Примечание

1. Залыгин, С.П. Собр. соч.: в 4 т. Т.13. – М., 1980. – 557 с.

В.В. Десятов, А.И. Куляпин

Барнаул и алтай в литературе хх века

Как известно, недолгое пребывание в Барнауле стало судьбоносным для Ф.М. Достоевского. В письме брату Михаилу от 9 марта 1857 года Достоевский сообщил: «<...> я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. <...> Теперь пойми, друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове» [1, c. 171].

Барнаул – место болезни и смерти. Ситуация противоположная той, в которой оказался Достоевский, сложилась в биографии В.Г. Шершеневича. А.Б. Мариенгоф вспоминает свою беседу с В.И. Качаловым:

«– Представь, мой друг, я только сегодня узнал, что умер Шершеневич. Где-то у черта на куличках.

– В Барнауле, – подтвердил я. – Он туда эвакуировался из Москвы. Вместе c Камерным театром.

– Да. Таиров с Алисой его и похоронили.

– Почему «Таиров с Алисой»? Его хоронили все камерники. <…>

– Лечили от одного, – сказал я, – а умер он от другого.

– Неужели? Вот негодяи!» [2, с. 402, 403].

Если в XIX веке барнаульский врач смог поставить великому писателю верный диагноз, то советские врачи с диагностированием не справились, приняв милиарный туберкулез Шершеневича за тиф. Низкий уровень медицинского обслуживания связан в данном случае не столько с пространством, сколько со временем. Столичные врачи, судя по той же беседе, недалеко ушли от провинциальных. В.И. Качалов был раздосадован несколько сомнительным методом своего лечения:

«– Эскулапы!.. А знаешь, мой друг, чем теперь меня спасают? – усмехнулся Качалов. – Мочой беременной женщины.

– Ого!

– В задницу каждый день впрыскивают.

– От какой же болезни?

– От всех сразу.

И он назвал имя модного врача, который в те годы лечил этим могучим средством самых знаменитых в Москве людей» [2, с. 403-404].

В ХХ веке произошло выравнивание статусов провинции и столиц. Коммунизм есть советская власть плюс провинциализация всей страны. Ощущение этого владеет Мариенгофом и Качаловым на протяжении всего их разговора:

«Качалов опять развел руками:

– И вот закопали Вадима Габриэлевича. У черта на куличках закопали. В барнаульской яме.

Как будто лучше и легче, когда нас закапывают в московских и ленинградских ямах» [2, с. 405].

С другой стороны, Алтай был весьма притягателен для целого ряда писателей – и даже не только российских. Двоюродные братья Александра Блока, жившие некоторое время в Барнауле, летом 1901 года приглашали поэта погостить у них. Путешествие не состоялось, потому что Л.Д. Менделеева попросила Блока остаться с ней. Уехать на Алтай собирался в 1929 году, женившись на Татьяне Яковлевой, Владимир Маяковский [3, с. 476]. Он допускал, что Яковлева покинет ради этого Париж – видимо, потому, что сам устал от столичной жизни. «Два мира, два образа жизни» в равной степени разочаровали поэта, и он искал некий третий (естественный) вариант, который, возможно, ассоциировался у него с детскими воспоминаниями о горах Грузии. В 1935 году И. Ильф и Е. Петров встречались с Э. Хемингуэем в Нью-Йорке: «Выяснилось, что Хемингуэй хочет поехать в Советский Союз, на Алтай» [4, с. 59]. Еще один американский писатель и поэт Vladimir Nabokov воспел Алтай в одном из лучших своих англоязычных стихотворений «An Evening of Russian Poetry» (1945). Лирический герой этого стихотворения – преподаватель, рассказывающий юным американкам о русском языке и России:

Beyond the seas where I have lost a scepter,

I hear the neighing of my dappled nouns,

soft participles coming down the steps,

treading on leaves, trailing their rustling gowns,

and liquid verbs in ahla and in ili,

Aonian grottoes, nights in the Altai,

black pools of sound with “l”s for water lilies [5, c. 608-609].

В подстрочном переводе с английского:

За морями, где я утратил скипетр,

я слышу ржание моих пятнистых существительных,

тихие причастия спускаются по лестнице,

ступая по листьям, волоча шелестящие шлейфы,

и плавные глаголы на -ала и на -или,

Аонийские гроты, алтайские ночи,

черные омуты звука с «л» подобными речным лилиям.

Набоков тоже хотел побывать в Сибири, но и его мечты не осуществились: «После окончания училища Набоков собирался отправиться в длительную энтомологическую экспедицию по Сибири, а затем поступить в Кэмбриджский университет, но тут-то и произошли те исторические события, которые спутали все его планы» [6, c. 441]. После Октября 1917 года Набоков уже не мечтал о поездке в Сибирь, а вынужден был эмигрировать. Оказавшись в Европе, он сразу же, в 1919 году поступил в Кембриджский университет, осуществив, таким образом, лишь вторую часть своих планов. Первую их часть реализовал позднее герой романа «Дар» Константин Годунов-Чердынцев. Алтай упоминается в тексте романа в связи с его путешествиями.

Позднего англоязычного Набокова Алтай манил не только как место, где не удалось побывать страстному собирателю бабочек, но и как слово определенного звучания. Входящие в состав этого слова звуки пользовались особой симпатией Набокова, ярким подтверждением чему послужит позднее название самого популярного его романа «Лолита». Конечно, не случайно Набоков говорит в стихотворении о формах глаголов прошедшего времени, единственного числа женского рода и множественного числа. Грамматика отражает ностальгическую ориентацию автора, посвятившего многие страницы своих произведений воспоминаниям о юношеских влюбленностях (героини «Других берегов»). Лилия (кувшинка, нимфея) – символ чистоты и невинности – в творчестве Набокова прочно связывается с образами нимфеток: Поленьки, Лилит, Лолиты.

Алтай для Набокова, Маяковского, Хемингуэя – некое экзотическое и идиллическое пространство свободы и поэзии. Барнаул с этим идиллическим топосом обычно не ассоциируется. Повторяющаяся характеристика блоковского Барнаула, возникающая в письмах поэта, развивает щедринский образ уездного города Глупова. Своего брата Андрея, живущего в Барнауле, Блок называет то «глупым сибиряком» [7, c. 361], то «барнаульским идиотом» [7, c. 357; см. также 7, с. 354]. Надо заметить, что этот признак Барнаула является в русской культуре довольно устойчивым. Так, например, в горьковском “Рассказе о необыкновенном” (1924) главный герой – доморощенный мыслитель Яков Зыков – много лет живет в Барнауле, что впоследствии становится решающим фактором его судьбы: «– Я, счастливым случаем, уцелел от смертной расправы; арестовали меня с этим часовщиком и повели расстреливать; вдруг унтер присматривается ко мне, спрашивает: “Ты, хромой, откуда – не из Барнаула ли? Ну, – говорит солдатам, – я его знаю, это – дурак! Я его очень хорошо знаю, он у доктора в кучерах жил”. Я – обрадовался, шучу: “Дураков зачем убивать? Это умников перебить надобно, чтоб они нам, дуракам, простую жизнь нашу не путали”. Унтер толкнул меня в переулок, кричит: “Ступай прочь, сукин сын, моли бога за нашу доброту”. Убежал я, а часовщика расстреляли» [8, c. 539].

Борис Гребенщиков в автокомментарии к своим «Песням» пишет о восприятии жителями различных городов России песен Александра Вертинского: «Петь эти песни по разным городам и весям России было истинным удовольствием – не в последнюю очередь оттого, что реакция зала всегда была непредсказуема и много рассказывала нам о положении дел в городе. Так, при исполнении “Без Женщин”, например, в Новосибирске, зал заходился аплодисментами после фразы “простой шотландский виски”; в Москве то же происходило в качестве реакции на “свой уютный холостяцкий флэт”, в то время, как Самара встречала овациями “истерические измены и запоздалые сожаления”. В Ставрополе понимающе хлопали на “проснуться одному”. Барнаул же – вероятно, не в силах справиться с далеким от жизни сантиментом – напряженно молчал» [9, c. 520-521].

Виктор Пелевин, отвечая на вопросы журнала «Плейбой», сказал: «меня интересует провинциальный молодежный сленг, который развивается независимо от московского. Например, когда нас с вами “пробивает на думку”, в Барнауле “выседают на умняк”. А драма России уместилась в барнаульском панк-фольклоре в двух чеканных строках: “Измена! – крикнул мальчиш-Кибальчиш. И все мальчиши высели на измену. Один Плохиш высел на хавчик – и съел все варенье»» [10]. Внимательное отношение Пелевина к барнаульскому молодежному сленгу объясняется, вероятно, общим интересом писателя к «Сердцу Азии» (так называется ресторан города «Алтай-Виднянск», куда перенесено действие одной из глав романа «Чапаев и Пустота»).

Для Набокова «Барнаул» – одно из обозначений сугубой провинциальности. В пьесе «Событие» (1938) любителя совать нос в чужие дела Ревшина презрительно именуют «Шерлоком Холмсом из Барнаула». Есть в пьесе и профессиональный частный детектив – Барбошин, чья фамилия почти полностью тождественна фамилии героя, так и не появляющегося на сцене – фантомного злодея Барбашина. Барбошин тоже в некотором смысле «Шерлок Холмс из Барнаула», то есть псевдо-Холмс. Вместе со своим двойником Барбашиным этот «Шерлок Холмс» сближается с Барнаулом как на фонетическом уровне, так и через сему «варварства», имплицитно включенную в их фамилии. В романе «Дар», подготовленном писателем к публикации в 1937–1938 годах (когда писалось «Событие»), Набоков ссылается на мнение биографа Н.Г. Чернышевского Ю.М. Стеклова: «Стеклов считает, что при всей своей гениальности Чернышевский не мог быть равен Марксу, по отношению к которому стоит-де, как по отношению к Уатту – барнаульский мастеровой Ползунов».

Рассмотренный материал свидетельствует о главном: Барнаул в зеркале литературы ХХ века обладает «лица необщим выраженьем». Не стоит смущаться тем, что этот облик далек от идеала, ведь и один из самых красивых, высококультурных городов России – Петербург – имеет мифологию не только наиболее богатую, но и наиболее негативно заряженную, пугающую, инфернальную.