Примечания

1. Лотман, Ю.М. Символ в системе культуры // Лотман, Ю.М. Семиосфера. – СПб, 2000. – С.240- 249.

2. Мерзликин, Л.С. Избранное: Стихотворения и поэма. – Барнаул, 1997. – 319 с.

3. Ср.: «Течет над крышами заря. / Сегодня, кажется не зря // Она свежа и горяча – / Как кровь с ладони палача» (Историческая картинка [2, с.96]).

4. Примечание Л. Мерзликина к слову «танчится». Между тем, диалектизм «танчится» происходит, судя по всему, от глагола «танцевать».

5. О связи реки и речи, «водности» с поэтическим даром см.: Топоров, В.Н. Речь и река/речка (из области мнимых этимологических парадоксов) // Топоров, В.Н. Исследования по этимологии и семантике. Т.2: Индоевропейские языки и индоевропеистика. Кн.2. – М, 2006. – С.198-223.

6. В природе кровь пьет, конечно, самка комара, но в обыденном сознании и языке – все-таки комар.

7. Например, в стихотворении «Ван Гог» [2, с.98], как видится, содержится аллюзия на смерть Пушкина, Лермонтова от выстрела дуэлянта.

8. Ср. также: «Я люблю, аж душа кровоточит…» («Летний дождь по селу, будто всадник…» [2, с.128]).

9. Здесь мы опускаем стихи с аграрной тематикой, следуя за автором: «– Позвольте, – скажет агроном, – / Нет, как же это так? / Ведь если дождик день за днем, / Считай, погублен злак. / И с ним вполне согласен я / Свое-то он постиг. / Но есть поэзия друзья, / И есть ее язык». («Люблю я пасмурные дни…» [2, с.188]).

В.В. Дубровская

Подсолнух

Вот он я!

Поиск собственной идентичности лирический герой Мерзликина ведет, примеряя одну за другой маски и примеривая роли бунтаря и гуляки, героя волшебной сказки и газетчика, работяги и сельского жителя. Более того – природные стихии обращаются в материал, из которого поэт сочиняет-создаёт очередную маску, тоже вполне подходящую, не скрывающую, а выдающую суть поэта: «Я – как февраль – заснеженные веки…» В этом карнавале выделятся образ, в котором поэт нашёл органическое, телесно-духовное воплощение собственного Я – это подсолнух. Все ипостаси лирического героя, упомянутые выше, так или иначе «впитались» подсолнухом. Глубина его корней определяется не только почвой, но и культурой: что как не тусклые пейзажи и солнечные подсолнухи подтолкнули интерес поэта к судьбе Ван Гога?

В шестидесятые годы на слуху были два «оттепельных» стихотворения Л. Мартынова «Подсолнух» и «Сон подсолнуха». Это были стихи о красоте обреченного бунта. Подсолнух у Мартынова невероятным усилием вырывается из огородной почвы, «…на головы с корня осыпая жирный чернозём…» Мерзликинский подсолнух растет там, где изначально посеяна его жизнь – судьба.

История подсолнуха рассказывается в так называемой поэтической «двоице», мини-цикле из двух стихотворений «Как подсолнух, окрепший у грядок…» и «Подсолнух».

Одно из них построено на прямом уподоблении лирического героя подсолнуху, это персонаж с единой и единственной задачей: «Поспевать, поспевать, поспевать»:

Я не вижу, что слева, что справа,

Я гляжу упоенно в зенит.

Не страшна ножевая расправа,

Если каждая жилка звенит.

Широко руки-ветви раскину

И услышу, что где-то едва

Громыхнуло, скатилось в долину.

Ах, как сладко шумит голова!

(«Как подсолнух, окрепший у грядок…»)

«Ножевая расправа» – как неизбежность, отодвинута в неосознаваемое далекое время обстоятельствами незрелости героя, сосредоточенности его на молодом упоении существованием, которое стремится к тому, чтобы занять все пространство по горизонтали: «Широко ветви-руки раскину»; по вертикали: «Я гляжу упоенно в зенит», превратившись в ось мира, сосредоточившегося на себе субъекта: «Я не вижу, что слева, что справа».

Следует отметить и маргинальное положение лирического героя-подсолнуха – у грядки, а не на ней. С одной стороны – это точное изображение сибирского огорода, где подсолнуху всегда отводится место на обочине: «у грядок», а не «на», с другой – это положение может быть истолковано как локус поэта, во все времена «не вписанного в окоем» (М. Цветаева). В стихотворении «Подсолнух» место остается по сути тем же: «на … меже».

В сибирской литературе огород принимает на себя некоторые черты сада-рая, в то же время оставаясь на дальних подступах к нему. Это место пограничное, а не пункт, так сказать, прибытия. Возвращаясь из командировки, лирический герой проходит к дому через огород, пространство спокойного и безопасного сна:

Дремлют недвижные маки.

Дыни лежат на виду.

(Из командировки) [7]

В стихотворении «Подсолнух» огород – мера времени: «Уже в огороде подсохла ботва», сигнал включённости подсолнуха в заведенный от века ритм умираний и возрождений, однако природный календарь не утешает надеждой на воскресение, но обостряет переживания уже приглашённого на казнь:

И желтый подсолнух на пыльной меже

Задумался крепко об остром ноже.

Не в силах отвесть от бурьяна лицо,

Он слышит, как скрипнуло тихо крыльцо.

Он чует всем телом чужие шаги,

Но мимо куда-то плывут сапоги.

Опять пронесло, и – рябой от семян –

Подсолнух склоняется ниже в бурьян.

(Подсолнух)

Подсолнух с отяжелевшей, зрелой уже не шляпой, а головой – персонаж, с которым вступает в диалог поэт:

Не надо, подсолнух, не надо, дружок.

Успеешь отведать и нож, и мешок.

Разделение персонажа и лирического героя дает возможность посмотреть на события со стороны, не показывая трагическую перспективу этой судьбы, как говорится, «на себе». Когда поэт отождествляет себя с бунтарем, идущим на плаху, событие казни, погруженное в легендарное время и условное пространство картины («Историческая картинка»), не переживается так остро, как «простая и ужасная» в своей обыденности судьба подсолнуха.

Зрелость, то есть обретение должного качества приближает время неотвратимой казни самым драматическим образом:

В грязи догнивая, в осеннюю муть

Не раз ты захочешь на солнце взглянуть.

Подняться, встряхнуться, расправить листы,

Да моченьки нету, да очи пусты…

Если в одном из ранее написанных стихотворений поэт говорит «Не рви мне глаза из глазниц!», обращаясь к ворону, то в «Подсолнухе» воплощается самый страшный вариант конца для поэта пристального и детального зрения: «очи пусты».

У окна

Каким образом устроено то зрение, которое позволяет поэту смотреть как все, а видеть своё, особенное? У Мерзликина есть стихотворение, в котором этот процесс описан как соглядание, воспользуемся этим старым словом, чтобы обозначить поэта как тайного, скрытого наблюдателя через проталинку в оконном стекле, сквозь волшебный, но не Левенгуком, а самим поэтом с помощью собственного «выдыхания» изготовленный оптический прибор.

Окно (проталина в оконном стекле) как оптическое устройство многократно упомянуто в поэзии: «сквозь стекло особняка» видит свой знаменитый «не еловый, а лиловый» лес О. Мандельштам, окно в творчестве Б. Пастернака явилось предметом специальных исследований. Богатая мифопоэтическая традиция окна, реализованная в искусстве, в первую очередь связана с тем, что окно – особенное пространство, граница между мирами, сходная по силе своей и свойствам с магическим кругом. Семантика окна позволяет представить процесс творчества, потому что, как пишет В.Н.Топоров: «Благодаря окну то, что находится вовне, как бы вводится внутрь дома; то, что без окна невидимо, становится с помощью окна доступно зрению» [2, c.169]. С окном связаны представления о свете и даре зрения (окно и око):

Раздвину ситцевые шторы

И не пойму: куда попал.

На стеклах вспыхнули узоры,

Восход их полымем обдал

В саду каком я или дома?

Клубится хмель, цветет пион.

И не уйти мне от проема,

Стою, красою пригвожден.

Стою и мыслями витаю…

Но вот в морозное стекло

Я подышу, кружок оттаю,

И в том кружке – мое село.

Промчалась с грохотом машина,

Сорока вьется над стожком,

Идет по улице мужчина

С набитым доверху мешком.

Пацан примеривает лыжу,

Судачат бабы у плетня.

Я из окна в кружок всех вижу.

А вы? Вы видите меня?

Окно в данном стихотворении трехслойно: ситцевые шторы, морозный узор (сад), стекло. Пространство, в котором находится поэт, никак не отмечено. Единственная деталь, что позволяет судить о нем (пространстве): «ситцевые шторы», в «комплект» к этим шторам мыслится традиционное убранство деревенской избы. Без всякого ущерба для ритма можно было бы сказать «шелковые шторы», однако это было бы другое по содержанию пространство, так сказать по-другому обставленное. Лирический герой повернут к своему пространству спиной, он видит «ситцевые шторы» и эта деталь фокусирует смысл и характер «своего» пространства. Ситцевый ассоциируется с той простотой и незатейливостью дома, о которой и говорить не стоит, так она естественна. Штора или занавеска, ширма в стихотворениях Мерзликина отмечает границу между пространствами, одно из которых желанно, но, как правило, недоступно. Под звуки рояля «Штора маками цвела», как внесезонный, музыкой рожденный райский сад. На окне может стоять герань и тогда райским может быть пространство внутри дома, которое извне созерцает лирический герой.

В стихотворении «Раздвину ситцевые шторы…» вслед за шторой называется следующий слой – видение фантастического сада и перемещение субъекта в него: «В саду каком я или дома?» Растениями возникшего перед глазами лирического героя сада названы хмель и пион [3]. Пребывание в этом саду длится две строфы, однако во второй появляется «морозное стекло». Происходит переименование волшебного сада в простую, реалистическую, житейскую вещь – стекло и совершается вслед за тем жест, устраивающий оптический прибор: «Я подышу, кружок оттаю».

Взгляд «в кружок» дает право и неоспоримое преимущество перечня как развернутого ответа на вопрос «Что видно?» Попавшие в поле зрения предметы в этом случае связываются только взглядом поэта, они свободно комбинируются и ничем друг другу не обязаны, равноправны. Их не искали и не выбирали, т.к. взгляд «в кружок» фиксирует то, что подбрасывает жизнь в одно из своих мгновений, и этим нельзя управлять: только глаза закрыть. Таким образом, мы имеем возможность говорить о декларации свободного взгляда через и сквозь кружок, на зимнем стекле. Собственно, этот выдох, дыхание, участие души и духа, превращающее стекло в свет – обоснование неравных возможностей зрения поэта и тех, кто «за стеклом»: «А вы? Вы видите меня?"

В стихах Мерзликина зафиксировано несколько взглядов лирического героя на окно и стекло извне, с улицы: «Палисадник, окошко без света» («Сколько лет ни письма, ни привета…»), «Вы ко мне через оконушко», здесь же «оконушко со ставнями» в ситуации умыкания девицы из терема («Теремок, светелка, горенка…»). А еще в стихотворении «Из командировки», где окна являются частью «рассветной рани»: «Окна зияют прохладно, / К стеклам прилипла герань». Отметим здесь место, из которого можно наблюдать внешнюю, заоконную жизнь, которое занимает герань, а потом займет наблюдатель – лирический герой.

Окно как граница между своим и чужим защищает своё от чужого, внешнего, а стекло дает возможность наблюдать за тем, что происходит, сохраняя защищенную позицию. Из окна фиксируются календарные перемены: «Вытру влажное стекло,/ За окном белым-бело» («Вытру влажное стекло»); «Чем, улыбнусь я, – не праздник,/ Если мороз по стеклу/ Вывел узоры…» («Снега крутые навалы…»); «Просыпаюсь – в окне чуть свет…» («Я давно не вставал так рано…»).

Через окно безопасно фиксируются астральные знаки и природные стихии: звезды в стихотворениях «Двойник», «Ветер выдул все тепло…», «Поленья в печке догорают…», «Живем – и вечно поспешаем…»; дождик в стихотворениях «Сон ушел от меня…», «Ах, сколько пролито воды…», «Мы вытерли подошвы перед клубом…». В названных стихотворениях стекло согласуется с природой окна и зрения.

По-другому обнаруживает свой смысл стекло в стихотворении «Дождь прошел по селу, будто всадник…» Здесь стекло обнаруживает свою обманчивую природу: «Воробей! А-я-яй! Обознался:/ Думал, в створке-то нету стекла…» И далее лирический герой сначала признается: «Стёкла, стёкла… Люблю вас. Ей-богу». Более того: «Я люблю вас по-новому, стёкла, / никому так любить не велю». Поэт обнаруживает внутреннюю форму слова 'стекло' со значениями 'резать', 'острота' [4, c.305-307], что позволяет провести линию к мотиву «ножевой расправы», казни :

Ударяюсь – а кто-то хохочет,

Поднимаюсь – стоят за углом.

Я люблю, аж душа кровоточит,

Вся изрезана острым стеклом [5]

(«Дождь прошел по селу, будто всадник…»)

Стекло, незримая преграда, наделенная свойствами как предавать, так и ограждать, предаёт поэту мир, на который он смотрит «в кружок» и не даёт ему с этим миром смешаться. Стёкла помогают держать дистанцию, защитить свою автономность: «А вы? Вы видите меня?»

Стекло связано не только с возможностью пространственных (оптических) метаморфоз, но и со временем: у Мерзликина это увеличительное стекло в отношении прошлого. Три взгляда из трех окон открывают картину прошлого:

Помню, раньше отец говорил:

– Поглядишь на дорогу в окошко,

Там коровы из стада прошли,

И от вымени следом дорожка…

А?.. В четыре соска по пыли.

А в другое – то глянешь – из речки

Рыба прыгает прямо в ведро,

Глянешь в третье – затоплены печки,

Пахнет щами, аж ёкнет нутро.

(«Жизнь отпущена нам небольшая…»)

Эта картина – вариант крестьянской мечты об изобилии, нашедшей воплощение в том числе и в фольклоре. Характерно, что гипербола здесь целиком отнесена к прошлому. Оптика настоящего настроена на бесконечно малые и, как правило, практически бесполезные предметы. Если в прошлом «рыба прыгает прямо в ведро», то теперь – «на доске чешуя и молоки», разумеется, рядом «уха в котелке закипает», однако поэту интересна не возможность изобильного пиршества, но возможность вписать бесконечно малые элементы бытия в общую космическую картину и «рыбка» уплывает в небеса:

Над тайгою блескуче и зыбко

Выплывает звезда, словно рыбка. [6]

(«Над тайгою блескуче и зыбко…»)

Вечность в некоторых случаях поэт связывает со стеклом: