§ 5. Очевидность и идея подлинной науки

Продолжая размышлять в избранном направле­нии, мы, начинающие философы, узнаём, что карте­зианская идея науки и, в конечном счете, идея уни­версальной науки с абсолютным обоснованием и оправданностью есть именно та идея, которая посто­янно руководит всеми науками в их стремлении куниверсальности, как бы ни обстояло дело с ее фак­тическим осуществлением¹.

¹ См.: Ингарден, 2.

Очевидность в наиболее широком смысле есть опыт сущего и притом сущего так, как оно есть, — так-сущего, — т. е. обращенность умственного взора к самому сущему. Положение, противоречащее тому, что показывает очевидность, опыт, составляет нега­тив очевидности (или негативную очевидность) с очевидной ложностью в качестве его содержания. Очевидность, в которую на самом деле входит вся­кий опыт в обычном, более узком смысле слова, мо­жет иметь большую или меньшую степень совершен­ства. Совершенная очевидность и ее коррелят, чистая и подлинная истина дана как идея, внутренне при­сущая стремлению к познанию, к наполнению по­лагающей интенции, откуда мы можем извлечь ее посредством погружения. Истина и ложь, критика и ее адекватность очевидным данностям являются привычной темой, играющей свою постоянную роль уже в донаучной жизни. Для этой обыденной жизни с ее изменчивыми и относительными целями доволь­но относительных очевидностей и истин. Наука же ищет такие истины, которые для каждого раз и на­всегда становятся и остаются значимыми, и потому стремится подтверждать их все новыми способами и доводить такие подтверждения до конца. Если же (в чем она сама, наконец, убеждается) de facto ей не удается построить систему абсолютных истин и приходится постоянно модифицировать свои истины, то все же она следует идее абсолютной или в науч­ном смысле подлинной истины и потому встраива­ется в бесконечный горизонт стремящихся к этой идее аппроксимаций. Она полагает, что сможет с их помощью in infinitum превосходить обыденное по­знание и саму себя; но также и благодаря своей наце­ленности на систематическую универсальность познания, будь то в отношении той или иной замкну­той научной области, будь то, — если речь заходит о возможности некоторой философии, — в отноше­нии некоего предположительного всеобъемлющего единства сущего вообще. Сообразно с этой интенци­ей в идею науки и философии включается, следова­тельно, определенный порядок познания — от са­мих по себе предшествующих знаний — к знаниям, самим по себе последующим, и, таким образом, на­чало и порядок дальнейшего продвижения, не выби­раемые произвольно, но имеющие основание в при­роде самих вещей.

Благодаря такому мысленному погружению во всеобщий характер научного стремления нам рас­крываются основные компоненты финальной идеи подлинной науки, которая пока еще не вполне оп­ределенным образом управляет этим стремлением; причем ради этого мы не выносили заранее никако­го суждения о ее возможности или о некоем будто бы само собой разумеющемся идеале науки.

Здесь неуместен вопрос о том, к чему утруждать себя подобными исследованиями и определениями. Они несомненно связаны со всеобщей теорией на­уки или логикой, которая, разумеется, будет исполь­зоваться и здесь, и в дальнейшем. Но именно этого «разумеется» нам и следует остерегаться. Повторим еще раз то, о чем мы уже говорили, возражая Декар­ту: как и все предданные науки, логика в результате всеобщего ниспровержения наук должна быть лише­на своей значимости. Все, что развилось из начал философствования, мы еще должны добыть для себя сами. Предстанет ли перед нами позднее некая под­линная наука, подобная традиционной логике, — об этом мы сейчас ничего знать не можем.

В ходе этой предварительной работы, — скорее, лишь приблизительно намеченной, чем проведен­ной в развернутом виде, — мы приобрели достаточ­но ясности, чтобы сформулировать первый методический принцип всех наших дальнейших раз­мышлений. Понятно, что я, как начинающий фило­соф, следуя своему стремлению к презумптивной цели — подлинной науке, — не могу допустить или оставить в силе ни одного суждения, которое бы не было почерпнуто мной из очевидности, из опытов, в которых соответствующие вещи и положения ве­щей предстают передо мной как они сами. Конечно, мне и впредь придется постоянно мысленно возвра­щаться к этой очевидности, исследовать пределы ее действенности и добиваться для себя очевидности в том, насколько она сама, ее совершенство, способ­ны передать действительную данность самих вещей. Там, где она еще отсутствует, я не могу претендовать на окончательность суждения и принимаю его в рас­чет в лучшем случае как промежуточную стадию на пути к ней.

Поскольку науки стремятся к высказываниям, пол­ностью и с очевидной адекватностью выражающим усмотренное допредикативно, понятно, что следу­ет позаботиться и об этой стороне научной очевид­ности. Учитывая подвижность, многозначность и — в отношении полноты выражения — чрезмерную нетребовательность обыденного языка, необходимо даже там, где используются его выразительные сред­ства, заново провести обоснование их значений при изначальной ориентации на научные усмотрения и закрепить за ними эти значения. Это также вводится в нормативный методический принцип очевиднос­ти, которому мы следуем отныне.

Но в чем была бы польза от этого принципа и от всех предшествовавших размышлений, если бы они не предоставили нам возможности приступить к осу­ществлению идеи подлинной науки? Поскольку в этой идее заключена и форма систематической упо­рядоченности познания — подлинного познания, — постольку начальным вопросам оказывается воп­рос о самих по себе первых знаниях, которые должны и могут нести на себе все ступенчатое строение универсального познания. Для нас, размышляющих в условиях абсолютной нищеты научного познания, должны поэтому, — если наша презумптивная цель практически достижима, — быть доступны очевидно­сти, уже отмеченные печатью такого призвания, по­скольку они могут быть познаны как предшествую­щие любым другим очевидностям. Более того, они должны отличаться определенным совершенством, абсолютной надежностью в отношении этой оче­видности предшествования, если основанное на них построение и развитие науки, управляемое идеей окончательной системы познания, — учитывая и презумптивно сопринадлежащую этой идее бесконечность, — может иметь какой-либо смысл.