5. Перспективизм

В 1932 г. Карл Хойси опубликовал небольшую книгу под заглави­ем «Кризис историзма» («Die Krisis des Historismus»). Ее первые двад­цать одна страница посвящены разбору различных значений термина Historismus. Среди множества кандидатур Хойси отобрал в качестве значения для Historismus, переживающего кризис, то видение исто­рии, которое было принято у историков около 1900 г. Это видение

³ Например, Эвклид решает задачу построения равнобедренного треуголь­ника с помощью двух пересекающихся окружностей; но нет эвклидова доказа­тельства для того, что окружности должны пересекаться. Или: Эвклид доказыва­ет теорему о том, что внешний угол треугольника больше, чем противолежащий внутренний угол, строя внутри внешнего угла угол, равный внутреннему проти­волежащему углу; но нет эквлидова доказательства для того, что этот построен­ный угол должен лежать внутри внешнего угла. Однако это «должен» может быть схвачено инсайтом, не имеющим формулировки на языке Эвклида.

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

включает в себя четыре главных элемента: (1) определенное, но наив­ное понимание природы объективности; (2) взаимосвязь всех исто­рических объектов; (3) универсальный процесс развития; (4) ограни­чение интересов историка миром опыта⁶⁴.

Из этих четырех элементов виновником кризиса стал первый⁶⁵. Около 1900 г. историки, подчеркивая опасность крена в субъекти­визм, исходили из того, что объект истории прочно установлен и однозначно структурирован. Мнения людей о прошлом могут ме­няться, но само прошлое остается тем, чем оно было. Хойси же, на­против, считал, что структуры существуют только в сознании людей, что результатом исследований, ведущихся с одинаковых позиций, становятся сходные структуры, и что историческая реальность не только не структурирована однозначно, но представляет собой не-угасающий стимул ко все новым историческим интерпретациям⁶⁶.

Хотя в этом утверждении присутствуют идеалистические импли­кации, Хойси не желал бы толковать его столь жестко. Он тотчас до­бавляет, что в человеческой жизни много констант, и что однозначно определенные структуры не так уж редки. Что проблематично, так это введение таких констант и структур в более обширные целост­ности. Чем реже и уже контексты, к которым принадлежит личность, группа, движение, тем меньше вероятность того, что последующее развитие повлечет за собой пересмотр более ранней истории⁶⁷. С дру­гой стороны, там, где затрагиваются разные мировоззрения и цен­ности, можно ожидать согласия по отдельным фактам и отдельным комплексам фактов, но разногласия по более крупным вопросам и более широким взаимосвязям⁶⁸.

Необходимо, однако, внести поправку более фундаментального характера. Базовый пункт Хойси заключается в том, что историческая реальность слишком сложна, чтобы ее когда-либо можно было опи­сать исчерпывающим образом. Никто не смог бы рассказать всего, что произошло в битве при Лейпциге 16-19 октября 1813 г. Историк

⁶⁴ Karl Heussi, Die Krisis des Humanismus, Tubingen, 1932, S. 20.

66

Ibid., S. 56.

⁶⁷ Ibid., SS. 57 f.

⁶⁸ Ibid.,S. 58.

⁶⁵ Ibid., SS. 37, 103.

237

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

неизбежно отбирает то, что считает важным, и опускает то, что ему кажется незначительным. Такой отбор совершается до некоторой сте­пени спонтанно, в силу некоей таинственной способности, которая нащупывает ожидаемое, группирует и выстраивает; которая обладает тактом, необходимым для оценки и уточнения; которая действует так, как если бы в уме историка существовал некий правящий и контро­лирующий закон перспективы, и отсюда, как результат исходной по­зиции историка, его окружения, его предпосылок, его образования, с необходимостью возникали бы именно те структуры и акценты, кото­рые возникли. Наконец, этот результат нельзя описать как просто ре- | организацию старого материала: он представляет собой нечто новое. Он далеко не соответствует неистощимой сложности исторической реальности, но, будучи результатом отбора того, что с определенной точки зрения представляется значительным или важным, он действи­тельно нацелен то, чтобы неким неполным и приблизительным спо­собом осмыслить и изобразить историческую реальность⁶⁹.

Именно этот неполный и приблизительный характер историче­ского повествования объясняет, почему история переписывается для каждого нового поколения. Исторический опыт переходит в истори­ческое знание, только если историк задает вопросы. Вопросы можно задавать, только вводя языковые категории. Эти категории влекут за собой шлейф своих предпосылок и импликаций, окрашены допол­нительными тонами забот, интересов, вкусов, чувствований, внуше­ний и памятований. Историк в своей работе неизбежно испытывает влияние своего языка, образования, среды, а они с ходом времени неизбежно меняются⁷⁰, рождая спрос и предложение на переписан­ную историю. Так, превосходные исторические труды, созданные в последние десятилетия XIX в., потеряли всякую привлекательность в тридцатых годах XX в., причем даже в глазах тех, кто полностью

⁶⁹ Ibid., S. 47 f. Это место — превосходное описание процесса накопления инсайтов, хотя сам Хойси придерживается мнения (pp. cit., S. 60), что Verstehen относится только к более крупным этапам построения, а не к базовому консти- тутированию исторического знания. Об отборе в истории см. Marrou, Meaning in History, p. 200; Charlotte W. Smith, Carl Becker: On History and the Climate of Opinion, Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1956, pp. 125-130.

⁷⁰ Heussi, Krisis, SS. 52-56.

238

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

разделяет религиозные, богословские, политические и социальные воззрения старших авторов⁷¹.

Причина, по которой историк не в силах выскользнуть из свое­го времени и места, состоит в том, что развитие исторического по­нимания не допускает систематической объективации. Математики подчиняются строгой формализации, дабы быть уверенными в том, что не допускают неузнанных инсайтов. Естествоиспытатели систе­матически определяются свои термины, точно формулируют гипоте­зы, строго разрабатывают предпосылки и импликации гипотез и осу­ществляют развернутые программы верификации через наблюдение и эксперимент. Философы могут прибегнуть к трансцендентально­му методу. Но историк пробивается сквозь путаницу исторической реальности, опираясь на тот же тип и способ понимания, что и мы, прочие люди, в нашей повседневной жизни. Исходным пунктом слу­жит не набор неких постулатов или общепринятая теория, а все то, что историк уже знает и что принимает за достоверное. Чем умнее и культурнее историк, чем шире его опыт, чем более он открыт ко всем человеческим ценностям, чем лучше и строже его образование, тем выше его способность к открытию прошлого⁷². Если исследова­ние продвигается успешно, то инсайты историка настолько много­численны, сопрягаются столь спонтанно, дополняют, уточняют или корректируют друг друга столь живо и непосредственно, что историк может объективировать — не всякий поворот и разворот в генезисе своего открытия, но лишь общие линии картины, к которой он при­шел на данный момент⁷³.

Говоря, что историк не в силах выскользнуть из условий своего формирования и среды, я не вовсе не имею в виду, что он не в силах преодолеть индивидуальных, групповых или общих предвзятостей⁷⁴ или не может пережить интеллектуального, морального или религи­озного обращения. Опять-таки, я никоим образом не отзываю ска­занного ранее об «экстатическом» характере развития исторического инсайта, о способности историка покидать точку зрения своего места и времени, чтобы понять и оценить ментальность и ценности другого

⁷¹ Ibid., S. 51.

⁷² Marrou, Meaning of History, p. 247.

⁷³ Ibid., pp. 292 f.; cp. Smith, pp. 128, 130.

⁷⁴ О предвзятости см. Insight, pp. 218—242.

239

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

места и времени. Наконец, я не хочу сказать, что историки с разны­ми условиями формирования и среды не могут понять друг друга и таким образом перейти от расхождения к сближению своих взглядов на прошлое⁷⁵.

То, что я хочу выразить, называется перспективизмом. Если ре­лятивизм утратил надежду прийти к истине, то перспективизм ак­центирует сложность предмета, о котором пишет историк, а также специфическое отличие исторического знания от знания математи­ческого, естественнонаучного и философского. Он не замыкает исто­риков в условиях их формирования и среды, не ограничивает их соб­ственными предвзятостями, не отказывает им в доступе к развитию и открытости. Но он действительно указывает на то, что историкам с разными условиями формирования и среды придется избавляться от своих предвзятостей, переживать обращения, пробиваться к пони­манию совсем других ментальностей, свойственных другим местам и временам, и даже более того — к пониманию друг друга, каждого на его собственный, особый манер. Историки могут исследовать одну и ту же область, но задавать разные вопросы. Где одинаковы вопросы, там могут различаться подспудные, определяющие контексты допу­щений и импликаций. Одни историки могут считать очевидным то, что другие тщатся доказать. Открытия могут быть равноценными, но подход к ним определяться разными комплексами предваритель­ных вопросов, выраженных в разных терминах, а значит, ведущих к разным следствиям в виде дальнейших вопросов. Даже там, где ре­зультаты во многом совпадают, отчет о них может быть написан для разных читателей, и каждый историк должен будет уделить особое внимание тому, что может быть легко упущено или недооценено его читателями.

Таков перспективизм. В широком смысле этот термин можно от­нести к любому случаю, когда разные историки по-разному рассма­тривают один и тот же предмет. Но его собственный смысл весьма специфичен. Он относится не к различиям, идущим от человеческой склонности заблуждаться, от ошибочных суждений о возможности, вероятности, факте или ценности. Он относится не к различиям, иду­щим отличной неадекватности, глупости, упущений, неспособности

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

или недобросовестности. Он относится не к истории как движуще­муся процессу, не к тому постепенному завоеванию, которое откры­вает все новые пути в превращению потенциального свидетельства в формальное, а возможно, и актуальное свидетельство⁷⁶.

В собственном и специфическом смысле перспективизм явля­ется результатом трех факторов. Во-первых, историк конечен, его информация неполна, его понимание не охватывает все доступные ему данные, его суждения не всегда надежны. Если бы его информа­ция была полна, понимание всеохватно, а каждое суждение надежно, тогда в них не было бы места ни отбору, ни перспективизму. Тогда историческая реальность могла бы познаваться в ее строгости и в ее однозначных структурах.

Во-вторых, историк производит отбор. Главный элемент отбо­ра — основанное на здравом смысле спонтанное развертывание по­нимания, которое может быть объективировано в его результатах, но не в его действительном протекании. В свою очередь, этот процесс обусловлен всем предшествующим развитием историка и его навы­ками, а относительно этого развития не может быть ни полной ин­формации, ни полного объяснения. Коротко говоря, процесс отбо­ра не подлежит объективированному контролю ни сам по себе, ни в своих начальных условиях.

В-третьих, нет ничего неожиданного в том, что процессы отбора и их начальные условия варьируются. В самом деле, историки — су­щества исторические, погруженные в движущийся процесс, в кото­ром ситуации меняются, смыслы смещаются, а разные индивиды реагируют каждый по-своему.

Коротко говоря, сам исторический процесс, а внутри него — личностное развитие историка порождают ряд разных точек зрения. Разные точки зрения порождают разные процессы отбора. Разные процессы отбора порождают разные истории, которые (1) не проти­воречат друг другу, (2) не дают полной информации и полного объ­яснения, (3) но представляют собой неполные и приблизительные отображения бесконечно сложной реальности.

Означает ли это, что история — не наука, а искусство? Коллингвуд Указывает на три отличия исторического повествования от литера-

⁷⁵ Marrou, Meaning of History, p. 235.

24O

76

Collingwood, Idea of History, p. 247; Marrou, p. 291.

241

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

турного вымысла. Во-первых, историческое повествование рассма­тривает события, локализованные в пространстве и датированные во времени; в романе же места и даты могут быть фиктивными и очень часто действительно таковы. Во-вторых, все исторические повество­вания должны быть совместимы друг с другом и в тенденции соеди­няться в единый взгляд. В-третьих, историческое повествование на всяком своем шаге подкрепляется свидетельством, тогда как роман либо вовсе не ссылается на свидетельство, либо, если ссылается, эта ссылка, как правило, составляет часть вымысла⁷⁷.

С другой стороны, история отличается от естествознания тем, что ее предмет отчасти конституирован смыслом и ценностью, чего нельзя сказать об объектах естественных наук. Она также отличает­ся от наук о природе и человеке, взятых вместе, ибо ее результаты представляют собой описания и повествования, относящиеся к от- , дельным лицам, действиям, вещам, тогда как результаты названных выше наук притязают на универсальную значимость. Наконец, хотя и можно сказать, что история — это наука в том смысле, что она ру­ководствуется определенным методом, что этот метод приводит к одним и тем же ответам всякий раз, когда задаются одинаковые во­просы, и что результаты исторических исследований имеют куму­лятивный характер, все же приходится признать, что эти свойства метода реализуются в истории по-другому, нежели в естественных и гуманитарных науках.

Любое открытие представляет собой накопление инсайтов. Но в науках это накопление выливается в некую строго определенную систему, тогда как в истории оно выражается в описании и повество­вании, относящимся к индивидуальному. Научная система может быть проверена бесконечным множеством способов, но описание и повествование, которые можно поставить под подозрение разны­ми способами, по-настоящему проверяются только повторением исходного исследования. Прогресс в науке приводит к построению лучшей системы, но прогресс в исторических штудиях означает бо­лее полное и глубокое понимание более частных явлений. Наконец, ученый-естествоиспытатель может стремиться к более полному объ­яснению всех феноменов, потому что его объяснения суть законы и

⁷⁷ Collingwood, Idea of History, p. 246.

242

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

структуры, под которые подпадает бесчисленное множество отдель­ных случаев; но историку, стремящемуся к полному объяснению всей истории, потребовалось бы больше информации, чем доступно, а затем потребовались бы бесчисленные объяснения.

Теперь вернемся на мгновение к тому видению истории, кото­рое было общепринятым в начале XX столетия. Из всего сказанного явствует, что его ошибочность заключалась не в том, в чем усматри­вал ее Карл Хойси. Прошлое фиксировано, и его интеллигибельные структуры однозначны; но прошлое, которое таким образом фикси­ровано и однозначно, есть бесконечно сложное прошлое, которое историки познают лишь неполным и приблизительным образом. Именно неполное и приблизительное знание прошлого рождает пер-спективизм.

Наконец, утверждать перспективизм означает вновь отбросить ту точку зрения, что историк должен лишь рассказать все факты и предоставить им говорить самим за себя. Это означает вновь осудить историческую концепцию «ножниц и клея», вновь сожалеть вместе с А.-И. Марру об опустошении, произведенном позитивистскими тео­риями «научной» истории⁷⁸. Но это также добавляет и новый момент: история говорит не только о прошлом, но и о настоящем. Историки устаревают для того, чтобы быть открытыми заново. Открытие за­ново находит их — если вообще находит — устаревшими более, чем когда-либо; но значение открытия заново заключается не в прошлом, о котором писал историк, а в собственном самораскрытии историка. Отныне его повествование ценится за то, что оно воплощает в себе собственную человечность автора, служит свидетельством из первых рук о самом историке, его окружении, его времени⁷⁹.