Советский массовый язык как постмодернистский театр: "Представление" Иосифа Бродского

Между 1985 и 1989 гг. Иосиф Бродский пишет стихотворение "Представление", в котором дает обобщенный образ советской эпо­хи. Реализуя эту задачу, писатель обращается к поэтике постмодер­низма.

Бродский увез с собой в США не только русский язык, но и язы­ковой слепок советской действительности. Советский массовый язык не равен только официальному, хотя и сильнейшим образом идеоло­гизирован и обюрократизирован; это и язык повседневно-бытового общения, включающий в себя просторечие, бранную, нецензурную лексику. Несовместимые в "государственном" языке, все эти пласты совмещаются у Бродского.

Для основного корпуса произведений поэта характерно отстра­нение от советского языка. Но в "Представлении" он главное дейст­вующее лицо, как бы говорит сам за себя. "Персонажи" произведе­ния — языковые коды, концепты, всевозможные цитации, подвергае­мые пародийно-ироническому перекодированию и театрализации. Бродский осуществляет своеобразную инвентариза­цию/каталогизацию расхожих оборотов, клише массового советского языка, отложившихся в памяти. Как он однажды шутливо заметил, па­мять заменяет нам хвост, счастливо утраченный в процессе эволюции. В данном случае писатель актуализирует память, которая дана в язы­ке, выводит "на сцену" все новых и новых "персонажей", произнося­щих свои "реплики", сопровождает их ироническими "ремарками", разыгрывает целое балаганно-абсурдистское "представление".

У "персонажей" нет авторства, нет своего лица. Зто концепты, принадлежащие равно всем, имеющие массовое обращение: "Кто последний? Я за вами"*; "Дай червонец до получки" (с. 171); "Говорят, открылся Пленум" (с. 172); "Что за шум, а драки нету?" (с. 17-1); "Я с ним рядом срать не сяду" (с. 174) и др. Они представлены в сгущенно-концентрированном виде, вступают между собой в новые отноше­ния, создавая комедийное пространство "сценического" полилога.

* Бродский И А. Форма времени: Стихотворения, эссе, пьесы: В 2 т. — Мн.: Эри-дан, 1992. Т. 2. С. 171. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

376

Монтаж концептов дает представление о том реальном, неприукра­шенном устном языке, которым пользуется масса. Выявляется его идеологизированность, грубость, но также и способность метко вскрыть суть явления, некая фаталистическая философичность: "Довели страну до ручки"; "Жить совсем невыносимо"; "Склока след­ствия с причиной прекращается с кончиной" (с. 171—173).

"Ремарки"-комментарии в основном подвергают пародированию коды советской массовой печатной продукции: газетно-журнальной, партийно-пропагандистской, художественной и т. д. Например, Брод­ский демифологизмрует миф о том, что после выстрела с крейсера "Аврора" началась эра гуманизма. "Авроровскую" символику поэт снижает использованием ритма приблатненной песни, имеющей "припев" в виде простонародной частушки с вкраплением мата, за­меняет официальную версию собственной:

Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора", чтобы выпалить в начале непрерывного террора.

Ой ты, участь корабля:

скажешь "пли!" — ответят "бля!" (с. 172).

Касаясь проблемы преемственности поколений, о которой так много говорилось в тоталитарной прессе, Бродский как бы "цитирует" примитивно-статичные изображения советских плакатов, подвергая их пародийной деконструкции, корректируя пушкинской цитатой*, ибо эпоха учила детей доносить на отцов, отрекаться от них по идеологи­ческим соображениям; верность же заветам отцов, на которой воспи­тывались поколения, часто означала верность делу палачей народа:

Входят строем пионеры, кто — с моделью из фанеры,

кто — с написанным вручную содержательным доносом.

С того света, как химеры, палачи-пенсионеры

одобрительно кивают им, задорным и курносым,

что врубают "Русский Бальный" и вбегают в избу к тяте

выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати (с. 174).

Появление внутренней рифмы, аукающейся с концевой: "пионеры — фанеры — химеры — пенсионеры", — ведет к возникновению еди­ного звукоряда, связывающего понятия, выступающие как эквивалент­ные. Палачи-пенсионеры в интерпретации Бродского — это бывшие пионеры; юные пионеры — это будущие палачи; их души имеют облик химер древнегреческой мифологии" ; фанера в этом ряду вызывает

*

Прибежали в избу дети,

Второпях зовут отца:

"Тятя! тятя! наши сети

Притащили мертвеца" [336, т. 3, с. 70].

** Химера в греческой мифологии — "чудовище, рожденное Эхидной и Тифоном, опустошавшее страну" [292, с. 592].

377

ассоциации с бутафорией, чем-то "дешевым", ненастоящим. И, рас­считываясь с официальной культурой, помогавшей растить "преданную делу партии" молодежь с тоталитаризированным созна­нием, поэт соединяет фразеологизмы "ничего не попишешь" и "убить мало" с деконструируемыми строками "Гимна демократической моло­дежи мира"* Льва Ошанина:

Что попишешь? Молодежь,

Не задушишь. Не убьешь (с. 174).

Таким образом Бродский выставляет на посмешище и творцов риф­мованной пропаганды, и воспеваемых ими людей с перевернутыми представлениями о добре и зле.

Поэт разрушает миф о советском человеке, созданный офици­альной культурой. Перефразируя известный детский стишок "Точка, точка, запятая..."** , по "рецепту" которого малыши учатся рисовать, пародируя "Стихи о советском паспорте" Маяковского, Бродский в традициях примитивистского гротеска набрасывает условный соци­альный портрет советского гражданина:

Эта личность мне знакома! Знак вопроса вместо тела. Многоточие шинели. Вместо мозга — запятая. Вместо горла — темный вечер. Вместо буркал — знак деленья. Вот и вышел человечек, представитель населенья.

Вот и вышел гражданин, достающий из штанин (с. 170).

Бесхитростные слова детского стихотворения последовательно заменяются сниженными адекватами. Точки-глаза заменяются бур-калами, выдающими недоброжелательность; запятая означает не рот, а одну-единственную извилину мозга; тело напоминает не огуречик, а знак вопроса, каковой оно образует, склоняясь над допрашиваемым. Кроме того, у человечка Бродского появляется одежда — это, конечно же, военная форма с многоточием пуговиц как знак милитаризированности всей советской системы. Отсылка к примитивистскому рисунку подчеркивает, что перед нами не жи­вой человек, а симулякр — фигура знаковая, конечно чрезвычайно упрощенная, утрированная, но весьма выразительная. Как ни ус­ловен рисунок ребенка, мы узнаём на нем человечка, а не ло­шадь и не самолет. Так и в гротескном портрете, который дает

*

Песню дружбы запевает молодежь.

Эту песню не задушишь, не убьешь [314, с. 325].

**

Точка, точка, запятая,

Минус, рожица кривая.

Ручки, ножки, огуречик,

Вот и вышел человечек.

378

Бродский, мы улавливаем существенные черты и качества совет­ского гражданина: зашоренность, привычку жить по команде, го­товность в каждом инакомыслящем видеть врага, вечную раздра­жительность и агрессивность.

Поэт изображает "представителя населенья" не только малопри­влекательным, но и смешным. Урезая цитату Маяковского:

Я волком бы

выгрыз

бюрократизм.

К мандатам

почтения

нету.

К любым

чертям с матерями

катись

любая бумажка.

Но эту...

Я

достаю

из широких штанин

дубликатом

бесценного груза.

Читайте,

завидуйте,

я —

гражданин

Советского Союза [285, т. 10, с. 68], —

помещая ее в новый контекст, Бродский придает ей грубо-комический характер, акцентирует бескультурье "простого советского" человека, способного (чаще в пьяном виде) "отлить" где придется.

Такому знаковому человечку и принадлежат концепты, в изобилии представленные в произведении. Они демонстрируют нивелирован-ность языка людей — следствие нивелированности их душ. Советское общество изображается не как коллективистское (здесь даже "дятел ворону стучит" на кого-то), а как массовое, в его тоталитарной раз­новидности. "Общим знаменателем" осуществляемых здесь историче­ских акций является представление, что "человеческая жизнь — ни­что", в то время как она, "человеческая жизнь, священна..." (с. 379). Коллектив составляют личности, масса же безлика. Безлика и бес­форменна. Даниил Андреев в "Железной мистерии" выявляет две ос­новные формы, которые она чаще всего принимает: это демонстра­ция и очередь. Александр Зиновьев в "Зияющих высотах", пародируя Программу КПСС, пишет о возникновении при советской власти но­вой формы общности людей — очереди. Владимир Сорокин в "Очереди* делает очередь метафорой советского образа жизни. Бродский солидарен с ними:

как отлиться в форму массе,

кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?.(с. 176) —

379

и иронически предлагает довести дело омассовления до конца: со­вершить "хоровое" совокупление, ибо только сексуальная сфера жиз­ни осталась не полностью подчиненной тоталитарному контролю и утвердившимся стандартам. Но как раз эта, относительно свободная, сфера жизни обнажает у Бродского нравственную неразвитость и душевную грубость массового человека. Торжество грубой физиоло­гии подчеркнуто обращением к поэтике "грязного" реализма: "Все равно поставлю раком", "Я сломал ее по пьянке", "Я не блядь, а кра­новщица" (с. 172, 173, 175).

Поэт выявляет господство в советском обществе мужского шови­низма. В тексте всего три женские реплики — остальные принадлежат мужчинам; да и знаковая фигура советского гражданина у Бродского — мужская. Все "персонифицированные" действующие лица: тиран, Ленин, солдат почетного караула, Сталин-Джугашвили, друг-кунак, некто Пра­вославный, пионеры, палачи-пенсионеры, мэтр-гомосексуалист, Мусор, прокурор, правнук, прадед... — мужского пола. Женщина в роли Лебе­дя появляется лишь в балете, на сцене. Допрашивают, "квадратят ску­лу", насилуют, кроют последними словами, беседуют о политике, вою­ют, заседают, стоят на трибуне мавзолея, катят тачку "во глубине си­бирских руд" под охраной себе подобных в "Представлении" мужчины. Бродского ведет за собой язык, который не лжет. "Мужской мир" Брод­ского — синоним мира тоталитарно-авторитарного, безжалостного, основанного на грубой силе. Даже попытка православной ориентации в качестве элемента новой государственной идеологии не способна скрыть переполняющей его агрессивности:

Входит некто Православный, говорит: "Теперь я — главный.

У меня в душе Жар-Птица и тоска по государю.

Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.

Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю" (с. 174)* .

Бродский изображает советское общество как закрытое, анти­плюралистическое, с настороженностью относящееся к Западу. Ле­леемым здесь надеждам на мировую революцию, дает понять автор "Представления", осуществиться не суждено:

Пролетарии всех стран

маршируют в ресторан (с. 173).

Таким образом, поэт развенчивает и миф о советском обществе как самом передовом в мире.

На всем протяжении стихотворения осуществляется полемика с создателями литературы социалистического реализма, начиная с Маяковского. По собственному признанию Бродского, он научился у

* "Жар-птица" — название стихотворения Николая Рубцова, олицетворение пат­риархальной России.

380

Маяковского массе вещей. В "Представлении" ощутима традиция Маяковского-авангардиста, Маяковского-сатирика. Бродский исполь­зует созданный Маяковским акцентный стих, обладающий большой степенью раскрепощенности, который чередует с песенно-частушечными ритмами четырехстопного хорея; само слово делает вещным, грубым, зримым; как и Маяковский, не пренебрегает нецен­зурной лексикой. Изощренная метафоризация, приверженность к гро­теску, плакатность, присущие "Представлению", также восходят к традиции Маяковского. Но темы и образы, получавшие у Маяковско­го героико-романтическую трактовку, у Бродского пародируются.

Помимо образа "гражданина Советского Союза", Бродский де-канонизирует и образ Ленина. Как бы в пику Маяковскому с его по­эмой "Владимир Ильич Ленин" Бродский развивает "ленинскую тему" в комедийно-гротескном ключе:

Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из барана

превращается в тирана на трибуне мавзолея.

Говорят лихие люди, что внутри, разочарован

под конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован (с. 171).

Полемизируя с поэмой "Хорошо!", воспевавшей советскую власть, Бродский иронически замечает:

Хорошо, утратив речь,

встать с винтовкой гроб стеречь! (с. 171).

В сущности, все "Представление" может быть рассмотрено как ответ из будущего тем, кто провидел его как "коммунистическое далеко", выво­дил жизнь из идеи (идеологии). Реальный облик будущего напоминает у Бродского самые мрачные страницы литературы прошлого:

То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,

обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.

И за смертною чертою, лунным светом залитою,

челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.

Знать, надолго хватит жил тех,

кто головы сложил (с. 175).

Ослеплечность позднего Маяковского идеологией обесценивает многое из написанного им; то же, что обесценено, нуждается в дека-нонизации. Но если Маяковский еще мог искренне заблуждаться по поводу избранного страной пути, то пришедшие в тоталитарное бу­дущее и изображающие его как воплощенную мечту человечества плодят прямую ложь, играющую роль опиума для народа. Бродский в "Представлении" осуществляет антинаркотическую операцию, прибе­гает к сильнодействующему средству, не оставляет иллюзий. Фиксируя тупик, в котором оказалось советское общество:

Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену! (с. 175), —

поэт как бы предлагает заканчивать абсурдный балаган.

381

Бродский выступает как противник принципа линейности в подхо­де к истории. Результатом этого принципа, пишет он в эссе "Путешествие в Стамбул", "являются либо "пророчество задним чис­лом" ... либо социальный утопизм — либо: идея вечной жизни, т. е. Христианство. Одно не слишком отличается от другого и третьего" (с. 364). Поэт побуждает читателей отказаться от дальнейших попыток реализации утопий. Он обращает их помыслы к "обустройству" самих себя, к самоосуществлению в единственной, неповторимой жизни. Не случайно в финале используется индивидуальный авторский код, появ­ляется эскизный портрет самого Бродского, заявлены ведущие темы его творчества. Тем самым поэт как бы отсылает современников к экзистенциальным проблемам индивидуального существования (занимающим центральное место в его произведениях), побуждает задуматься о неумолимом беге времени, смерти, сознание неотвра­тимости которой как общей человеческой судьбы должно бы, каза­лось, сделать людей терпимее, добрее, щедрее друг к другу...

Переориентация на факторы, объединяющие, а не разъединяю­щие человечество, абсолютный запрет на мучения и убийство челове­ком человека, признание человеческой индивидуальности высшей ценностью общества, преображение обезличенных масс в сообщест­во индивидуальностей, осознающих жизнь как творчество, самосози­дание, — все эти мотивы поэзии, драматургии, эссеистики Бродского конкретизируют то, на что финал "Представления" больше намекает.

"Хочешь переделать мир — начни с самого себя", — сказал муд­рый грек. Если ты не способен сделать лучше даже самого себя, ос­тавь в покое мир — так, наверное, можно продолжить эту мысль. "Всякое творчество начинается как индивидуальное стремление к са­моусовершенствованию..." — пишет Бродский в статье "О Достоев­ском" [62, с. 261]. В самоусовершенствовании, обретении "лица не­общего выраженья" видит поэт смысл индивидуального существования:

"Независимо от того, является ли человек писателем или читате­лем, задача его состоит прежде всего в том, чтоб прожить свою соб­ственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую, жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается.

Было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на по­вторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию — тем бо­лее обидно, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут" (с. 452).

Помочь человеку состояться как личности способна, согласно Бродскому, культура, и прежде всего литература. Она богаче, много­образнее, объективнее, нежели религия, идеология (в отличие от ре­лигии не принимает созданные ею образы за реальность, в отличие от идеологии не навязывает свои идеи как общеобязательные), обла-

382

дает огромной силой эмоционально-эстетического и нравственного воздействия. В нолики, "которыми ревнители всеобщего блага и пове­лители масс норовят оперировать, искусство вписывает "точку-точку-запятую с минусом", превращая каждый нолик в пусть не всегда при­влекательную, но человеческую рожицу" (с. 452). Однако литература и искусство являются в обществе достоянием меньшинства. За пре­небрежение ими, утверждает Бродский, человек расплачивается сво­ей жизнью, нация — своей историей.

В "Нобелевской лекции" поэт опроверг еще один миф советской пропаганды, заявив: "...сведенная к причинно-следственному миниму­му, к грубой формуле, русская трагедия — это именно трагедия об­щества, литература в котором оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции" (с. 457). "Самый читающий в ми­ре" народ в массе своей читал только разрешенные книги, предпочи­тая детективы. Вся неофициальная русская литература, большинство созданного в XX в. на Западе для него были закрыты. Александр Зи­новьев в романе "Светлое будущее" констатирует, что народ кормят третьесортной не только реальной, но и духовной пищей: мыслящие, а тем более инакомыслящие люди для тоталитарной системы опасны.

Не призывая к замене государства библиотекой (хотя и признава­ясь, что такая мысль его неоднократно посещала), Бродский утвер­ждает: "...другого будущего, кроме очерченного искусством, у челове­ка нет. В противном случае нас ожидает прошлое..." (с. 456). Сколько балаганов предстоит пережить, чтобы это стало понятно?

Несколько неожиданное в ряду произведений Бродского 80-х гг., "Представление" органично вписывается в контекст русской постмо­дернистской поэзии, довершающей расчет с тоталитарной системой.