуть ли не с завистью, сострадательно и т. п. Однако нам явно недостает взгляда на преступность как на остров первобытной архаики в окруже­нии давно уже послепервобытной культуры. Стоит так отнестись к преступному миру и мно­гое непонятное в нем становится объяснимым.

Скажем, европейское человечество уже столетие живет или стремится жить под знаком того, что все люди между собой равны или должны быть равны. «Нет ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины» в том смысле, что перед Богом все равны. С точки зрения светской и безрелигиозной равенство людей заключено в их природе, все расовые, нацио­нальные, социальные, культурные различия прежде всего свидетельствуют о разности и свое­обычности людей, а вовсе ни о том, что кто-то из них выше, а кто-то ниже. Максимум, что может себе открыто и публично позволить современный человек _:— это некоторую отчуж­денность от других людей, акцент на их подозрительной инаковости. Совсем иначе обстоит дело в преступных общностях. Для них весь мир жестко разделяется на своих и чужих, на тех, по отношению к кому возможно какое-то подобие нравственных норм, и всех осталь­ных. «Остальные» — это те, кто подлежит эксплуатации, вымогательству, издевательствам, грабежу, в пределе — уничтожению. Преступник потому и признается таковым, что объяв­ляет войну чужому и чуждому для него миру. Не чужды для него себе подобные, да и то

d случпе, если это его собственная группа. Остальное, не преступное общество как раз и не готово согласиться, что чужие — это те, кто подлежат той или иной форме отрицания. Но в том и дело, что так было не всегда. Долгие тысячелетия кажущиеся вам естественными нормы и правила человеческих взаимоотношений распространялись только на своих. В отно­шении других — чем далее вглубь первобытности, тем менее ограничений. В архаической же первобытности чужой — это очень часто представитель тьмы, хаоса, кромешного мира небы­тия. И убить его означает устранить небытие, дав дорогу космическому устроению в проти­воположность неустроенности и тьме каоса. Подобное отношение к чужому не только суще­ствовало тысячелетиями, но и преодолевалось. Мир же преступности все возвращает на круги своя. Стремится отменить тысячелетний опыт человечества. И не просто вернуть его в первобытность, а пойти гораздо дальше, в полный распад и уничтожение человеческого в человеке. Ведь вторичное торжество первобытности невозможно уже потому, что в челове­ке состоялось индивидуально-личностное начало, и ему в первобытном мы-бытии ужиться можно только на время. И потом, первобытность преступного мира также неполная и не­абсолютная. Прежде всего она в отличие от подлинной первобытности паразитична. Пре­ступное сообщество в принципе не способно самовоспроизводиться, оно живет за счет других людей, не привнося в их жизнь ничего позитивного. «Свои» смотрят на «чужих» как на голое средство, не уничтожая их лишь по соображениям выгоды. Между тем настоящая первобытность хотя и видела в чужих прежде всего воплощенное небытие, еще и знала чужого как странника и гостя. Гость же в доме не просто самое почетное лицо. Ему служат и угощают. Этого преступный мир не знает и знать не хочет, отвергая тем самым для себя всякую перспективу преодоления чуждости чужих, перехода их в разряд своих, таких же людей, как сами преступники.

Особенно наглядно и концентрированно черты первобытного человека выражены у ре­бенка. В огромной степени мир детства и есть мир первобытности. Особенно в тех случаях, когда ребенок остается наедине с собой и себе подобными. Примеров совпадения взгляда на мир у ребенка и первобытного человека множество. Так, например, многие из нас могут вспомнить свои ощущения и впечатления, когда мы ночью оставались одни в своей постели после бурно проведенного дня. В темной комнате постепенно все оживало. Шкаф начинал казаться каким-то огромным чудовищем. Рукав от рубашки, небрежно брошенной на стул, превращался в тянущуюся к ребенку лапу. Словом, в комнате все оживало. Нейтральных и мертвых вещей не оставалось. Она населялась какими-то таинственными существами, которым что-то надо от струсившего и притихшего ребенка. Ребенку непереносимо страшно в темной комнате, и в этом его единственное отличие от первобытного человека. Потому что для последнего, как и для ребенка в комнате, в окружающем его мире нет ничего, кроме живых существ с их целями и намерениями. Но для него такой мир привычен и освоен. Ребенок же живет в двух мирах, не только своем детском, но и взрослом, и не всегда способен самостоятельно ориентироваться в каждом из них. И в мире взрослых, и в детски первобытном мире он не до конца свой. Во взрослый мир ребенок еще не вошел, но и перво­бытность его уже в себе не растворяет. Он может ощутить ее присутствие в себе, но в отличие от первобытного человека не способен к овладению жизненными ситуациями.

Близость или совпадение детства и первобытности означает, что каждый за свою жизнь побывал первобытным человеком. Первобытность — это еще и составная часть биографии современного человека. О ней он может вспомнить, соприкоснуться с первобытностью как со своим собственным опытом.