Лекция 8

НРАВСТВЕННОСТЬ ПЕРЕД ИСКУШЕНИЕМ ИНОМИРНОСТЬЮ

1. Нравственный смысл ориентации на жизнь

В одной из наших предыдущих лекций мы уже обсуж­дали вопрос о высших ценностях и ориентирах религиоз­ной и безрелигиозной морали. Однако теперь, когда нами рассмотрен и проанализирован целый ряд важных эти­ческих категорий, мы можем на новом уровне вернуться к вопросу о нравственных основаниях мировоззренчес­кого и жизненного выбора. Для нас важно выяснить, когда ориентация на потустороннее помогает людям жить и совершенствоваться, а когда она становится тормозом на пути их морального поведения — собственно челове­ческого поведения, ибо мораль — явление человеческое.

Человек нуждается в Боге — сей старый тезис обрел в последние годы новую популярность в России, и это, наверное, неудивительно, ибо после долгого периода го­нений церковь возрождается и все более берет в свои руки духовные бразды. «Человек нуждается в Боге»,— утверж­дают журналисты, писатели, политические комментато­ры, утверждают утром и вечером, пишут страстно и про­чувственно, постепенно создавая иллюзию, будто народ, более семи десятилетий проживший в атмосфере безбо­жия, на самом деле пылко религиозен. Почитаешь, по­слушаешь и кажется, будто россиянин конца XX в. толь­ко и думает о потустороннем, пост и молитва — его лю-

253

Нравственность перед искушением иномирностью

бимейшее времяпрепровождение, а истовая духовная при­верженность Господу до сегодняшнего дня просто вынуж­денно таилась и скрывалась под маской официозного ате­изма. Выглядит эта картина, конечно, эффектно, тем более, что разрушает привычную, надоевшую парадиг­му, и все же, если не гнаться за злобой дня, стоит при­знать: массовое сознание на самом деле в большинстве своем безбожно, безрелигиозно, и его обмирщенность имеет гораздо более глубокие причины, нежели полити­ческое насилие и атеистическая пропаганда.

Если исследовать сознание не только как историчес­кий, но и как онтологический феномен, то мы увидим, что в нем всегда, во все времена и эпохи существует не­кий мирской, профанный пласт. Это мысли, чувства и переживания людей, непосредственно связанные с их по­вседневным бытием, с физическим и социальным выжи­ванием, с обыденными заботами и земными радостями. Профанный пласт включает в себя все: от культурных форм обеспечения физиологических нужд до высоких меж­личностных и общественных переживаний (любовь, друж­ба, патриотизм, политические страсти и т. д. и т. п.). Бог заглядывает в этот регион нашего внутреннего мира в основном как помощник и советчик. А порой не загля­дывает вовсе, ибо верующий, честно выполняя обряды, оставляет за собой полную свободу в мирских делах и в их оценке. Считая себя приверженцем той или иной веры, человек нередко ведет себя в практической сфере как ате­ист, чисто по-людски отделываясь от запредельности по­каянной молитвой и мелким житейским жертвоприно­шением.

Такое сугубо мирское отношение к потустороннему находит выражение в народной речи, изобилующей по­говорками типа: «На Бога надейся, а сам не плошай», «Богу — богово, кесарю — кесарево», «Твои слова — да Богу в уши» и др. Собственно говоря, процесс секуля­ризации, который характерен для XX в., явился во мно-

254

Лекция 8

гом просто выведением на поверхность этих обыденных прагматических взглядов, латентно содержащихся в ре­альном сознании и поведении тысяч людей, искренне на­зывающих себя верующими. Бог и потустороннее зани­мают первое место и оказывают реальное влияние на жизнь лишь весьма узкого круга: подвижников, аскетов, отшельников, монахов, святых. Оттого они и святы, что до зыбкой паутинки истончили пласт повседневных мир­ских забот и интересов.

Основной постулат объективно существующего наи­вно-материалистического сознания прост, хотя из него делались и делаются очень разные нравственные и жи­тейские выводы. Его можно сформулировать так: этот эм­пирический, данный мне в каждодневном опыте мир — единственная реальность, известная мне непосредствен­но и достоверно. Потому в своем практическом поведе­нии я поступаю, исходя из единственности наличного мира, где для выживания нужны материальные блага, где практически невозможно игнорировать требования чув­ственности, а человек смертен и умирает навсегда.

Разумеется, данная формула не претендует на полно­ту. Здесь лишь вкратце обозначается содержание тех важ­нейших установок, которыми руководствуется нормаль­ный человек в повседневном поведении: заботится о хле­бе насущном, не пытаясь быть как птица небесная; горю­ет об умершем, забывая о вечности души; увлеченно тру­дится, не считая свой пот расплатой за Адамов грех, и даже в молитвах просит о делах житейских — об урожае, о здоровье, о земной чувственной любви. Живущий не­избежно погружен в жизнь с ее грехами, огрехами, теку­честью и потому по строю своего внутреннего мира тем-порален, изменчив, неабсолютен, даже если в помыслах искренне тяготеет к Божественному. В сознании чело­века мир дольний преобладает над миром горним, ибо властно диктует свои правила игры. Мысли и чувства, обращенные к земному, материальному, выступают не-

255

Нравственность перед искушением иномирностью

преодолимым условием и самого выживания человека как телесного существа, и проживания им его посюсторон­ней судьбы.

Долгие столетия постулат наивно-материалистическо­го сознания был совершенно не очевиден для большин­ства людей, поступающих в соответствии с ним, хотя фи­лософы осознали его уже в древности. Однако с середи­ны XIX в. на фоне широкого подъема образованности и развития естественных наук, заявляющих о материально­сти мира, он все более выносится из сферы массовой ин­туиции на рефлексивный уровень, обсуждается не толь­ко в философской, но и в литературной среде, гласно сравнивается с религиозными представлениями.

Установка на жизнь для многих людей становится со­знательной, продуманной, к тому же она активно под­крепляется авторитетом естествознания. Стихийно-ма­териалистическое сознание смыкается с атеистическим теоретизированием, порождая две во многом противопо­ложные морально-психологические ориентации (хотя обе они враждебны религиозной обращенности к потусторон­нему). Это разные трактовки положений «жизнь само­ценна» и «смерть абсолютна».

Тезис «жизнь самоценна» (естественное развертыва­ние мысли «этот мир — единственный») имеет, если мож­но так выразиться, жесткое и мягкое прочтение. Жест­кое прочтение дает нам «воля к власти» Ф. Ницше — настоящая хвалебная песнь всему сильному, агрессивно­му, живучему, как здоровый колючий сорняк. Так ска­зать, гимн чертополоху, где все культурные ростки, при­частные к нравственности, однозначно записываются в заморыши. Восславление бездуховного, лишенного мо­рали, чисто биологического, природного бытия.

Но объявляя именно такое живоглотское бытие един­ственным и реальным, Ницше производит над челове­ческой действительностью весьма своеобразную опера­цию. То, что не нравится ему самому (идеалы, нравствен-

256

Лекция 8

ные нормы, религиозные образы), он попросту выбра­сывает, отсеивает факты, не согласующиеся с его кон­цепцией, а потом торжественно указывает на энергети­чески волевой остаток, восклицая: «Вот это и есть жизнь!» Может, конечно, и жизнь, только чья? Уж наверное, не человеческая, ибо подобное обезмораленное состояние в чистом виде нигде и никогда не встречается. Жалость, терпимость, доброта, помощь слабому существовали и существуют всегда у разных народов и культур, только принимают разные формы. Они то выходят на первый план, то чуть отступают назад. Поэтому нельзя сводить действительную человеческую жизнь только к ее крими-нально-распадным проявлениям, к торжеству паханско-го кулака и террористической винтовки. Самоценна все-таки жизнь, а не мощь, между ними нет и не может быть знака равенства.

Мягкое прочтение положения «жизнь самоценна» не стремится ничего вымарать из нее. Напротив, это при­нятие эмпирического человеческого существования в его полноте: с земными страстями и духовными взлетами, добром и злом, рутиной и праздниками, удачами и не­удачами. Это принятие жизни как неизбежного проти­воречия, где сама противоречивость не оценивается не­гативно. Она просто есть, и именно она порождает весь цветовой спектр нашего бытия, все его разнообразие, не­исчерпаемость, таинственность.

Великодушие и благородство, нежность и верность, самопожертвование и терпимость занимают в реальной жизни отнюдь не последнее место, хотя и не составляют абсолюта, вписываясь в бытие. В религии добро и зло — абсолютны, разорваны, словно полюса, где на одном сосредоточено все мыслимое и немыслимое совершен­ство, вся полнота бытийствования, вся благость и свет, на другом же — тьма и порок, порча и смерть. В проти­воположность этому обыденная человеческая жизнь — подвижное, пульсирующее, переливчатое начало. Здесь

9. Зак. 49 257

Нравственность перед искушением иномирностью

малейшее нарушение меры влечет за собой полную транс­формацию качества намерения или поступка, хорошее и плохое сплетаются в тесном объятии и перетекают друг в друга. Любить жизнь — значит любить ее вместе с ее не­избежным злом (или, вернее, несмотря на него), жалеть, прощать и стремиться увеличить долю добра.

Мягкое прочтение самоценности жизни, данной нам в нашем единственном мире, не приглашает сожрать ближнего своего ради повышения своей собственной мощи. Это хорошо показал А. Швейцер, проповедуя благоговение перед жизнью, которое выражается в глу­боком уважении к существованию любого одушевленно­го создания, будь то человек, жук или даже ромашка. «Жизнь — это космический альтруизм, — вторит ему Х.Ор-тега-и-Гассет, — она существует лишь как постоянное пе­ремещение от жизненного Я к Другому».

Тезис «жизнь самоценна» ориентирует человека на последовательное, порой терпеливое переживание (про­живание) разных этапов жизни и разных ее проявлений. Он исключает самоубийство как способ разрешения жиз­ненных проблем. Утеряв одни жизненные смыслы, ис­пытав некий ценностный крах, человек ищет другие и находит их, ибо последним и главным смыслом является сама жизнь: возможность видеть небо и землю, слушать щебет птиц и журчание воды, радоваться другому чело­веку и радовать его собой. Тогда каждый прожитый день воспринимается как подарок. Острое переживание са­моценности жизни очень точно выразил А. Вознесенс­кий: «Вечером, ночью, днем и с утра благодарю, что не умер вчера!» И эта благодарность не только за наличные и грядущие плотские радости, но и за духовные откры­тия, творческие озарения, душевную гармонию, нераз­дельно связанные в обыденной жизни с материальным бытием.

Положение «смерть абсолютна» также имеет две трактов­ки. В XX в. развернутое выражение первой, пессимисти-

258

Лекция 8

ческой и даже ипохондрической, принадлежит А. Камю. Это утверждение абсурдности и бессмысленности жиз­ни, лишенной Бога, запредельности, иномирности, ин­дивидуального бессмертия. Литературно-философский герой А. Камю в сущности страстно желает и высших сил, и загробного бытия, но его сциентистское «рацио» обливает эту страстность холодной водой нигилизма. «Хотел бы поверить, но не могу себе позволить». А зна­чит, ничто не свято. Пусть зыбится и течет морок лету­чих ощущений, пусть подвиги сменяются преступления­ми, а благородство братается с подлостью, ибо все еди­но. Как насмешливо заметил А. Вознесенский: ««В ящик рано или поздно, жизнь была, а на фига?»

Именно эта идея единства и тесной взаимосвязи меж­ду смертностью и аморальностью, прозвучавшая впервые задолго до А. Камю, еще в древности, стала основанием для обвинения в безнравственности абсолютно всех, кто признает земную жизнь единственной и конечной. Отож­дествлять безрелигиозность (а тем более атеизм) с под­лостью, бессердечием и порочностью стало общим мес­том и хорошим тоном. Даже интеллигентные, высоко куль­турные христианские авторы XX в. (например, Б. Выше­славцев) не могут удержаться от того, чтобы не пнуть побольнее стихийных и нестихийных атеистов за их ори­ентацию лишь на прижизненные ценности. И любить-то они, бедные безбожники, не умеют, и сердца у них нет, и ничто святое им неведомо. Обличения весьма далекие и от христианского великодушия к грешникам, и от ли­беральной терпимости.

Между тем, я бы сказала, что людям, не верящим в бессмертие, святое ведомо. Хотя, возможно, им ведомо не все святое, а лишь земные, чисто человеческие его выражения. Мы просто по опыту, из обычной жизни зна­ем, что далеко не все неверующие — циники, а многих из них нигилистические и тоскливые пассажи А. Камю просто бросают в дрожь, ибо они вполне искренне стре-

9* 259

Нравственность перед искушением иномириостью

мятся быть гуманными и не путать добродетель с поро­ком. Для них могут быть святыми чужая жизнь, процве­тание Родины, благополучие семьи, счастье детей. Ми­ротворчество, жертвенная любовь свойственны неверую­щим, как и верующим разных конфессий.

Тезис «смерть абсолютна» может быть истолкован в смысле прямо противоположном-тому, который вклады­вают в него нигилисты. Неизбежность ухода делает жизнь не абсурдной, а, напротив, исполненной содержания. «Обязывающее значение смерти» — это значение всех жизненных ценностей, перед которыми и за соблюдение которых мы в ответе как перед самими собой, так и перед другими людьми. Перспектива смерти делает особенно острым переживание добра и зла, в то время как бес­смертие как бы уравновешивает их, нивелирует корен­ное различие. Бессмертие, по сути дела, уничтожает и само стремящееся к ценностям «я». Бесконечно суще­ствующая личность размывается временем, меняет свои очертания, разваливается (как и все слишком большое) под своей темпоральной тяжестью. Вот почему авторы-эзотерики подчеркивают в своих работах благодатность заб­вения. Душа не помнит своих прошлых существований. Однако что же есть это забвение, как не та же самая смерть?

Таким образом, нравственное содержание ориентации на жизнь не может быть оценено негативно, если подхо­дить к нему без предвзятости. Стремление полнокровно жить эмпирической человеческой жизнью — не заблуж­дение грешного или невежественного ума, а, возможно, только лишь часть истины.