7. Эвристические структуры

Имеются ли у историка философские предпочтения? Прибегает ^ли он к аналогиям, использует ли идеальные типы, следует ли опре-

⁹¹ Напротив, перспективизм (в нашем понимании этого термина) подразуме­вает разные, но не несовместимые истории.

247

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

деленной теории истории? Должен ли он объяснять, исследовать причины, определять законы? Стремится ли он к некоторым соци­альным и культурным целям, подвержен ли кренам или беспристра­стен? Свободна ли история от ценностного подхода или связана с ценностями? Что присуще историкам — знание или верование?

Таковы возникающие вопросы. Они относятся не только к тому, как историк представляет себе историю, но и к практике историче­ского исследования и написания истории. Соответственно, разные ответы будут производить изменения в той или иной эвристической структуре⁹², то есть в том или ином элементе исторического метода.

Во-первых, историку вовсе нет нужды иметь дело с философией в том общем, но слишком широком смысле, который подразумевает содержание всех книг и курсов, претендующих называться философ­скими. Нет таких резонов, по которым историку нужно было бы про­бираться через этот лабиринт.

Однако существует вполне реальная связь между историком и философией, если понимать «философию» в предельно узком смыс­ле, а именно, как набор реальных условий возможности историче­ского вопрошания. Эти реальные условия суть человеческий род, останки и следы прошлого, сообщество историков с его традициями и инструментами, выполняемые историками сознательные интен-циональные операции, особенно в том, что касается исторического исследования. Следует заметить, что релевантными являются имен­но условия возможности, а не гораздо более широкий и вполне опре­деленный набор самих возможностей, обусловливающий в каждом конкретном случае историческое исследование.

Коротко говоря, история относится к философии, как истори­ческий метод относится к трансцендентальному методу или, в свою очередь, как богословский метод относится к трансцендентальному методу. Историк может знать или не знать об этом отношении. Если он о нем знает, тем лучше. Если не знает, он, тем не менее, может быть превосходным историком, подобно тому, как г-н Журден мог говорить на превосходном французском, не ведая, что говорит про­зой. Но, будучи превосходным историком, он вряд ли сможет рас-

⁹² Об эвристических структурах см. Insight, Index s.v. Heuristic. Заметим, что «эвристический» имеет тот же корень, что «эврика».

248

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

суждать о собственных процедурах в историческом исследовании, не угодив в те ловушки, примеры которых мы привели в этой главе.

Во-вторых, очевидно, что историк, обращаясь от настоящего к прошлому, вынужден прибегать к своего рода аналогии. Проблема в том, что этим термином обозначаются самые разные процедуры, от предельно надежных до обманчивых. Соответственно, необходимо проводить различение.

Вообще говоря, настоящее и прошлое называются аналогичны­ми, когда они отчасти похожи, а отчасти не похожи. Далее, вообще говоря, прошлое считается похожим на настоящее, за исключением тех случаев, когда имеется очевидное свидетельство его непохоже­сти. Наконец, в той мере, в какой историк опирается на свидетель­ство непохожести, он рассказывает историю; но в той мере, в какой он утверждает, что должна быть похожесть или не может быть непо­хожести, он либо выводит это из тех мнений, в атмосфере которых живет, либо представляет некую философскую позицию.

Далее, не нужно считать, что настоящее известно полностью и це­ликом. Напротив, мы доказывали на всем протяжении этой работы, что панорамного видения исторического периода следует ожидать не от современников, а от историков. Более того, хотя историк вынуж­ден выстраивать свои аналогии, опираясь прежде всего на знание на­стоящего, он может таким образом изучить историю и затем выстра­ивать дальнейшую историю по аналогии с познанным прошлым.

Далее, природа неизменна, тогда как социальные установления и культурные интерпретации подвержены изменениям. Имеются до­ступные свидетельства того, что исторический метод высветит еще больше различий. Порой мы слышим, что прошлое должно согла­совываться с опытом настоящего, но по этому поводу Коллингвуд высказывается весьма саркастически. Древние греки и римляне кон­тролировали численность населения, бросая на произвол судьбы но­ворожденных младенцев, и этот факт не становится сомнительным оттого, что лежит за пределами повседневного опыта авторов «Кем­бриджской истории Древнего мира»⁹³.

Далее, хотя возможность чудес и их совершение — темы не ме­тодолога, а теолога, могу заметить, что единообразие природы мыс­лилось в разные времена по-разному. В XIX в. считалось, что законы

⁹³ Collingwood, Idea of History, p. 240.

249

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

природы выражают необходимость, и мнение Лапласа о том, что из некоторой данной стадии процесса теоретически возможно вывести весь ход событий, воспринималось всерьез. Теперь же законы клас­сического типа считаются не необходимостями, а верифицирован­ными возможностями; они обобщаются на основе того принципа, что сходное понимается сходным образом, и служат основанием для предсказания или дедукции не сами по себе, а лишь будучи встрое­ны в некие повторяющиеся схемы. Эти схемы функционируют кон­кретным, не абсолютным образом, но только при равенстве прочих условий; а остаются ли прочие условия равными, это вопрос стати­стической вероятности⁹⁴. Очевидно, что позиции науки в отношении чудес пошатнулись.

Наконец, хотя каждому историку приходится работать, исходя из аналогии между тем, что ему известно о настоящем, и тем, что он узнал о прошлом, диалектическое противостояние между противо­речивыми историями все же нуждается в общепринятом основании. Основанием, которые предложили бы мы, служит трансценденталь­ный метод, распространенный на методы теологии и истории по­средством конструктов, выведенных из самого трансцендентального метода. Другими словами, нечто вроде того, что мы разрабатываем в этих главах. Люди, занимающие иные философские позиции, пред­ложили бы, несомненно, альтернативные решения. Но эти альтерна­тивные решения лишь послужили бы дальнейшему прояснению диа­лектики расходящихся линий разыскания, интерпретации, истории.

В-третьих, используют ли историки идеальные типы? Сразу за­мечу, что понятие идеального типа и его употребление обычно ассо­циируется с именем немецкого социолога Макса Вебера, но в строго историческом контексте идеальные типы обсуждал, помимо прочих авторов, А-И. Марру.

Идеальный тип — это не описание реальности или гипотезы от­носительно реальности. Это теоретический конструкт, в котором воз­можные события интеллигибельно связаны между собой и образуют внутренне последовательную систему. Она полезна одновременно с эвристической и с объяснительной точек зрения, поскольку подска­зывает и помогает сформулировать гипотезы, а когда конкретная си-

⁹⁴ О таком понимании науки см. Insight, chap. 1-4.

250

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

туация приближается к теоретическому конструкту, может направ­лять анализ ситуации и способствовать ее ясному пониманию⁹⁵.

А.-И. Марру приводит в качестве примера идеального типа кни­гу Фюстеля де Куланжа «La cite antique»*. Полис понимается в ней как конфедерация крупных патриархальных семей, объединенных во фратрии, а затем в племена; она скреплена культом предков или героев и обладает общим центром, вокруг которого сосредоточивает­ся ее практическая деятельность. Но такая структура имеет основа­нием не отбор того, что является общим для всех отдельных антич­ных полисов или большинства из них, а сосредоточение на самых показательных случаях, а именно, тех, которые наиболее прозрачны и обладают наибольшей объяснительной силой. Использование та­ких идеальных типов двойственно. В той мере, в какой историческая ситуация отвечает условиям идеального типа, она получает от него объяснение. В той мере, в какой она не отвечает условиям идеально­го типа, она высвечивает конкретные отличия, которые в противном случае не были бы замечены, и побуждает задавать вопросы, которые в противном случае, возможно, не были бы заданы⁹⁶.

А.-И. Марру одобряет применение идеальных типов в историче­ском исследовании, но высказывает два предостережения. Во-первых, это всего лишь теоретические конструкты: нужно удерживаться от соблазна восторженности, ошибочно принимающей их за описание реальности. Даже когда они в самом деле схватывают в основных чертах историческую реальность, не следует легко довольствоваться ими, затушевывать их несообразности, сводить историю к тому, что, по существу, представляет собой абстрактную схему. Во-вторых, не так легко разработать адекватный идеальный тип: чем богаче и насы­щеннее конструкт, тем сложнее его применить; чем он схематичнее и неопределеннее, тем от него меньше пользы для истории⁹⁷.

Наконец, я бы предложил рассматривать в качестве источника идеальных типов «Изучение истории» Арнольда Тойнби. Сам Тойнби

⁹⁵ Max Weber, The Methodology of Social Sciences, New York: Free Press, 1949, PP. 89 ff.

* Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира. Пер. с франц. Под ред. Д.Н. Кудрявского. СПб., 1906. — Прим. пер.

⁹⁶ Marrou, Meaning of History, pp. 167 ff.

⁹⁷ Ibid., pp. 170 ff.

251

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

соглашался с тем, что его труд вовсе не так эмпиричен, каким он его задумал. Столь решительный критик, как Питер Гейл⁹⁸, в то же вре­мя считал этот труд чрезвычайно стимулирующим и признавал, что столь отважные и творческие умы, как Тойнби, призваны выполнять существенно важную функцию". Эта функция состоит, полагаю, в том, чтобы доставлять материалы, из которых могут быть выведены тщательно сформулированные идеальные типы.

В-четвертых, следует ли историк определенной теории истории? Под теорией истории я понимаю не приложение к истории некото­рой теории, установленной научным, философским или богослов­ским методами. У таких теорий есть свой способ легитимации; о них надлежит судить по их собственным заслугам. Они расширяют знание историка и придают большую точность его суждениям, не создавая исторического знания, но способствуя его развитию. Но я понимаю под теорией истории такую теорию, которая идет дальше ее научного, философского или богословского основания и высказыва­ет утверждения о действительном ходе человеческих дел. Такого рода теории формулировал, например, Брюс Мазлиш при обсуждении великих умозрительных концепций, от Вико до Фрейда¹⁰⁰. Их следу­ет критиковать в свете их научных, философских или богословских оснований. В той мере, в какой они способны устоять перед такой критикой, они полезны как идеальные типы крупной формы¹⁰¹ и могут употребляться с учетом предостережений, уже высказанных относительно использования идеальных типов. Но они никогда не схватывают вполне всей сложности исторической реальности, а зна­чит, имеют тенденцию резко высвечивать одни аспекты и взаимо­связи и оставлять в тени другие, столь же или даже более важные. Как говорит А.-И. Марру, «самая изобретательная гипотеза... подчерки­вает красным карандашом некоторые из линий, затерянных на диа­грамме, где тысячи кривых пересекают друг друга во всевозможных

⁹⁸ См. его критические оценки в работе: Pieter Geyl, Debates with Historians (London 1955).

⁹⁹ P. Gardiner, Theories of History, p. 319.

^юо См. Bruce Mazlish, The Riddle of History, New York: Harper & Row, 1966. ¹⁰¹ См. В. Mazlish, op. cit., p. 447.

252

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

направлениях»¹⁰². Общие гипотезы хотя и полезны, но легко превра­щаются в «большие машины антипонимания»¹⁰³.

В-пятых, дает ли историк объяснения? Если исходить из разли­чия в немецком языке erklaren [объяснять] и verstehen [понимать], то естествоиспытатели объясняют, а историки только понимают. Одна­ко такое различение несколько искусственно. Те и другие понимают; те и другие сообщают о схваченной ими интеллигибельности. Раз­личие заключается в характере схваченной интеллигибельности и в способе, каким она развертывается. Естественнонаучная интеллиги-бельность претендует быть внутренне связной системой или струк­турой, приложимой к любому специфическому набору или ряду слу­чаев. Она выражается техническим языком, постоянно тестируется через сопоставление каждого ее следствия с данными и либо приво­дится в соответствие с ними, либо преодолевается, когда перестает успешно проходить тестирование. Напротив, историческая интел-лигибельность подобна интеллигибельности здравого смысла. Она представляет собой содержание обыденного накопления инсайтов, которые сами по себе неполны. Они никогда не могут быть прило­жены к какой бы то ни было ситуации без паузы, в которой совер­шается прикидка, насколько они релевантны; и, если в этом есть нужда, к ним добавляются несколько новых инсайтов, извлеченных из наличной ситуации. Такое понимание в соответствии со здравым смыслом подобно инструменту многоцелевого назначения, у кото­рого количество целей огромно, а способ употребления зависит от данной задачи. Но здравый смысл рассуждает и говорит, намечает Цели и действует, имея в виду не общее, а частное и конкретное. Его общие формулировки — это не принципы, релевантные для любого возможного случая, а пословицы, подсказывающие, чтб будет полез­ным держать в уме, и, как правило, идущие в паре с противополож­ным советом: «Семь раз отмерь, а один отрежь!» — «Кто не рискует, тот не пьет шампанское!»¹⁰⁴.

Историческое объяснение — это изощренная и расширенная вер­сия понимания с точки зрения здравого смысла. Его цель — интел­лектуальная реконструкция прошлого, но не в его рутине, а в каждом

Marrou, Meaning of History, p. 200.

¹⁰³ 104

Ibid., p. 201.

Cm. Insight, pp. 173-181. ■,.; :■.„•

253

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

из его отступлений от прежней рутины, в переплетении последствий каждого такого отступления, в развертывании процесса, который теоретически хотя и мог бы повториться, но, по всей вероятности, никогда не будет повторен.

В-шестых, должен ли историк исследовать причины и определять законы? Историк не определяет законов; определение законов—дело ученого-естественника или гуманитария. Историк также не исследу­ет причин, если «причину» понимать в техническом смысле, какой она приобрела по мере развития наук. Но если понимать «причину» в обиходном смысле, как «потому что», тогда историк в самом деле ис­следует причины: ведь обиходный язык и есть язык здравого смысла, а историческое объяснение — это выражение именно того типа по­нимания, который присущ здравому смыслу. Наконец, обсуждаемые обычно проблемы исторического понимания возникают, видимо, в силу того, что игнорируются различия между научным способом че­ловеческого постижения и тем способом, который присущ здравому смыслу¹⁰⁵.

В-седьмых, стремится ли историк к неким социальным и куль­турным целям, подвержен ли он кренам или беспристрастен?

Историк вполне может быть приверженцем социальных и куль­турных целей, но в той мере, в какой он практикует функциональную специализацию «история», его приверженность имеет не ближай­ший, а отдаленный характер. Непосредственная цель историка — вы­яснить, что происходило в прошлом. Если он выполняет свою работу как должно, он разыщет материалы, которые могут быть использова­ны для достижения социальных и культурных целей. Но он не будет выполнять свою работу как должно, если, решая свои задачи, будет находиться под воздействием не только имманентных требований самих задач, но и внеположных им мотивов и целей.

Соответственно, мы проводим различение, некоторым образом параллельное различению Макса Вебера между социальной наукой и социальной политикой¹⁰⁶. Социальная наука — это эмпирическая дисциплина, организующая данные о групповом поведении. Ей за-

¹⁰⁵ Возрастание инсайтов в математике и естествознании рассматривается в книге Insight, chap. 1—5; возрастание инсайтов в области здравого смысла — chap. 6-7.

¹⁰⁶ Max Weber, Methodology of the Social Sciences, pp. 52 ff.

254

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

нимаются прежде всего ради нее самой. Только когда она достига­ет собственной конечной цели, она может с пользой применяться в построении эффективной политики, направленной на достижение социальных целей. Сходным образом наши две фазы теологии удер­живают в разделённом состоянии, с одной стороны, наши встречи с религиозным прошлым, а с другой стороны, наши действия в на­стоящем ради будущего.

Далее, все люди подвержены кренам. В самом деле, крен — это блокировка или искажение интеллектуального развития, а такие блокировки или искажения возникают четырьмя основными спосо­бами. Есть крен бессознательной мотивации, выявленный глубин­ной психологией. Есть крен индивидуального эгоизма, а также более мощные и ослепляющие крены группового эгоизма. Наконец, есть общий крен здравого смысла, при котором интеллект сосредоточи­вается на частном и конкретном, но при этом обычно считает себя всезнающим. Обо всем этом я подробно говорил в другом месте и могу здесь не повторяться¹⁰⁷.

Так вот, историк должен отстраниться от всех кренов. В дей­ствительности он нуждается в таком отстранении больше, нежели ученый: ведь работа ученого поддается адекватной объективации и общественному контролю, тогда как открытия историка аккумули­руются в способе развертывания здравого смысла, и единственной адекватной и позитивной формой контроля здесь будет лишь нали­чие другого историка, прослеживающего те же свидетельства.

Как именно мыслится достижение такой отстраненности, за­висит от теории познания и морального склада историка. Наш ре­цепт — постоянное и все более точное приложение трансценденталь­ных предписаний: будь внимательным, будь умным, будь разумным, будь ответственным. Эмпиристы же мыслят объективность как во­прос видения всего того, что есть и доступно видению, и не-видения того, чего нет. Соответственно, они требуют от историка чистой рецептивности, которая принимала бы впечатления феноменов, но исключала бы любую субъективную активность. Именно против та­кого взгляда на вещи выступает К. Беккер в очерке «Отстраненность и написание истории», а затем в работе «Что такое исторические

¹⁰⁷ Insight, pp. 191-206, pp. 218-244.

255

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

факты?»¹⁰⁸. Позднее, когда Беккер имел возможность наблюдать no-ij зитивизм в действии, причем в его худших формах, он решительно выступил против него и настаивал на том, что главной ценностью яв­ляется достижение истины¹⁰⁹. Но, как я уже заметил, К. Беккер так и не разработал полной теории.

В-восьмых, свободна ли история от ценностей? Как функцио­нальная специализация, история свободна от ценностей в уже об­рисованном смысле: она не заботится непосредственно о дости­жении социальных и культурных целей. История принадлежит к первой фазе теологии, устремленной к встрече с прошлым: чем более адекватной будет эта встреча, тем более плодотворной она может оказаться; но невозможно добиться успеха в своей специаль­ности, если пытаться заниматься ею и одновременно чем-то совсем другим. К тому же социальные и культурные цели — это воплощен­ные ценности: они подвержены искажениям и кренам, а потому за­бота о них может не только исказить, но и извратить историческое исследование.

Кроме того, история свободна от ценностей и в другом смысле: она представляет собой функциональную специализацию, которая стремится установить фактическое положение дел, апеллируя к эм­пирической данности. Но ценностные суждения не устанавливают положения дел и не образуют эмпирической данности. Стало быть, и в этом смысле история опять-таки свободна от ценностей.

Наконец, история не свободна от ценностей в том смысле, что историк якобы воздерживается от ценностных суждений. В самом деле, хотя функциональные специализации сосредоточиваются на целях, характеризующих один из четырех уровней сознательной ин-тенциональной деятельности, они, тем не менее, осуществляют опе­рации на всех четырех уровнях. Историк устанавливает фактическое положение дел, не игнорируя данные, не пребывая в непонимании, не опуская ценностные суждения, но выполняя все это ради установ­ления фактического положения дел¹¹⁰.

На самом деле ценностные суждения для историка суть не что иное, как средства, благодаря которым его работа становится от-

¹⁰⁸ Becker, Detachment, pp. 3-28; pp. 41-64.

¹⁰9 Smith, Carl Becker, p. 117.

"° См. эссе Майнеке о Стерне, Varieties, pp. 267-288.

256

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

бором вещей, достойных познания. Именно поэтому, по выраже­нию Майнеке, история — это «содержание, мудрость и вехи нашей жизни»¹¹¹. И это влияние ценностных суждений отнюдь не означает вторжения субъективности. Ценностные суждения бывают истин­ными и ложными. Первые объективны в том смысле, что они суть результаты морального самотрансцендирования. Вторые субъектив­ны в том смысле, что они представляют неудачу в осуществлении морального самотрансцендирования. Ложные ценностные сужде­ния — это вторжение субъективности, но истинные ценностные суждения — достижение моральной объективности: той объектив­ности, которая не только не противостоит объективности истинных суждений о фактах, но предполагает и дополняет их, добавляя к чи­сто познавательному самотрансцендированию самотрансцендиро-вание моральное.

Но если историк и формулирует ценностные суждения, все же не в этом заключается его специальность. Задача формулирования суж­дений о ценностях и контрценностях, которые предлагает нам про­шлое, возложена на идущие следом специализации — диалектику и фундирование.

Наконец, в-девятых: имеют ли историки верования? Они не име­ют верований в том смысле, что критическая история — это не ком­пиляция свидетельств, рассматриваемых как достойные веры. Но историки имеют верования в том смысле, что они не могут экспери­ментировать с прошлым, как естествоиспытатели экспериментиру­ют с природными объектами. Они имеют верования в том смысле, что не могут держать перед глазами реальности, о которых говорят. Они имеют верования в том смысле, что зависят от критически оце­ниваемой работы друг друга и участвуют в динамичном сотрудниче­стве ради прогресса знания.