Вещество регионального существования в поэзии: владимир башунов

Понятие «вещество существования» имеет истоком прозу А. Платонова, закреплено в трудах исследователей его творчества, по крайней мере, однажды (и без кавычек!), использовано в исследовании творчества поэта – И.Анненского [1]. Применительно к региональной литературе понятие «вещество существования» позволяет описывать онтологию регионального самосознания, переводить элементы регионального быта из области антуража и колорита в сферу бытия.

Вещество существования демонстрирует согласованность вещи и духа. У А. Платонова это – архитектура, литьё, мелиорация, гончарное и кузнечное искусство (не только ремесло), – словом, всё то, что способно переводить природное вещество в материю цивилизации, внося в мир изменения, свидетельствующие о наличии человеческого существования.

Итак, в мире А.Платонова, даже если речь идёт об уездном городке, вещество существования производится, а в созданном поэтом Башуновым мире, обусловленном в том числе и региональной ментальностью, вещество существования пребывает в природе, либо добывается – охота, рыбалка, сбор грибов и ягод, заготовка дров, наконец, обработка земли и сбор урожая. Всё это носит благой характер, когда удовлетворяет потребности семьи, рода, является местом приложения молодых сил и т.п. Та же самая деятельность становится преступной тратой вещества существования, когда приобретает, так сказать, промышленные масштабы. Так, в стихотворении «В лесосеке» заготовка леса – почтенная, не лишённая красоты и юношеской романтики работа: «С топором да пилою…/ и пока молодой,/ пахнуть потом, смолою,/ ночевать под звездой» [2, с.85]. Однако, когда «топор да пила» сменяется множеством бензопил, а масштабы лесозаготовок превышают разумные пределы, вещество существования разрушается: как кедр, так и лес в целом уходят: «что ни год, / теснит леспромхоз – / топоры, матюги, бензопилы» [3, с.258].

Лес в поэзии В. Башунова является мощным средоточием вещества существования. Разумеется, смысл поэтического комплекса «лес» этим не ограничивается. Так, лес – это локус творчества, место, «где свободней помыслы и речь», он (лес), как утверждает У.Эко, – «метафора художественного текста»[3, c.14], область производства рифмы, ведущей происхождение согласно пушкинской версии от нимфы Эхо. Рифма же – часть вещества поэтического существования. В творчестве Башунова лес – главное событие жизни, средоточие вещества существования в том числе и в его региональной специфике. У Башунова лес – есть «овеществление» мышления, поведения, ценностных ориентиров, имеющих региональную окраску, а истоки этих проявлений уходят в недра алтайской и сибирской ментальности.

У Башунова лес – это смысловой аналог мифологемы Алтай. Согласно содержащемуся в топониме мифопоэтическому смыслу, Алтай – это центр, обладающий качеством высоты и пояс, соединяющий евразийские степи с территориями Центральной Азии. Эти качества – центр, высота и опоясывание-ограждение присущи башуновскому лесу и сообщают ему признаки региональной онтологии.

Лес – делимитатор регионального пространства, которое помещается «там, за лесом» и обеспечивает замкнутость, родственную замкнутости сказочного пространства. Функция леса – быть сторожем, он «постоит, сторожа над плечом», охраняя думы и пространственную неприкосновенность. В региональной литературе поэтика границы, её фильтрующей способности, мотивы пересечения границы (посещение иных мест) – один из ключевых моментов. Особый интерес составляет корпус стихотворений Башунова и других поэтов, где поэтическая рефлексия рождается в ситуации посещения иных мест – столицы, берега моря, других городов и стран. Однако эта, весьма симптоматичная группа текстов, нуждается в отдельном рассмотрении.

У Башунова лирический герой находится внутри круга, опоясанного лесом, время здесь течёт иначе, чем реальное, это сказочное замкнутое время: «там, за соснами», – «я останусь молодым». Это место надёжно ограждено лесом от власти реального времени: «Лодку лёгкую креня,/ Жизнь играть со мною станет,/ Душу вынет,/ сердце ранит,/ сна лишит…/ а не достанет/ там, за соснами, меня!» [3, с.131]

Итак, лес как центр и пояс обозначает локус души поэта, в нём, как в чеховском вишнёвом саде, остаются души покинувших этот мир близких: «И снится мне, что я в бору:/ Я с мамой ягоду беру»[3, с.76]. Наделённый качеством высоты («Бор чист, прохладен и высок»), лес сопрягает два мира: «Шевелятся могутные корни,/ выбираясь из тёмных глубин./ И два мира, скудельный и горний,/ сопрягаются в образ един» [3, с.240].

Лесная дорога, которая относительно деревьев расположена горизонтально, в лесу Башунова ведёт вверх: «там есть и лесная дорога,/ небесной дороге сродни» [3, с.261]. Дорога в лесу у Башунова не бывает непроходимой, в ней поэт воплощает идею благого пути: «Ты пройдёшь, и ты полюбишь/ эту лёгкую ходьбу./ Где-то ягоду пригубишь./ Где поклонишься грибу»[3, с.174].

Маркером нижней границы в лесу служат грибы, их следует искать «в траве и в тени»: «Мох взбугрился – ищите во мху./ Лист упал – вы и лист поднимайте./ Вот и весь мой сюжет./ Понимайте,/ как хотите./ А небо – вверху!»[3, с.49]. Место обитания грибов четко ограничено – это низ. В лесу, посещаемом детьми грибов нет, только ягоды. Семантика грибов в мифопоэтической традиции, где «гриб имеет фаллическое значение <…>, а так же символизирует, плодородие, долголетие, силу, пищу. Кроме того, гриб символизирует небо, гром, молнию, ураган. Согласно некоторым поверьям, вши, черви, мухи, лягушки, змеи могут принимать обличье грибов» [4, с.130]. В народных поверьях грибы часто соотносятся с нечистыми животными и растениями, тема грибов бывает окружена атмосферой табуирования, интерес к грибам мог квалифицироваться «как проявление испорченности и бесстыдства» [5, с.757]. Понятно, почему в лесах, доступных детям, у Башунова грибы не упоминаются, только ягоды. Однако у поэта есть довольно плотный корпус текстов, где грибы упоминаются в самых разных контекстах: их собирают, заготавливают, едят («И сдвинутый горделиво венец молодого груздя…», «Грибной год», «Итак, наготовим на зиму варенья…», «Похвала деревенской картошке», «Тихий ангел», «Сюжет с отклонением, или как собирать грибы»).

Расположенные в самых нижних и даже подвальных этажах леса, грибы, подвергнутые культурному (кулинарному) преобразованию, способны воскресить дух леса: «Помешались на грибах!/ Тесно будет в погребах,/ а зимою в пирогах / дух лесной восстанет./ Зашевелится, живой,/ Опахнёт ручьём,/ травой/ и кудлатой головой/ в притолоку грянет!»[3, с.50].

Лесной дух наделён вполне вещественным существованием, вплоть до имеющего богатую родословную антропоморфного образа леса «с кудлатой головой». «Дух лесной», так же как и «Дух дикой ягоды» – другие имена Genius loci, сосредоточенного в лесу.

Среди всех упоминаний грибов в стихотворениях Башунова по имени назван только груздь, этот вид и его подвиды действительно считаются в Сибири основным грибом. Например, в тщательно прописанной картине постного рынка в Москве в повести И. Шмелёва «Лето Господне» – изобилие сушёных грибов, а солёных, среди которых можно было бы найти груздь, вовсе нет. Следует отметить, что упоминание региональных продуктов питания и местной кухни, имеет прямое отношение к веществу регионального существования в некотором, буквальном даже, смысле. Не увлекающийся гастрономией поэт В. Башунов упоминает ограниченное число гастрономических объектов, каждый из которых наделён региональной знаковостью: грибы, картошка, пельмени; минимальное летнее овощное меню – помидоры, лук, огурцы; минимальное детское меню – молоко и каша. И особенное место занимает колба, которой посвящено отдельное стихотворение – инструкция, как собирать её, как приготовить и есть.

В стихотворении «Колба» упомянут алтайский топоним Ажи, предполагается движение в поисках колбы снизу вверх, в гору, в согласии с общей картиной преобладания вертикали в ландшафтах поэта. В стихотворении используется местное название черемши или лука победного (Allium victoralis L.) . После выполнения пошаговой инструкции: «перебрать колбу,/ потолочь колбу,/ посолить колбу» можно приступать к ритуальному поеданию регионального продукта ради откровения регионального зрения: «Как у нас судьба – / соснова изба,/ золота тайга,/ хмель да таволга./ А сена в лугах!/ А луна в снегах!/ Над рекой обрыв – / сердце на разрыв: / глянешь вдаль да вширь –/ видно всю Сибирь!» [3, с.138]. Местное название растения вызывает к жизни местные варианты произнесения некоторых слов. В целом картина замыкается на регионе с маркерами: место, еда, речь. Взгляд «вдаль да вширь» далее Сибири не простирается, её границы совпадают с границами видимого, т.е. этого мира в противовес невидимому, тому, другому, само существование которого с точки зрения региональной мифологии проблематично. Вследствие этого в пределах региональной культуры центростремительные силы выступают как основа организации культурного поля, а центробежные – как траектория бегства, с возможной положительной, впрочем, перспективой, если речь идёт об устроении литературной судьбы.

Иными словами, внутри региона литераторы больше ориентированы друг на друга, даже как агенты интертекстуальных связей, чем на центр, находящийся за пределами региона. Ближние влияния оказываются сильнее, чем дальние. Литература обнаруживает готовность производить тексты по принципам натурального хозяйства: свой сонет (Г. Панов), свой венок сонетов (Г. Панов), свой свободный стих (И. Мордвинов и поэты новейшего времени) и т.д. При этом редкие формы могут существовать в одном экземпляре, т.к. этого достаточно, чтобы заполнить свободную клетку в поле региональной литературы.

Показателем же самостоятельности у сильного поэта становится его приверженность органической традиции. У Башунова это русская классика во главе с Пушкиным, это может быть и крестьянская поэзия, фольклор.

Для поэта, состоявшегося внутри региона, как случилось это с Владимиром Башуновым, знаковым может быть признано свойство, названное в пределах этой статьи «веществом регионального существования». Вместилищами этого вещества в предметном мире поэта выступают лес, грибы, ягоды, колба. Их "культурные пары" – огород, картошка, в свою очередь, – региональные обстоятельства, которые кодируют отношение поэта к миру, и заслуживают отдельного рассмотрения.