Примечания

1. Майоров, Ю. Поэзия села и деревенщина в поэзии. Полемические заметки о некоторых акцентах в творчестве отдельных поэтов Алтая // Алтайская правда. – 1976. – 23 октября. – С.3.

2. О чистоте источников // Алтайская правда. – 1979. – 9 августа. – С.2-3.

Г.М. Карпов

В строке и за строкой

Статья эта пишется с большим запозданием. За двадцать лет в поэзии Леонид Мерзлвкин выпустил больше десятка лирических сборников и несколько поэм. Его влияние на поэтов, пришедших в литературу Алтая в конце шестидесятых и в семидесятые годы, огромно. Оно сказывается сегодня и, наверно, еще долго будет сказываться. Но до сих пор в критике не было сделано попытки проанализировать творческий путь поэта. Такое положение сложилось не по чьей-либо злой воле. Известное постановление ЦК КПСС о критике отмечало среди других болезней отставание критики от задач литературного процесса. Постановление имело самое прямое отношение и к состоянию литературной критики на Алтае. Долгое время критическая мысль здесь не шла дальше рецензий-откликов на очередную книгу.

В последние годы положение изменилось к лучшему, она стала более активной и грамотной, но критическое освоение созданного местной прозой и поэзией только начинается.

Лирический герой стихотворений Леонида Мерзликина возник на волне молодой поэзии 60-х годов и был совершенно в ее духе. То время отмечено необыкновенным усилением интереса к поэзии. Выступления популярных поэтов проводились на стадионах, потому что никакие аудитории не могли вместить всех любителей поэзии. Тогда достаточно было назваться поэтом, чтоб заслужить обожание и восторженное внимание молодежи. Тогда молодые поэты создавали в тысячах вариантов характер странного человека, чудака, чуть ли не яростного противника житейских благ, гонящегося «за туманом и за запахом тайги». И несходство с «оседлым» ординарным человеком было приметой поэтической натуры. Это время, ставшее уже историей, из годов восьмидесятых кажется кое в чем наивным, простодушным. Поэтам, которым было двадцать с небольшим, нынче сорок с хвостиком. Многим из них «опыт сердце остудил и забываться запретил». Тогда же, в шестидесятые годы, молодая радость жизни, избыток сил заменяли поэтам и опыт, и мудрость.

В стороне от железных дорог,

В царстве снов и медвежьих берлог

Я живу. Мои кудри, как дым.

Пахнут губы затоном речным.

А глаза, а глаза, а глаза...

Я не помню, была ли слеза?

Ну а если была, то светла

Прокатилась, как капля с весла.

По утрам, по утрам, по утрам

Из оконных таращусь я рам.

Двери настежь — и я босиком

И к реке кувырком, кувырком!..

Прыгнет щука, сверкнет чешуя.

Жизнь моя! До чего ж ты моя!..

Лесорубы идут по мосту

И махоркой дымят за версту,

И молодка, округлив бедро,

Опускает со шлепом ведро...

Это напечатано в первой вышедшей в местном издательстве книге стихов Леонида Мерзликина «Россия» (1965). (Несколькими годами раньше, еще во время учебы поэта в литинституте, в Москве уже выходила книга его стихов.) Стихотворение очень ярко сочетает в себе чуть ли не все приметы молодой поэзии шестидесятых годов: тут и обязательная глухомань, куда устремлялся молодой герой в поисках смысла жизни и собственной судьбы, и множество примет таежной экзотики, и бодрый герой, которому такая жизнь очень нравится. «Жизнь моя! До чего ж ты моя!» — тут не просто утверждение жизнелюбия, а тяга к цельной, полнокровной жизни среди простых людей и их простых насущных забот. Ритмический строй стихотворения, еще сильнее слов утверждающий молодое нетерпение, ожидание счастья, подхлестывается излюбленными троекратными повторами: «А глаза, а глаза, а глаза...» или «По утрам, по утрам, по утрам...». И не очень даже портят стихотворение губы, которые «пахнут затоном речным», кудри, которыми в поэзии непременно называются волосы. Хорошо начинал Леонид Мерзликин! Невозможно не подпасть под обаяние этих стихов, не почувствовать за ними свежие молодые силы, радость бытия и душевную открытость. Эта радость жизнеутверждения настолько господствует над всеми другими душевными состояниями, что прорывается подчас в не очень подходящих местах:

Шумит сосна, береза шелестит,

неподалеку светятся оградки.

Кресты, кресты. Могилы, словно грядки.

Трава густая лезет из-под плит...

На обелиске прикреплен портрет улыбающейся девушки. Ее улыбка воспринимается героем стихотворения как торжество жизни над смертью и снимает всякую печаль, свойственную подобным местам:

– Э-ге-ге-гей! Я жить хочу веселым,

Греметь, как гром, за тридевять земель!

Я неизбывен, молод и силен!

Не промахнусь, не сгину стороною!..

В книге «Россия» сильнее всего ощущается азартное отношение к жизни, буйство молодых сил, стремление воплотить в поэтическом слове как можно больше. С дерзостью первооткрывателя подходит Мерзликин ко многим темам. Создается впечатление, что поэт торопится «застолбить» территорию своего песенного «государства». Речь о тематических привязанностях поэта обычно и возникает после первых же поэтических сборников. В книге «Россия» обозначились основные темы: родина, история, природа, любовь. Родина – большая и малая, край детства. Природа – сибирская, алтайская, описываемая постольку, поскольку она сообщает какое-то настроение. История – как стихотворные импровизации на темы древней и средневековой истории. Любовь – это скорее ожидание любви и выражение привязанности ко всему земному, сущему.

В шестидесятые годы закончился путь многих выдающихся поэтов, пришедших в русскую поэзию тридцать-пятьдесят лет назад. Тогда, в шестидесятые, они еще писали стихи, которые не назовешь ни молодыми, ни старыми, просто они являлись событиями поэзии, чудесами ее. Высокая и печальная мудрость, настоенная на тысячелетней культуре, говорила устами Ахматовой, Заболоцкого, Маршака... А молодые поэты философствовали на своем уровне:

Седой валун. Тропинки ланьи.

И тень сорочья вперекос.

Есть что-то мудрое в молчаньи

одетых в индеведь берез.

Здесь каждый шорох – покушенье

на вековую тишину.

Я погружаюсь в размышленье,

я в самого себя тону.

Поэт сказал, что погружается в «размышленье», но мыслей своих не разгласил... Если автор был озабочен только передачей настроения, возникшего под влиянием «вековой тишины», то претензий к нему почти нет. Тонуть, правда, грамматически правильней не «в самого себя», а в самом себе. Но нельзя не заметить, что здесь, как во многих других стихах, поэт снимает самый верхний слой мысли и чувства.

Когда же Мерзликин не выражает претензий на особенную глубину, его слово бывает и емко, и значительно:

Блудным сыном древнего сказанья,

Жертвою скитаний и дорог

Я пришел к тебе на покаянье,

Позабытый всеми уголок.

И стою, как будто бы нездешний,

До кровинки здешний человек...

Улетели птицы из скворешни.

Скоро ночь. А ночью будет снег.

Тяга к «истокам», тоска по деревне, по родному бревенчатому дому – все это зазвучало с большой лирической силой тогда же, в шестидесятые годы. Тогда проходили и бурные дискуссии, бескомпромиссно выяснявшие «отсталых» и «передовых» поэтов. Стихотворение Мерзликина упомянуто здесь не для того, чтобы добавить что-то к отшумевшим спорам. Оно просто удачное. Точно найдена открытая форма. Недосказанность, оборванность стихов здесь красноречивее слов, потому что смысл строчек неизбежно должен «сцепиться» с переживаниями, с опытом читателя.

Интересный пример «практического» (как в фольклоре) назначения стихов дает Мерзликин в стихотворении «Конопатой Светке»:

Конопатой Светке

Я скажу:

«Не плачь.

Вот тебе конфетки,

Вот тебе калач.

Прыгала сорока

Скоком на жнивье.

Вся твоя морока

В клюве у нее.

Вся твоя досада

На ее хвосте.

Ну не плачь,

Не надо.

Тре-те-те-те-те».

Поэт «заговорил» слезы конопатой Светке... Маленькое горе — легкое лечение. Поэт не колдун, но ремесло их сходно. И тот и другой работают вслепую и верят, что известные всем слова, произнесенные в единственно верном порядке, обладают магическим действием. Не зря же заговоры считаются одним из древнейших жанров народно-поэтического творчества, а один из виднейших поэтов современности видел высшую цель своего творчества в том, чтоб «чью-то душу отпустила боль» (Твардовский) Но не из одних только удач состоит первая книга Мерзликина.

В морозный вечер в комнату залетел воробей... («Воробей залетел через форточку...»)

Что ж, пернатый, живи, коль получится,

Но отпляшет ручей на горе.

Твое пташечье сердце соскучится

По провислым жердям во дворе.

Будешь биться о стекла оконные

И проситься, проситься туда,

Где поленницы спят запыленные

И лопочет в ночи лебеда.

Незначительное событие, обставленное условно-поэтическими деталями, должно стать поэтической реальностью. Но поэзия возникает здесь не как отражение жизненных реалий, а искусственно привносится в жизнь. Птица, которая должна бы к весне затосковать по воле (то есть по провислым жердям во дворе»), — очень уж не новый образ. А принцип построения стихотворения, судя по всему, приглянулся автору. Вот стихотворения-близнецы:

Пляски да обнимки по округе,

Да запевки девичьи в лесу.

У меня ни друга, ни подруги –

Лишь густые брови на весу.

И обида тлеет в пол-огарка:

Как же так? Без ласки, без любви...

Потому хожу к тебе, боярка,

Что колючки нравятся твои...

(«Боярка»)

Или:

Распущу по коленям рубаху

И кислицы насыплю в нее,

И с ладош темноглазую птаху

Покормлю и спрошу про житье.

– Ты в ладоши мне села сама ведь,

Так чего же ты, птаха, молчишь?

Где ты перышко бросишь на память?

За какое ты море летишь?..

(«А у нас на Алтае кислица…»)

Три до странности похожих стихотворения в одной книге – это должно бы настораживать. Никаких открытий на этом пути быть не может. Монологи, обращенные к воробью, к боярке, к темноглазой птахе, так и остаются монологами. Природа немотствует. В данных случаях Мерзликин просто пишет вариации характерных для народно-поэтического творчества обращений, скажем, воина к коню, к птице, которая должна отнести привет семье, родине и т. д.

Стихотворение «Возле старой мельницы...» показывает несколько иной способ освоения действительности поэтом. Возле старой мельницы он импровизирует на историческую тему. «Странные видения» показались поэту:

Вроде бы не лешие –

Конные да пешие,

Пешие да конные –

Золотопогонные.

Царские заступники,

Божие угодники.

Пусть слово «заступники» вместо «защитники» можно объяснить тем, что автор сознательно добивался стилизации под народную песню, но кто и когда называл белых офицеров «божьими угодниками»?

А меж ними связанный

Комиссар молоденький.

Далее следует обращение с упреками к кустам и березам, которые «прохлопали», «от беды не спрятали». Это грубовато-просторечное «прохлопали» чужое, инородное слово в стихотворении. «Царские заступники» расстреливают комиссара:

Мчатся звезды по небу,

Словно снег метельный,

И глядит на звезды

Комиссар расстрелянный.

Как расценивать эту стилизацию-импровизацию? Остаться в памяти народа песней – высшая честь для поэта. В разное время этой чести удостоились барон Дельвиг и сын прасола Кольцов, дворянин Некрасов и крестьянский сын Есенин... Но пожалуй, народную песню и невозможно написать, если заранее ставишь себе такую задачу, потому что народной называет песню сам народ. Поэтика народной песни не является навсегда застывшей. «По долинам и по взгорьям...», «Слушай, товарищ, война началася...», «Катюша») и другие не похожи на народные песни прошлого века. Не беда, что песню «Слушай, товарищ, война началася...» пели на мелодию романса «Белой акации гроздья душистые...». Сама мелодия получила иную окраску, ту трагическую силу, которая была совершенно чужда сентиментальному романсу.

У Мерзликина же избранная форма настолько довлеет над содержанием, что превращает рассказ о героической гибели комиссара (как, вероятно, было задумано) в некий опыт в сентиментальном роде. В книге «Россия» Мерзликин испытывал разные традиционные формы, не замечая того немаловажного факта, что в поэзии форма не просто содержательна, но жестко связана с содержанием и выйти из-под власти формы, не разрушив ее, невозможно.

Стихотворение «Воров» сразу приводит на память лермонтовскую балладу «По синим волнам океана...». Осознанно или неосознанно попал Мерзликин под власть старого ритма, значения не имеет.

И плещется в ноги пшеница.

И дышит земля горячо.

И ворон, угрюмая птица,

Садится ко мне на плечо.

Такое начало настраивает на ожидание событий значительных – героических или фантастических, как то полагается балладе.

Ты мне не изменишь, я знаю.

С тобой нам гроза – не гроза.

Зачем же я вдруг закрываю,

Рукой заслоняю глаза.

Ах, ворон, быть может, дорогой

Паду я, поверженный ниц.

Не трогай, не трогай, не трогай,

Не рви мне глаза из глазниц.

Поэт как-то не заметил, что ворону будет затруднительно добираться до глаз человека, поверженного ниц. И это не единственная комическая деталь, возникшая без желания автора: когда поэт говорит, что с верным вороном ему не страшна гроза, то это тоже всерьез не воспринимается. Эти «мелочи» снимают всякую значительность, заявленную в первой строфе, а отсутствие действия, вернее перенесение его в предположительный план, уничтожает наметившийся драматизм.

Погрешностей разного толка в книге «Россия» немало, и это понятно: поэтом нужно родиться, но родиться мастером невозможно. И все же «Россия» выгодно отличается от множества первых книг. Беспомощных стихов у Мерзликина нет. А стихотворения «Археолог», «Поленья в печке догорают...», «Царевна», «Лампочка моргнула и погасла...», «Сколько лет ни письма, ни привета...» написаны с большой лирической силой. Все, чем силен поэт, было заявлено в книге «Россия». В ней же проявились и слабости его дарования, о которых тогда, в шестидесятые годы, никто, кажется, поэту не сказал.

Мерзликин – лирик. Наибольшей силы выразительности он достигает в «самовыражении», как говорили некогда. Слаб Мерзликин, когда импровизирует на темы истории, памяти (не собственной, личной памяти, а более глубокой – памяти поколений). Со стороны формы – никаких изысков и поисков. Хорошо заметна ориентация поэта на достижения русской поэзии, отмеченные именами Кольцова, Есенина, Исаковского.

Новая книга Леонида Мерзликина («Таисья», 1967) появилась всего через два года. Поэт работал очень плодотворно. Сказать, что его талант засверкал новыми гранями, было бы, пожалуй, натяжкой. Но на путях творчества, наметившихся в сборнике «Россия», расширяя представление о характере лирического героя, поэт внес немало нового. Многие стихи написаны так, что убраны все следы тяжелой работы со словом, стихи имеют вид щеголеватой и даже кокетливой легкости. Это прекрасно. Но рост шел главным образом за счет расширения круга тем, не за счет постижения глубины человеческого духа.

В новом сборнике много литературно-исторических импровизаций, мало что добавляющих к тому, что уже было в книге «Россия». Обращение к истории требует от поэта не только глубокого знания эпохи, но и композиционного мастерства, чтобы немногими точными деталями воссоздать дух времени. Упрощенное понимание исторической психологии неизбежно скажется на характере героя, как это происходит у Мерзликина в стихотворении «Пир».

Приказали: «Не смей!»

Умолкаю — и ша!

Непокорных кровей

Покорилась душа.

Это излюбленный герой исторических импровизаций Мерзликина – смутьян, зачинщик, бунтарь. Две последние строчки без психологического обоснования попросту «убивают» друг друга, но, может быть, эта странность как-то разъяснится.

А глаза – лезвия.

Но не время ножу.

И раздумчиво я

По хоромам хожу...

…И пожаловал царь

Да с охраной своей.

– Уж ты гой, ты еси! –

И, поклоны царю, –

Ты один на Руси, –

Я ему говорю. –

Ты велик, а мы слизь,

А мы подлая тать.

Не побрезгуй, садись,

Повели пировать.

Надо отметить, что в последующих изданиях строка с «подлой татью» поправлена, но все-таки к татям (ворам) царь на пиры не ездил, а бояре так себя не именовали. Так кто же он, герой стихотворения?

Дальше происходит обряд узнавания. Царь от скуки поехал на пир бог весть к кому и только тогда узнал знакомого смутьяна, когда выпил вина зелена...

Захолонула грудь.

Пал я в ноги царю.

И, не смея взглянуть,

Так ему говорю:

«Мне давно не нужны

И ни нож, и ни яд».

Яд, упомянутый здесь всуе, на вооружении русских бунтарей и смутьянов не состоял.

Царь, глазами горя,

Усмехается: «Врешь!»

Я смотрю на царя,

Тихо трогаю нож.

Как же все-таки именовать героя стихотворения, который, похолодев от страха, падает в ноги царю, отрекается от ножа, а втихомолку хватается за него? Смутьян или иезуит? Характер, изображенный в стихотворении, более подходит последнему. И русская история, в общем, здесь ни при чем.

Когда же прочитаешь подряд стихотворения «Бунтари», «Проскрипит кошева полозьями...», «Жене декабриста», «Гладиаторы» и другие, видишь, что герой стихотворений и в древне Риме, и в не столь древней Руси одинаков: это просто проекции характера лирического героя Леонида Мерзликина в разные эпохи.

Два года, прошедшие от книги «Россия» до книги «Таисья», – не такой срок, чтобы говорить о резких изменениях в творчестве поэта. Мерзликин многое пытался освоить словом: от самосожжения монаха до внутреннего мира молодой парижанки. Но его вопросы к монаху и к парижанке так и остались вопросами без ответов, да и какое может быть понимание, если с парижанкой герой стихотворения говорит на языке родных осин, мешая «ты» и «вы»:

А вы не знаете Алтай?

Не слышали? (Вот дура!)

А через две строчки:

Давай-ка выпьем, что ли, мы?

Давай закусим, что ли?..

Слава богу, что это только воображаемый разговор и воображаемый герой. Вся его поза-позиция рассчитана на восхищенный возглас: «Во дает!»

Я в том селе, в избытке сил,

Каких теперь не вижу,

Таскал кирпич, раствор месил,

Нажил двойную грыжу.

И вот живу, не дуя в ус.

И грыжа мне – не грыжа.

Ох, помоги мне, профсоюз,

Добраться до Парижа!

«Грыжу», разумеется, надо понимать не буквально, а только как доселе небывалую рифму к «Парижу». Очень возможно, то она и есть виновница всего стихотворения – случай в поэзии нередкий, когда понравившееся созвучие «вытаскивает» целое стихотворение.

Наверно, автор и сам понял, что его «Разговор с иностранкой» отличается некоторой экстравагантностью. Рядом помещено «буферное» стихотворение, в котором автор признается:

И девушке в локонах рыжих,

Как самый заядлый бахвал,

Восторженно врал о Парижах,

В которых вовек не бывал...

Не поддался «расшифровке» и монах («Самосожжение»), которому поэт завидует, но понять смысл его протеста не может. Рискованно описывая, как «оплывал, подобно олову» монах на костре, поэт как бы отстраненно смотрит на чужую трагедию, не соединяя себя в человечестве с монахом. Непонятно, откуда берется эта дистанция превосходства, которая допускает и такой вопрос:

Что ты нашел в самосожжении,

В самомучении, монах?

Думается, все просчеты объясняются тем, что поэт прочитал о самосожжении человека в далекой стране, заинтересовался необычным «сюжетом», но ближе и понятней далекий человек для него не стал. Стихотворение отличается некоей этической недостаточностью. В этом, представляется, причина неудач и некоторых других стихотворений Мерзликина.

Вот на рыдающей романсовой ноте начинается стихотворение:

За синий лес, за синие излуки,

Наверно, так же грустно, как в кино,

Я увожу заломленные руки

И лоб горячий, вдавленный в окно.

Изломанные жесты и красивые позы должны выражать сильные чувства (здесь – страдание), такова традиционная эстетик жанра, обладающего при некоторой наивности огромной притягательной силой. Как тут не вспомнить Маяковского:

Но такая грусть,

что стой

и грустью ранься!

Расплывайся в процыганенном романсе!

Удержаться на неуловимой грани между наивностью и пошлостью не легче, наверно, чем танцевать на канате. И уже следующая строфа свидетельствует – поэт не удержался:

А ты осталась там, где тополина

На привокзальный свесилась настил.

Прости меня за то, что я мужчина,

А я тебя, как женщину, простил.

Если герой ощущает себя средоточием истинно мужских, рыцарских качеств, то просить прощения ему не в чем, поэтому не станем углубляться в подлинный смысл строчек.

В стихотворении «Люблю я пасмурные дни...» Мерзликин противопоставляет поэтический язык... потребностям дня. Поэт любит пасмурные дни как бы даже в противность всему остальному люду, который клянет небо. Дождливое небо помогло ему

Вспомнить ясную зарю,

И лодку, и весло,

И легкий девичий платок,

И холод белых рук...

Да, я грущу. Я одинок.

А дождик – тук, тук, тук.

– Позвольте, – скажет агроном. –

Нет, как же это так?

Ведь если дождик день за днем,

Считай, погублен злак.

И с ним вполне согласен я.

Свое-то он постиг.

Но есть поэзия, друзья,

И есть ее язык.

Хотя автор и согласен кое в чем с агрономом, что-то странное, жреческое, давно не слыханное в этих стихах, какое-то разведение по разным полюсам поэзии и «презренной пользы». Но заботы агронома о хлебе насущном есть поэзия подлинная, а стихи – вторичны.

Литературой подсказаны стихи «Старый Томас», «Гладиаторы», «Я глаза просмотрел, ожидая тебя...». Старый, к Пушкину восходящий литературный прием, вызвал к жизни стихи «Идол», «Скифы», «Венчик» и многие-многие другие. Не ставя перед собой задачи исследования поэтики Мерзликина, указываем только на наиболее сильные, отчетливо сказавшиеся влияния. Поэтика народной песни – одно из них.

В книге «Лада» прибавилось стихотворений, наложенных на ритм и строй народной песни. Делает это Мерзликин очень похоже на то, как делает школьник, накладывая на стекло рисунок и обводя его контуры. Таковы стихи «Конопля» и «Березы по кромочке поля...». Можно ли считать эти стихи самостоятельным творчеством? Свое, мерзликинское, проглядывает только в таких головоломных строчках:

Какие виденья не пестуй,

Куда-то сквозь годы гребя, –

Уже синеглазой невестой

Зовет не гусей, а тебя.

Раз пять перечитаешь эту и соседние строфы, чтобы разобраться, кто тут невеста, кого она зовет.

И еще два раза – в 1973 и в 1978 годах – выходили сборники стихов Мерзликина, составленные из уже известных и новых произведений. Кто знает, какого эффекта добивался автор, помещая в книге «Облепиха-ягода» рядом два стихотворения на один и тот же сюжет, причем одно из них написано в 1961, а второе в 1977 году. Шестнадцать лет между ними – целая эпоха. И помещены странно: сначала то, что написано в 1977 («Уборку только распочали...»), затем то, что в 1961 («Агроном»). Должно ли это говорить, что шестнадцать лет назад поэт писал не хуже чем сейчас или то, что оба стихотворения равно принадлежат тому и этому времени: ведь дождь одинаково лил 16 и 160 лет назад, И если был он не ко времени, земледелец почти одинаково ругал его во все эпохи. Герой одного стихотворения – бригадир, другого – агроном. Следует ли через десяток лет ожидать от Мерзликина стихотворения о заботах председателя колхоза в ненастную погоду?

Как бы там ни было, но стихи эти – свидетельство буксовки поэта, переписывания самого себя.

Полощет дождь, увесистый, с нахлестом.

Попробуй-ка такой перетерпи.

Наш агроном не вышел, видно, ростом:

Вторые сутки мокнет на степи.

Ему хозяйка баню истопила,

Со щелоком воды понавела,

Залезла на чердак и, где стропила,

Духмяный веник с провода сняла...

(«Агроном»)

Уборку только распочали,

Хлеба свалили – и дожди.

И бригадир сидит в печали,

На мир хоть вовсе не гляди.

Тут маракуй и так и эдак –

И все не то, не то, не то.

Жена приходит от соседок

И говорит про черт те что...

(«Уборку только распочали...»)

Разница в стихотворениях кое-какая есть: жена агронома молча ухаживает за усталым мужем, а жена бригадира – с лукавой, понимающей усмешкой. Сравнивая стихи, видишь следы неопытности в «Агрономе». «Наш агроном не вышел, видно, ростом...» – так можно сказать о подростке, а не о мужчине. Жена снимает агроному «духмяный веник», и невдомек ей, что он еще не духмяный, а станет таким после запарки. И все-таки стихотворение «Агроном» лучше, свежей, энергичней. Замечательная метафора «прибились гуси к вымокшему тыну, как первый снег, что выпал невзначай» – это точно увидено глазами намаявшегося за день работника. Это напоминание о приближении зимы, до которой еще столько нужно сделать. Это из мира представлений сельского человека. Стихотворение «Уборку только распочали» написано более гладко. Того, что делает стихотворение фактом поэзии, в нем нет.

По-прежнему пишет Мерзликин стилизации в духе народно-поэтической традиции. Сравним стихи из двух книг:

А метель бела до снежиночки.

Ох, как сердится, гнет былиночки.

Ох, как ластится по-над фарами,

По-над фарами дикошарыми!

Не дремли, шофер, за баранкою.

Утром ляжет степь самобранкою.

Самобранка та не застольная,

Не застольная, хлебосольная...

__________

Хлопья снежные, будто голуби,

Опускаются возле проруби.

В воду падают птицы белые.

У тебя пимы индевелые.

Зачерпнув воды, выпрямляешься,

Вся пушинками обрамляешься.

Коромыселко да ведерочки,

Ты идешь-плывешь из-под горочки...

Первое – из книги «Ивушка», второе – из книги «Облепиха-ягода». Девушка с ведрами, шофер за баранкой... А про космический корабль тем же речитативом нельзя ли?

Всегда ли творение бывает достойно мастера? Что уж там говорить! Когда создается стихотворение, этого знать нельзя! Да, умелый стихотворец, версификатор, кропающий на беспроигрышную тему, находится по сравнению с поэтом в более выгодном положении: талант – вещь ненадежная, а усидчивость, набитость руки и некий среднелитературный уровень, так сказать, мастерства не подведут. Но речь идет о природном поэте, о заметном на Алтае лирическом даровании.

Сила Л. Мерзликина сказывается во всем, даже в стихотворениях, которые нельзя признать удачными, то и дело находишь то великолепную метафору:

Освещенные пряселки.

Два скелета телег.

И следы, будто пряники,

Оброненные в снег.

То мысль, которая неожиданным светом озаряет стихотворение. И перечитываешь его снова и находишь значительность, ускользнувшую вначале:

Не у этих ли прясел

Стреножено время?

Где-то рядом история.

След еще свеж…

В передаче мгновенного настроения, летучего мига, мимолетного ощущения Мерзликин настолько силен, что иногда, кажется, даже без особой нужды «играет мускулами».

...Человек чуть не заблудился в хорошо знакомых местах, «лукавый попутал», как говаривали в старину. Что тут такого диковинного? Но как мастерски передает поэт эти рядом и параллельно идущие ощущения реального и пригрезившегося:

Словно кто-то локтем сбоку

Подтолкнул меня слегка.

И гляжу я на забоку,

На завалы ветляка.

Неужели заплутался,

Грезя клевом и ухой?

Кто-то в листьях зашептался,

Хрустнул веткою сухой.

Кто-то глянул исподлобья.

Где же я? Ага, ага!..

Тянет дымом из Приобья.

Дремлют темные стога...

И каждое стихотворение Мерзликина – каким бы оно ни было по теме, по душевному жару или холоду – это только часть той книги, которую пишет поэт всю жизнь. Мерзликин безошибочно узнается по любым четырем строчкам. Узнается по пристрастию к песенному легкому стиху, к народной лексике, узнается по той дерзости, с которой он соединяет весьма далекие вещи и явления:

Тень от веток и тень

От дрожащих ресниц –

Ой, любовь моя, Родина,

Поклик синиц!

Есть сквозной образ, который проходит через все книги Мерзликина – это образ времени. С ним у поэта трудные отношения:

Время, время!

Какой тебя мерою мерить,

Неподкупный судья,

Повелитель ты мой?

Тики-так, тики-так –

Исчезают столетья.

Тики-так, тики-так –

Я сжимаю виски.

Неужели тебя

Не смогу одолеть я...

Выразить свое время и тем преодолеть его – это ли не вечная задача художника? В этой вечной погоне за временем поэт, подчас лихорадочно торопясь, испытывал то возможности традиционного стиха, то народной песни, присказки, прибаутки, бывальщины, жестокого романса, баллады... Он создал свой поэтический край и населил его своими героями. Не время говорить о том, в какой мере выражает лирический герой Мерзликина характер современника. В любом случае он сам является современником и потому достоин самого внимательного отношения. Оно, понятно, не исключает строгости оценок.

Внимание Мерзликина к простой, зачастую еще не освоенной литературой жизни, его умение опоэтизировать разнообразные ее проявления – все это в поэзии ценится высоко. За вычетом грехов литературщины, о которых уже шла речь, Мерзликин во множестве своих стихов утверждает поэзию живой, бьющейся, непритязательной жизни.

Не претендующие на широкие обобщения, его лирические миниатюры прозрачны по своему смыслу. Это их качество способно смутить того читателя, который ищет острых сюжетов, парадоксальности, якобы присущей современному видению мира. Но именно здесь, а не в импровизациях на темы народных песен Мерзликин твердо стоит на почве народных поэтических традиций. Талант поэта, ценности его художественного мира имеют в своем основании народные представления о добре и разуме, о прекрасном. Поэт чуждается однозначных оценок, не выносит приговоров, не становится в позу мудреца, которому открыты все тайны жизни. Он приглашает читателя к сопереживанию, и трудно не откликнуться на его доверительную интонацию: читатель представляется равной величиной, участвующей в творчестве.

Мерзликин не декларирует своих гражданских чувств. Органическая связь его художественного мира со стихией жизни выражается многообразно и естественно:

Я далек еще от хворости,

Все мое в моем краю,

Но, когда поют от горести,

Я, смеясь, не запою.

Тут поэту веришь и понимаешь, что в главном его лира сфальшивить не может, не должна. А смысл критических замечаний, высказанных в данной статье, объясняется известной пословицей: кому много дано, с того много спросится.

Г.М. Карпов