Глава 1 античные предпосылки средневековой культуры

Культура Средних Веков в конце концов стала одной из трех великих культурно-исто- рических эпох западной культуры наряду с Античностью и Новым Временем. Это тот итог, который обозрим через 2700-2800 лет исторического пути Запада. Но если обратиться к по­следующим десятилетиям существования Римской империи и тем более первым трем столе­тиям после ее крушения, то будет невозможно избежать впечатления, что Античность без­возвратно ушла с исторической арены, не оставив после себя никаких преемников. Действительно, к началу VI в. в Западной Европе от античной культуры остались лишь отдельные обломки и развалины. Римская империя потерпела полную политическую и воен­ную катастрофу, ее экономика была разрушена так же, как и все устойчивые формы жизни населения империи. Непосредственной причиной катастрофы стало вторжение прорвавших оборонительные укрепления на Рейне и Дунае первобытных и полупервобытных герман­ских племен. Эти племена издавна беспокоили империю своими набегами и грабежами. Рим­ляне, в свою очередь, предпринимали карательные экспедиции вглубь территории германцев. Практиковали они и расселение германских племен на своей территории. Обыкновенно это были племена, плохо уживавшиеся с соседями. Поселившись на римской территории, они ассимилировались местным населением и к тому же поставляли в римские легионы прекрас­ных воинов. Казалось бы, нечто подобное должно было произойти и после 375 г., когда германское племя готов, теснимое гуннами, с разрешения императора перешло Дунай с тем, чтобы расселиться в пограничных провинциях. Однако в 378 г. недовольные местной адми­нистрацией готы восстали и в кровавой битве под Адрианополем уничтожили римскую ар­мию. С этого момента начался уже не просто кризис, а стремительный развал и разрушение Римской империи. Уже в самом начале V в. готы во главе со своим королем Аларихом двинулись на осаду Рима. На этот раз римлянам удалось откупиться пятью тысячами фун­тов золота и тридцатью тысячами фунтов серебра. Однако в 410 г. готы вновь осаждают Рим. 24 августа ночью Вечный Город был захвачен и разграблен. Ровно 800 лет из почти 1200 лет своей истории он не знал захватчиков, и хотя с падением Рима империя не прекратила своего существования, она стремительно двигалась к политическому ничтожеству, а затем и небытию. В 455 г. германцы, на этот раз вандалы, опять захватывают Рим и подвергают его еще более страшному разграблению. После нашествия вандалов город так и не смог оправиться. Для этого не было никаких предпосылок, так как Римская империя доживала свои последние годы. Она прекратила существование в 476 г., когда германский военачаль­ник Одоакр сверг последнего римского императора Ромула Августула и отправил император­ские инсигнии (знаки императорского достоинства) в Новый Рим — Константинополь, оста­вавшийся столицей Восточной Римской империи.

К 476 г. катастрофа на территории бывшей Западной Римской империи была всеобщей. Ничего подобного до этого времени не знал ни Запад, ни Восток. Вообще говоря, нашествия первобытных племен на территории древневосточных государств не были такой уж редко­стью. К примеру, Египетское царство во втором тысячелетии до P. X. было разрушено ко­чевниками Чингисхана. В результате Египет пережил длительную смуту, но завершилась она восстановлением царства, изгнанием и ассимиляцией кочевников. О восстановлении Римской империи не могло быть и речи. Она не просто развалилась на части, в которых установилась власть завоевателей. Вместе с разрушением государства стремительно исчеза­ла античная культура в ее древнеримском варианте. Причем это исчезновение менее всего было переходом от одной культуры к другой. Скажем, от Античности к Средневековью. Первые ростки средневековой культуры возникнут только в конце VIII в. Падение же Рим­ской империи ознаменовало собой наступление длительного периода исторического и куль­турного безвременья. Обыкновенно его обозначают как Раннее Средневековье. Однако в дей­ствительности никакой периодизации время с конца V до конца VIII в. не поддается. Конечно, в этот период на Западе существовало некоторое подобие государственных образований, между ними происходили войны, внутри государств люди были погружены в хозяйственные забо­ты, служили Богу и т. д. И все-таки в странах, некогда входивших в Римскую империю, как бы ничего не происходило. На несколько столетий наступило «вечное теперь*, когда не имело никакого значения, какой король выиграет сражение, а какой проиграет, какое госу­дарство возвысится, а какое будет разгромлено. Скажем, от исхода борьбы между Грецией и Персией, Римом и Карфагеном зависел ход мировой истории, точнее же, мировая история в такой борьбе осуществлялась. Теперь для всякого рода межгосударственная и внутригосу­дарственная, так же как общественная и частная жизнь приобрели характер своего рода броуновского движения, никуда не направленного и ни к чему не приводящего мельтеше­ния. По существу, такой же невнятной, доисторической жизнью, как Запад с конца V до конца VIII в., жила первобытность. Но Иберия, Галлия, Британия и тем более Италия пере­стали быть первобытными за столетие до крушения Римской империи. Не стали они таковы­ми и после крушения. Происшедшее на территориях Рима точнее было бы назвать варвари­зацией культуры, что характеризуется наступлением некоторого послекультурного состояния. Обыкновенно под варваризацией имеют в виду последствия господства на западе варваров- германцев, резкое понижение и примитивизацию ими древнеримской культуры. Однако было бы, как минимум, неточным представлять себе дело таким образом, что вот, пришли кровожадные и примитивные германцы из-за Рейна и Дуная и понизили уровень культуры до своего докультурного варварского уровня. На самом деле варваризация коснулась не только латинизированного населения бывших римских провинций, но н самих германцев. Накануне их вторжения в римские пределы рядом существовали культуры антично-рим­ская и позднепервобытно-германская. Одна из них при всей своей кризисности была высоко­развитой и утонченной, другая находилась на гораздо более ранней стадии развития. Но это были именно культуры, ни о каком варварстве пока говорить не приходится. Варварство наступило только в результате соприкосновения двух культур. На поверхности оно заклю­чалось в той разрухе, которую принесли с собой германцы, в уничтоженных городах, запу­щенных полях, массовой гибели населения. Но разруха коснулась еще и самих германцев, подорвав весь строй и лад их первобытной жизни. Как и население бывшей Римской импе­рии, они вошли в культурное безвременье варварства. Только германцы были родом из

первобытности, тогда как римские граждане из позднеаитичной культуры. Результат оказал­ся один, тогда как исходные точки движения к нему очень разные. От вторжения германцев в римские пределы первоначально проиграли все. Жизнь населения империи оказалась дез­организованной и деградировавшей на столетия вперед. Германцы же оказались в странной и непривычной для первобытных людей ситуации. Их общины расселялись на завоеванных землях чересполосно, чередуясь с поселениями местных жителей. Традиционное членение пространства на свое и чужое, на пространства космоса и хаоса было отменено. Свое и чужое, космос и хаос перемешались, от чего жизнь германцев потеряла свою устойчивость. В зна­чительной степени баланс космоса и хаоса был нарушен в пользу последнего. Хаос воцарил­ся не только в отношениях германцев к завоеванному населению, но и в значительной сте­пени во внутренней жизни германских племен, в конечном счете в душе завоевателей.

Когда Поздняя Античность и поздняя первобытность встретились на почве варварства, это привело прежде всего к резкому сокращению населения территории бывшей Римской империи. По поводу масштабов происшедшего существуют различные оценки и подсчеты. Но и по самым скромным из них на Западе в V-VI вв. произошла демографическая катастрофа. Число жителей здесь сократилось едва ли меньше, чем в 5-6 раз. Особенно резким было сокращение городского населения. Множество городов исчезли с лица земли или преврати­лись в крошечные селения. Самые разительные перемены, наверное, произошли с Римом, с главным городом всего позднеантичного мира, его политическим и культурным центром, единственным в своем роде символом Античности. Отметить, что площадь и число жителей Рима резко сократились — это почти ничего не сказать. В период расцвета население Вечного Города далеко превышало миллион горожан. К VI в. Рим представлял собой поселение, занимавшее всего несколько из множества кварталов, некогда составлявших город. За таким сильным сокращением числа городов и их населения стояли не просто всеобщая разруха и оскудение жизни, но и исчезновение последних остатков полисного строя.

Несмотря на то, что полисы в качестве независимых городов-государств исчезают и пе­рестают играть заметную роль еще в эпоху эллинизма, они сохранялись на уровне местного самоуправления. Не обладая и тенью политической самостоятельности, полис по-прежнему оставался основной формой организации античного общества, без которой немыслима была культура. В римскую эпоху вся огромная империя складывалась из полисов как из тех первичных ячеек, в которых воспроизводился античный образ жизни. Когда полис ушел в прошлое, прошлым стала и античная культура. Ей на смену пришла реальность аграрного общества с ее поселениями сельского типа. Роль культурных центров в период культурного безвременья и повсеместной варваризации взяли на себя монастыри. Немногочисленные же и небольшие города сохраняли некоторую роль административных центров, часто не столько светских, сколько духовных, так как в них находились резиденции епископов. Значимость городов настолько понизилась, что длительное время они не были даже местом постоянного пребывания центральной власти варварского королевства.

Обратившись к политической карте послеримской Западной Европы, мы обнаружим на ней несколько государств, которые выглядят достаточно крупными даже на фоне Римской империи. Самое крупное из них — это королевство вестготов в Испании, королевство фран­ков, занимавшее большую часть территории нынешней Франции, королевство остготов, вклю­чившее в себя итальянские земли. Между перечисленными государствами прочерчены гра­ницы, указаны их столицы, так что, если судить только по карте, можно прийти к выводу: Римская империя всего-навсего распалась на несколько государств. В действительности же на ее территории возникли даже не государства, а нечто схожее с ними по некоторым признакам. Среди этих признаков вряд ли можно с полным основанием выделить такой, как наличие столицы или правительственной резиденции. Номинально таковая существова­ла, но реально короли новых образований в столицах не жили. Они вели полукочевой образ жизни, передвигаясь по территории своих владений, собирая с них дань и обеспечивая свое существование. Нечто подобное знала и наша Киевская Русь при своих первых князьях, пока она оставалась непрочным объединением нескольких полупервобытных племен. Коро- левстви готов, франков, бургундов, свевов были близки к пол у первобытности только в од- ном отношении: их основывали вожди (конунги) полупервобытных германских племен. Однако их соплеменники составляли относительно очень незначительную часть населения завоеван­ных стран. Остальное население веками жило в антично-римском мире, прежде чем очутить­ся под властью первобытных завоевателей, которые и относились к местному населению и его остаткам прежде всего как к данникам. Никакого, даже отдаленного подобия ощуще­ния государственного или этнического единства во вновь возникших государствах не было в помине. Их население состояло из разрозненных территорий, живших местными интереса­ми и объединяемых только двумя скрепами. Во-первых, воинской силой дружины короля- конунга и его ополчения, в которое входили все мужчины-германцы, способные носить ору­жие, и, во-вторых, церковной администрацией, которая взяла на себя значительную часть функций государства. То, что до начала V в. представляло собой стройную организацию власти управления, хозяйства, коммуникации лишается к его концу всякого подобия поряд­ка. Образуется своего рода котел, где в полной неразберихе перемешаны старые и новые элементы общества, государства и культуры, еще недавно бывшие Римом.

Без чего не могло обойтись наступившее на Западе культурное и историческое безвре­менье, так это без античного образования. Нужно сказать, что его уровень падает уже в позд­нюю Античность. Особенно в части философии и классической филологии. Но и такое обра­зование было неприемлемо и недоступно послеантичному Западу. Взятое вне контекста наступившей эпохи, оно производит впечатление курьеза. Прежде всего потому, что исполь­зовало осколки античной образованности. Общий его контур был тот же, что и в позднюю Античность. По-прежнему образование состояло в изучении семи свободных искусств. Перво* начально изучались «искусства» тривиума — грамматика, риторика и диалектика, а затем квадрнума — геометрия, арифметика, музыка, астрономия. Все, что входило в тривиум и квадриум, доходило до образованного человека из вторых и третьих рук. Труды крупнейших античных ученых, как правило, последующим векам были неизвестны, тогда как широкое распространение получили сочинения позднеантичных эпигонов и компиляторов. Скажем, кратчайшим и популярнейшим учебником, излагавшим «семь свободных искусств», в рас­сматриваемое время являлось сочинение решительно ничем не примечательного карфагенско­го ритора (учителя красноречия) V в. Марциала Капеллы. Оно называется «Бракосочетание Меркурия и Филологии» и содержит мало между собой связанные фрагменты знаний, очень поверхностно знакомых самому автору. Сходным образом обстояло дело и с книгами по отдельным областям знания. Так, входившая в геометрию география, казалось бы, должна была опираться на классические сочинения Плиния Старшего и Страбона, не говоря уже об их предшественнике Птолемее. Однако единственным и очень авторитетным источником гео­графических знаний стал компилятор третьего века Юлиан Солин. В отличие от действи­тельно научных текстов Плиния и Страбона, его текст содержит описание всякого рода чудес и фантастических стран. Книга Юлиана Солина знаменует собой упадок античной геогра­фии, ее капитуляцию перед мифом. Вряд ли ее автор придавал ей большой значение и, наверное, несказанно удивился бы, узнав, что его труд будет пользоваться непререкаемым авторитетом в течение нескольких столетий.

Ситуация, когда было почти полностью утеряно понимание подлинного масштаба остав шихся от Античности философских, научных и околонаучных сочинений, была почти повсе­местной. Те же авторы, которые своими работами определили развитие античной культуры, очень часто были почти неизвестны. Среди них оказались даже почитавшиеся послеантич- ной эпохой Платон и Аристотель. Из платоновских сочинений вплоть до XII-XIII века изуча­лась только сохранившаяся часть диалога «Тимей». Аристотель был известен исключительно по двум разделам его «Органона», трактата, посвященного формальной логике. Такие Щ

светила античной науки, как Евклид, Архимед, Птолемей были надолго забыты. Так же, как и крупнейшие философы поздней Античности Плотин и Прокл.

Тривиум и квадриум потому и представляли собой почти случайные фрагменты антич­ной образованности, что они ценились не сами по себе, а в своей инструментальной роли, т. е. как средство для других целей. Таковыми были, во-первых, занятия теологией, которые предполагали получение предуготовительных знаний, во-вторых, что бывало несравненно чаще, тривиум и квадриум обслуживали нужды богослужебной практики или служили под­готовке для выполнения обязанностей по управлению государством. Инструменталыфсть изучения античных «семи свободных искусство исключала какое-либо подобие развития знания и наук долгие века после падения Римской империи и завершения античной культу­ры . Коренное отличие последней от наступившей эпохи состояло в том, что для античного грека и римлянина образование и наука никогда не были только средством для других целей. Они имели еще и огромную самостоятельную ценность. Вне образования и науки, как счита­ли греки и римляне, невозможно очеловечивание человека, переход от его хаотически варвар­ского состояния к гармонически упорядоченному космическому существованию. Необразо­ванный и невежественный человек никогда не будет свободным, он так и останется рабом внешних обстоятельств или своих страстей. В свободе же высшее достоинство человека, тогда как рабство предназначено для худших из людей. Об этом античный человек помнил всегда, и то, что образование, изучение наук и, в частности, «семи свободных искусств» делало из невежды образованного человека, означало одновременно некоторое подобие его второго рождения уже в собственно человеческом качестве.

То, что образование для Античности стояло в одном ряду с такими реалиями, как космизация, очеловечивание, свобода, делало из него явление если не тождественное, то и не вполне чуждое священнодействию. Ведь человек в его античном понимании не был разделен пропастью с богами. Лучшие из людей могли быть и были божественными. Божественны, например, Ахиллес и Гектор. Они герои и путь их был путем самообожествления. Но боже­ствен и Платон. Его божественность в том, что ему открылись «глубокие, пленительные тайны» божественной мудрости. В последнем случае божественность достигалась на пути деяния и образования. Не случайно считалось, что Платон, прежде чем предаться своим возвышенно-божественным умозрениям, долго учился у грека Сократа и у восточных мудре­цов. Так, божественный Александр, неизменно почитавшийся как некое высшее существо равно греками и римлянами, совмещал в своем движении к обожению и героические подви­ги, и путь учения и образования. То, что его учителем был Аристотель, очень многое значи­ло для греков и римлян ири осмыслении образа Александра Македонского. Он был не толь­ко герой, но и полководец и государственный деятель. В нем совместились едва ли не все достоинства, ценимые античным человеком, среди которых образованность была совершенно обязательна для достижения Александром божественности.

Когда на Западе закончится эпоха безвременья, завершится Раннее и Высокое Средне­вековье, тогда там состоится расцвет наук и образования, будут изучаться фундаментальные научные труды, откроется множество университетов, возникнет корпорация ученых людей, противопоставляющих себя невежеству идиотов (в буквальном смысле слова — неграмот­ных людей). При всем этом образование никогда не будет играть в Средние Века такой же роли, что и в Античности. Для средневековых христиан кощунственно прозвучали бы слова

о том, что путь образования ведет к свободе и даже обожению. Они зшиш призыв Христа: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными». Но точно так же очевидно для них было и то, что Истина — это Сам Христос. Она достигается не изучением проповедуемой Христом доктрины, а служением Богу и своим ближним. Бога, а в Нем и ближнего, нужно прежде всего полюбить, а все остальное приложится. Как бы ни почиталась в Средние Века ученость, всегда помнили, что апостолов Христос избрал из простецов, людей, но современным им античным меркам, совсем необразованных.

Высокое Средневековье умело совместить расцвет образования и науки с тем, что не в них виделись цель и смысл человеческого существования, в эпоху же, когда Античность исчезала, а Средние Века еще не наступили или только еще начинались, в эту эпоху образо­вание не только не развивалось, оно едва теплилось, находясь под постоянной угрозой ис­чезновения. Во всяком случае, престиж у него был минимальный. Сосредоточено оно было почти исключительно в монастырях. Соответственно, хоть сколько-нибудь ученый человек был, кок правило, монахом. Новая варварская знать за редким исключением оставалась неграмотной и не видела в этом для себя никакого бесчестия или ущерба. Насколько обяза­тельным, начиная с VI в., становилось крещение и принятие христианства, настолько же необязательным и случайным могло быть приобщение к античной образованности. Еще во времена императора Карла Великого (768-814 гг.), когда появилась первые признаки окон­чания культурного безвременья и повсеместно при монастырях и епископских резиденциях стали открываться школы, образованного человека, если он не монах или клирик, можно было встретить чрезвычайно редко. Сколько-нибудь точных данных об образовании мирян при Карле Великом не сохранилось. Но очень показательна в этом отношении фигура самого императора. Карл Великий отличался от своих предшественников большим рвением к уче­нию и наукам, в которых он преуспел как никто из царственных особ своего времени. Каковы же были его реальные успехи? Об этом свидетельствует биограф и подвижник Карла Эйнхард: «Не довольствуясь только отеческим языком, он прилагал старания к изучению языков иностранных. Латинским языком он владел так хорошо, что обычно молился на нем, так же как и на родном; что касается греческого языка, он умел лучше его понимать, чем говорить на нем... Благородными искусствами он занимался с величайшим усердием... Уро­ки грамматики он брал у старого диакона Петра Пизанского, в прочих науках наставником его был сакс из Британии Альбин, по прозвищу Алкуин... Под его руководством он много и времени и сил положил на изучение риторики, диалектики и особенно астрономии. Он изучал искусство вычисления и с большим вниманием и любознательностью наблюдал за движением звезд. Пытался он также писать и с этой целью имел обыкновение держать под подушкой в кровати навощенные дощечки и листки пергамента, чтобы в свободное время приучать руку выводить буквы; но несвоевременно и слишком поздно начатый труд принес слишком мало успеха».⁶⁸

Про все ученые занятия Карла Великого можно было бы сказать, что это и «слишком поздно начатый труд». Ведь изучению «семи свободных искусств» он предавался уже в зре­лом возрасте, когда пишут ученые труды, а не изучают первую дисциплину тривиума — грамматику. Очевидно, что Карл Великий никакого образования в свои детские годы не получил и был вынужден наверстывать упущенное. На его примере видно то, насколько Карл опередил свое время, а также то, каким невежественным оно было. Император оказал­ся очень способным учеником, но письмом он овладеть так и не сумел. Вряд ли дело здесь только в его индивидуальных особенностях. Карл пытался заняться тем, что монарху и зна­ти было совершенно не свойственно, ито не укоренено ни в какой традиции. Потому очень простая для предшествующих и последующих эпох задача оказалась неразрешимой даже для такого одаренного человека, как Карл Великий.

В том, что образование и даже простая грамотность необязательны для верхов общества вплоть до монарха, проявлялась чуждость античной учености новым послеантичным реали­ям. Античные основания жизни были разрушены, новых устойчивых оснований длительное время не возникало, и в такой ситуации занятия «свободными искусствами» приобретали характер чего-то досужего, отвлеченного. Если бы не потребности Церкви и богослужения, античное образование окончательно бы завяло.* И тем не менее новые жизненные реалии

заметно сместили акценты во всецело античном характере «семи свободных искусств». Как и в античные времена, оно начиналось грамматикой по учебнику римлянина Доната. Тот, кто приступал к грамматике, обыкновенно уже проходил начальную ступень образования, знал азбуку, начатки чтения и письма по латыни, поэтому он приступал к чтению латинских, почти исключительно языческих авторов. Ученик набирал словарный запас, осваивал грам­матические правила, иногда даже правила стихосложения. Однако содержание текстов почти полностью игнорировалось, его практически не замечали, так как тексты рассматривались чисто формально, в качестве примеров для упражнений, примеров, которые сами по себе лишены всякого интереса. Их читали, но не прочитывали.

Вслед за грамматикой шло изучение риторики, то есть искусства красноречия. Обраще­ние к ней было достаточно странным и удивительным, так как фигура ритора, неотразимо убедительно ораторствующего перед собранием свободных граждан на городской площади, совершенно чужда для рассматриваемого периода. До известной степени риторика по-прежне- му остается искусством, но связана она теперь не столько с устной, сколько с письменной речью. Вообще говоря, изустное слово в этот период не менее значимо, чем в античную эпоху. Очень часто устно заключаются деловые соглашения, к устной речи апеллируют на судебных процессах, устно дают клятвы и обеты и т. д. И все-таки устная речь теперь не соотнесена с искусством, которое нужно в себе специально вырабатывать более или менее длительным обучением. В рамках риторики обучались прежде всего тому, как в образцовом порядке составлять деловые документы: письма, грамоты, послания и т. п. Поскольку они связаны с государственно-правовой сферой, то заодно изучение риторики давало некоторый мини­мум правовых знаний. Момент собственно красноречия, как это имело место в Античности, в риторическом образовании отставлен на задний план. Здесь вполне ощутимо коренное изменение культурной ситуации, которое дает о себе знать и в собственно средневековую эпоху.

Античность не просто видела в искусстве красноречия существенный и необходимый момент образования человека. Риторическим было античное образование как целое. Человек, не умеющий прекрасно говорить, попросту не мог быть признан образованным, а значит, очеловеченным, свободным, наконец, божественным. Нам сегодня это может показаться странным. Для нас прекрасная речь сама по себе большим достоинством не обладает, так как мы готовы высоко оценить прежде всего, «что» говорит человек и только потом «как». Само слово «риторика» давно стало в обыденной речи синонимом едва ли не пустословия. Античный человек, в отличие от современного, совсем не готов был разделять в словесности «что» и «как», содержание и форму. Вне совершенной формы никакой глубины содержания для него не существовало. Да и что значит — глубокое содержание? Глубокое ведь — это еще и смутное и темное, а неясность и темнота вызывают ассоциацию с хаосом. Хаос, в свою очередь, указывает на небытие еще не выявленного или уже распавшегося. Так что, какое- нибудь вдохновенное бормотание мудреца, если оно не связано с культовым действием, ни­какого впечатления на античную аудиторию не производило. Оно служило знаком чего- то очевидным образом низменного и недостойного. Во всем ценились оформленность, лад и строй, гармония и созвучие, соразмерность и пропорциональность. Та же риторика, обучая прекрасной речи, тем самым не просто учила плетению словес, безразлично умных или глупых, она помогала выявлению и последовательному движению смысла. То, что не оформлено в достаточной мере, останется, с точки зрения Античности, бессмыслицей или недомыслием. Конечно, античный человек не был так прост, чтобы воспринимать всякую речь, составленную по правилам красноречия, как глубокомысленную. Но обратное остава­лось верным в любом случае: отсутствие всякого красноречия указывало на коренные недо­статки мысли.

С крушением Античности не только исчезли условия для публичного проявления красно­речия в политической жизни или досуге, но стали недействительными его мировоззренческие основания. Если образование перестало быть путем к человеческому совершенству и обоже- IIIUO, это подрывало и риторическую выучку. Именно теперь она начинает восприниматься как нечто суетное, поверхностное и формальное. Человек — существо грешное, его природа извращена первородным грехом, поэтому уповать на свое красноречие, ценить его в себе — означает предаваться пагубным иллюзиям. Прекрасной может быть богодухновенная речь, специально же обучать нужно не прекрасной речи, а речи как таковой, т. е. внятной и по­следовательной, уместной.

Следующей дисциплиной — диалектикой — завершалось обучение тривиуму, составляв­шему первую и чаще всего единственную ступень образования в V-VIII вв. Никакого отно­шения к философскому методу, связанному для нас прежде всего с именем Гегеля, диалек­тика не имела. Точно так же не была она и искусством спора, как в античную эпоху. Слово «диалектика» надолго прикрепилось к предмету, разбиравшему начатки аристотелевской логики в изложении позднеантичного автора Боэция.

Вторая ступень образования — квадриум — открывался арифметикой. Она понималась прежде всего как искусство счета и включала в себя решение задач. Ввиду своей полной элементарности и даже примитивности, никакой наукой в этот период арифметика не была. Ее изучали, скажем, в перспективе применения к календарным расчетам и в первую очередь исчисления Пасхи. Само это исчисление происходило уже в рамках второй дисциплины квадриума — астрономии. Как арифметика, так и астрономия влачили остаточное суще­ствование, столетиями дожидаясь для себя лучших времен. Арифметика сохраняла свое место в образовании лишь по инерции и потребности в простейших расчетах. Сколько-нибудь усложненные математические выкладки были невозможно не только из-за общего и резкого падения уровня, но и потому, что они стали внутренне чужды даже немногочисленным образованным людям послеантичного времени. Скажем, ученому мужу, причастному филосо­фии и богословию, собственно математическое знание ничего не добавляло к его штудиям. Между тем для античного философа получить философское образование и заниматься фило­софией, обойдя стороной математику, было невозможно. В античном понимании математика (арифметика и геометрия) вовсе не были одной из частных наук. Она рассматривалась в качестве непременной стороны восхождения к философическим умозрениям. Если философ созерцает мир в его существе и чистой сущности, очищенный от всего поверхностного, слу­чайного и мнимого, то уже математическое созерцание причастно этой сущности. Оно имеет дело с числом или фигурой. Но и то и другое — это не просто отвлечение от множества конкретных вещей и явлений. Они представляют собой некоторый их устойчивый момент, чистую форму или организующее начало. Вещь, причастная числу и форме, тем причастна вечности, так как число и фигура постоянны и неизменны. Их созерцание и осмысление приближает человека к самой последней и чистой сущности, к Единому, одновременно орга­низуя его душу и ум. Поэтому античный математик-философ неустанно вглядывался в числа и формы, выявлял в них законы и соотношения, создавая глубокомысленные арифметиче­ские и геометрические сочинения. А вот как вглядывался в число раннесредневековый уче­ный муж Рабан Мавр в одном из своих трактатов:

«Значение чисел не следует ставить низко. Как необходимо их понимание во многих местах Св. Писания, это знает всякий ревностный богослов. Непонимание чисел часто закрывает доступ к уразумению того, что в Писании выражено образно и что заключает в себе тайный смысл. По крайней мере, истинный мыслитель непременно остановит свое внимание, читая, что Моисей, Илия и Сам Христос постились 40 дней. А без тщательного рассмотрения и разложения этого числа разгадать скрытый здесь смысл никоим образом невозможно. Разгадка же заключается в следующем. Число 40 содержит в себе 4 раза по 10. Этим указывается на все, что относится к временной жизни. Ибо по числу 4 протекай?# времена дня и года. Времена дня распадаются на утро, день, вечер и ночь; времена года — на весну, лето, осень и зиму. И хотя мы живем во временной жизни, но ради вечности,

в которой мы хотим жить, мы должны воздерживаться от временных удовольствий и по­ститься.

Далее в числе 10 нам можно познать Бога и творение. Троица указывает на Творца, семерка — на творение, которое состоит из тела и духа. В последнем мы опять находим троичность, так как мы должны любить Бога всем сердцем и всею душою, и всем помышлением. В теле же совершенно ясно выступают четыре элемента, из которых оно состоит. Итак, тем, что указано в числе 10, приглашаемся мы в этой временной жизни — ибо 10 взять по 4 раза — жить целомудренно и воздерживаясь от плотских похотей, и вот что значит по­ститься 40 дней».⁶⁹

В рассуждениях Рабана Мавра, так же как и у античных философов, происходит восхож­дение к вечному и божественному через число. С одной, правда, разницей. Для античного философа, пифагорийца или платоника, число не просто указует на божественную реаль­ность, но и само божественно. Поэтому операции с числами как таковые, то есть математи­ческие исчисления —• это в известном смысле поиски сущности мира, его божественного первоначала. Для Рабана Мавра решение математических проблем само по себе лишено всякого смысла. У него число — это число чего-либо. Как чистое количество, оно Рабана Мавра совершенно не интересует. Поэтому число всегда указывает на некоторую внешнюю реальность. В нашем случае это реальность соотнесенной с Богом человеческой жизни. Рабан упирается мыслью в число 40, и вот оказывается, что оно наталкивает его на благочестивые размышления. Сами по себе они могли бы состояться и вне обращения к числам. Последние здесь лишь удобный предлог тому, чтобы напомнить себе и другим некоторые душеспаси­тельные истины, и прежде всего о необходимости сорокадневного поста. Конечно, чтобы поститься 40 дней обязательно нужно знать число 40 и уметь считать до 40. Однако христиа­нин постится именно этот промежуток времени не потому, что в числе 40 есть какой-то особый, ему принадлежащий смысл. Из этого числа само собой не вытекает продолжитель­ность поста и ничего в нем оно не объясняет.

Христос постился 40 дней не потому, что Его пост освящался числом 40, а как раз наоборот, число 40 освящено такой продолжительностью поста. В числе 40 нет никакого первосмысла, укорененного в последней сути вещей, точно так же, как и в любом другом числе. Даже то, что Бог един в трех лицах, не означает того, что единица и триада сами по себе священны. Свят Господь Бог, раскрывающийся в числе 1 и 3, но к ним не сводится и через них сущностно не определяется. Последняя реальность в христианстве — это реаль­ность личности, а не числа. Поэтому операции с числами не многое дают для постижения Бога и мира и того, как конкретно Бог действует в мире. Никто не знает, почему Христос постился в пустыне именно 40 дней. Но христиане знают, что они должны поститься такое же время. А для одного из них, Рабана Мавра, наличие в христианстве двух сорокодневных постов нечто делает понятным в числе 40. Благодаря привязке к постам оно освящается, приобретает особую значимость и должно стать предметом размышлений. Только эти раз­мышления сразу же уводят нас от числовой реальности Творца и творения. В результате же число остается чем-то лишенным самостоятельного интереса, никак не провоцирующим кого бы то ни было к чисто математическим изысканиям.

Отсутствие настоящего интереса к математическому знанию очень характерным обра­зом отразилось на трансформации еще одной дисциплины квадриума — геометрии. Геомет­рия, имеющая отношение к линиям и фигурам, в позднеантичную эпоху изучалась в преде­лах арифметики. Здесь учениками постигались простейшие практические приемы вычисления площадей. В качестве же самостоятельного «свободного искусства» геометрия соответствовала тому, что для Античности было географией. Правда, теперь география стала описанием

земли, очень далеким от всякой научности. Она изобиловала сведениями о всяких диковин­ных землях и существах. Тенденция к мифологизации географии наметилась еще в позд­нюю Античность, позднее она только усилилась. Связано это еще и с тем, что география- геометрия потеряла всякое жизненно-практическое значение. Никаких просвещенных путешественников и тем более исследователей, которые могли бы воспользоваться географиче­скими знаниями, эпоха варваризации культуры не знала. Поэтому она открывала простор для самых безудержных фантазий людей с очень ограниченным кругозором, сохранивших к тому же множество арханчески-языческих представлений.

«Семь свободных искусств», как видим, давали очень скудный запас знаний и он от столетия к столетию оставался практически одним и тем же. Античные научные и художе­ственные тексты в этот период даже не интерпретировались, как это будет позднее, в Высо­ком Средневековье. Они просто выборочно использовались применительно к внешним по отношению к ним целям. Обрывки античной образованности прилагались к совсем не античной реальности. Уже одно это свидетельствует о совершившейся варваризации культуры. На Западе сложилась в высшей степени парадоксальная ситуация, когда он столетиями был не способен создать свою собственную культуры и вынужден был использовать заемные ресур­сы ставших ему чуждыми наук и искусств.