72. Система образов романа мелвилла «Моби Дик».

Для верного понимания мелвилловского замысла необходимо внести ясность в вопрос о «герое» романа, тем более что среди историков литературы и по сей день не существует единого мнения на этот предмет. Одни полагают, что героем следует считать Измаила, другие отдают предпочтение капитану Ахаву, третьи – Белому Киту, и каждый находит подтверждение своему взгляду как в тексте самого романа, так и в многочисленных высказываниях самого Мелвилла и в его переписке. Не станем указывать на кого-то из героев как на априори главного, просто рассмотрим те образы, что встречаем на страницах романа.

Ахав

Образ капитана Ахава вызывает к себе глубокий интерес. Он исследован Мелвиллом наиболее подробно и обстоятельно, ибо ему писатель придавал особо важное значение. Ему он выделяет целую главу под названием “Ахав”, где читатель ближе знакомится с героем:

“Вот уже несколько дней как мы покинули Нантакет, а капитан Ахав все еще не показывался на палубе… Действительность превзошла опасения: на шканцах стоял капитан Ахав. Никаких следов обычной физической болезни и недавнего выздоровления на нем не было заметно. Он был словно приговоренный к сожжению заживо, в последний момент снятый с костра, когда языки пламени лишь оплавили его члены, но не успели еще их испепелить, не успели отнять ни единой частицы от их крепко сбитой годами спины. Весь он, высокий и массивный, был точно отлит из чистой бронзы”.

Образ Ахава – таинственный и непостижимый, как всякое будущее. Он из нантакетских квакеров. Он идет к своей цели, не смущая себя и других христианскими заповедями. Что ему христианское писание! Он готов вышвырнуть его за борт и заключить союз с самим дьяволом. Нет таких препятствий, через которые он не мог бы перешагнуть. Его не смутят ни гибель, ни слезы сирот, ни рассуждения о справедливости и свободе. В своем чудовищном эгоцентризме Ахав не видит человека в человеке, ибо человек для него не более, чем инструмент, которым он пользуется для осуществления своих замыслов. Недаром он стоит в отдалении от команды и даже своих ближайших помощников, недосягаемый в своем величии диктатора. Для Ахава не существует иных целей, кроме его собственных. Им он подчиняет все, что подвластно ему. Пуританская ограниченность развилась в нем до полной слепоты ко всему, что не способствует осуществлению его задачи. В нем нет ни страха, ни жалости, ни чувства симпатии. Он дерзок, предприимчив и отважен. В его действиях ощущаются размах и железная хватка. В середине XIX века он живет по нравственным нормам лондонского Морского Волка и драйзерского Кауперфилда. И прав, конечно, Матиссен, который увидел в Ахаве “пророческий образ будущих строителей империи второй половины века”. Не следует забывать, что Мелвилл жил в пору интенсивного развития американской экономики. Энергичные, предприимчивые люди, осваивавшие новые земли, строившие фабрики, заводы, корабли и железные дороги, торговавшие со всем миром и открывавшие банки в американских городах, делали исторически полезное дело и сознавали его общественную необходимость.

Соединение в одном образе высокого благородства помыслов и тиранического бессердечия действий, возвышенной субъективной цели и бесчеловечной жестокости ее объективного осуществления не было простой прихотью писателя, пожелавшего изобразить больное сознание, как представляют дело буржуазные критики. Нравственные противоречия образа были той точкой, где сходились, переплетаясь в удивительном диалектическом единстве, размышления Мелвилла о наиболее важных с его точки зрения, тенденциях общественной, политической и нравственной жизни Америки середины XIX столетия. Эти размышления воплотились в трагическом и одновременно символическом образе безумствующего титана, который поднялся, дабы уничтожить мировое зло, видевшееся ему в облике Белого Кита, и погубил всех находившихся под его началом людей, так и не достигнув своей цели.

Измаил

Чтобы оценить всю важность последствий, связанных с деятельностью Ахава, необходимо постоянно помнить “об истине”, добываемой сознанием. Этот образ ближе Мелвиллу, чем все остальное. Его деятельность как раз и представляет собой вариант “интеллектуального созерцания”. Воплощением, которого в романе является Измаил.

Измаил - простой матрос. Но он образованный человек, бывший учитель. Он бедняк, но едет в плавание не только для заработка, но и потому, что “на земле не осталось ничего, что могло бы занимать” его, потому что это “проверенный способ развязать тоску и наладить кровообращение”. Плавание заменяет ему “пулю в пистолет”. “Катон с философским жестом бросается грудью на меч”, он же “спокойно поднимется на борт корабля”.

Измаила невозможно приравнять к другим характерам книги и не только потому, что ему доверена роль повествователя. Мелвилл наделяет его способностью и, более того, склонностью к созерцанию и абстрактному мышлению. Очертания моря, возникающее на страницах Моби Дика , вычерчены сознанием Измаила. Восприятие и осмысление мира у Измаила не содержит в себе элемента самопознания.

В движении постигающей мысли Измаила, воплощается особая творческая настроенность сознания Мелвилла. Измаилу доверены все ключевые позиции в романе: угол зрения, направление обобщений, манера и тон повествования. Измаил протягивает читателю руку на первой же странице романа: “ Зовите меня Измаил” и на последней странице этот новоанглийский Вергилий, проведший читателя через девять “повстречаний” и показавший ему апокалиптическую картину гибели “Пекода”, вновь возникает со словами Иова на устах: “И спасся только я один, что бы возвестить тебе”. Только он мог поведать историю о Белом Ките, ибо только он осуществил свое предназначение - приподнял завесу, скрывающую истину. Обаяние Измаила, признающее особую убедительность его повести, заключается в том, что сознание его, хоть и созерцательное, несет на себе печать тяжкого жизненного опыта и потому соединяет юношескую пламенность и скептицизм зрелости.

Неутомимое сознание Измаила непрерывно работает. Созерцая землю и небо, человека и природу, океаны и звезды, оно пытается разрешить великую загадку жизни, отыскать высшую нравственную силу, управляющую вселенной. Но вселенная загадочна, молчалива, многозначна. Она ускользает от созерцателя и ревниво хранит свои тайны. Сознание Измаила бесплодно мечется в ее просторах, покуда не находит ее воплощенной в едином динамическом символе Белого Кита:

“ Я, Измаил, был в этой команде; в общем хоре летели к небу мои вопли ; мои проклятия сливались с проклятиями остальных; а я орал все громче и заворачивал ругательства все круче , ибо в душе у меня был страх . Извне пришло ко мне и овладело мною всесильное мистическое чувство: неутолимая вражда Ахава стала моею. И я с жадностью выслушал рассказ о свирепом чудовище, которому я и все остальные поклялись беспощадно мстить”.

Хоть Измаил и более сильная натура, но его сознание в этот момент подверглось влиянию Ахава . Трагическая встреча с Моби Диком была необходима, ибо через нее решается великая задача.

Моби Дик

Моби Дик, олицетворяющий необъятный, загадочный “космос”, прекрасен и одновременно ужасен. Он прекрасен потому, что он белоснежен, наделен фантастической силой, способностью к энергичному и неутомимому движению. Он ужасен по этим же причинам. Ужас белизны кита отчасти связан с теми ассоциациями, которые порождает этот цвет в человеческом сознании (смерть, саван, призрак и т.д.), отчасти и с тем, что белизна в различных связях может символизировать одновременно и добро и зло, то есть по природе своей безразлична. Но главное, что делает белизну в глазах Измаила столь ужасной - это ее бесцветность. Соединяя в себе все цвета, белизна уничтожает их. Она, в сущности, не цвет, а видимое отсутствие всякого цвета, и даже сам по себе свет в его великой сущности неизменно остается белым и бесцветным:

“…В самой белизне таится нечто неуловимое, но более жуткое, чем в зловещем красном цвете крови.

Ужас, порождаемый белизной в сознании Измаила, совершено идентичен по своей природе и по своему качеству с ужасом, внушаемым силой и энергией Моби Дика . Они бесцельны, бессмысленны и безразличны. Так же безразличны, как и морда Белого Кита, на которой не написано ровным счетом ничего. И если учесть, что Меллвилл заставляет Измаила воспринимать Моби Дика как символ вселенной, то картина мира, возникающая отсюда, содержит в себе идею по тем временам смелую и жестокую. Во вселенной Измаила нет никакой высшей разумной или нравственной силы: она неуправляемая и бесцельна, без бога и без провинциальных законов. Здесь нет ничего кроме неопределенности, бессердечной пустоты и безмерности. Вселенная безразлична к человеку.

Старбек

Старший помощник на «Пекоде». Походил на ожившую египетскую мимию, худощавый. Надежный и стойкий человек, был сильно склонен к суеверию. Старбек не гонялся за опасностями, как рыцарь за приключениями, для него храбрость была полезной вещью, которая всегда должна быть под рукой на случай смертельной угрозы. Стабб называл его крайне осторожным человеком. Кроме того. Старбек был единственным, кто не поддержал замысла Ахава гоняться за Моби Диком.

Стабб

Второй помощник. Не трус и не герой, а просто беспечный сорви-голова, готовый втсретиться с опасностью с безразличием, спокойно и сосредоточенно.

« Веселый, беззаботный, беззлобный, он командовал вельботом, словно любая смертельная схватка – это не более как званый обед, а вся его команда – всего лишь любезные гости».

Оказавшись бок о бок со свирепым китом, спокойно напевал себе под нос веселую песенку.

Бесстрашный и неунывающий человек. «Коротенькая черная трубка была неотъемлемой чертой его лица». Без трубки – никуда.

Фласк

Третий помощник. Низкорослый, тучный молодой человек, настроенный крайне воинственно по отношению к китам, как будто считал их кровными врагами. Он охотился за китами просто веселья ради. На «Пекоде» его прозвали Водорезом, потому что с виду он немало походил на короткий квадратного сечения брус, известный под этим названием у китобоев Арктики.

Оооох… еще надо бы рассказать что-то о гарпунщиках. Их трое – Дэггу, Тештиго и Квикег. Все дикари и каннибалы, взглянешь на них – и ужасом веет прямо!) Большие, загорелые му-жи-ки, Квикег так весь в татуировке, с головы до пят покрыт черными квадратами. Но они смелые, благородные (а Квикег так даже королевских кровей, его отец – монарх своего родного острова) готовые всегда прийти на помощь. Настоящие мастера китобойного дела, любители пошутить над несчастным корабельным поваром, который подавал им обед и сразу убегал от страха. Добряки.

73, 74. У. УИТМЕН

Великий поэт-новатор Уолт (Уолтер) Уитмен (1819-1892) родился в Лонг-Айленде, неподалеку от Нью-Йорка, в семье фермера. Вскоре семья переехала в Бруклин, предместье Нью-Йорка. До двенадцати лет будущий поэт посещал начальную школу, затем началась его трудовая жизнь. Он сменил много разных профессий: работал учеником в типографии, затем наборщиком, сельским учителем, плотником, репортером, редактором. При этом Уитмен постоянно занимался самообразованием и приобрел хотя и несистематические, но обширные знания. В эти годы складывается его мировоззрение, проникнутое демократическим духом, уважением к простому народу, верой в его великие возможности. Уитмен пробует свои силы как в поэзии, так и в прозе, однако эти опыты пока несовершенны.

Но в 1855 г. тридцатишестилетний Уитмен собственноручно набирает сборник стихов под названием «Листья травы», в котором было всего 12 произведений, а центральное место занимала поэма «Песня о себе». В этой книге впервые в американской литературе обрел голос и заговорил простой народ Америки. «Листья травы» были в штыки встречены буржуазной критикой, возмутившейся «грубостью» и «безнравственностью» стихов Уитмена. Особняком стоял отзыв Эмерсона, приветствовавшего появление книги Уитмена и назвавшего его великим и подлинно американским поэтом. Эмерсон и другие трансценденталисты увидели в «Листьях травы» отзвук собственных идей и подтверждение их правоты. Однако один положительный отклик дела не менял: непонимание и неприятие, подчас оборачивавшиеся прямой травлей и гнусной клеветой, преследовали Уитмена до последних дней жизни. Резкая критика его первого произведения тем не менее не смутила поэта: в том же 1855 г. он выпустил второе, дополненное издание «Листьев травы». В дальнейшем Уитмен продолжает расширять и перерабатывать свою книгу, которая при жизни автора имела девять изданий. В книгу стихов «Листья травы» входят как небольшие стихотворения, подчас всего в несколько строк, так и крупные поэмы, из которых кроме «Песни о себе» наиболее известны «Песня [418] на большой дороги», «Песня о топоре», «На Бруклинском перевозе» и др.

В 1861 г. началась Гражданская война между Севером и Югом. Уитмен пошел работать братом милосердия в госпиталь, где ухаживал за ранеными и умирающими. «Добрый седой поэт» - так стали называть Уитмена в последующие годы. На события войны против рабства он отозвался циклом «Барабанный бой», а на гибель президента А. Линкольна - проникновенными стихотворениями «О Капитан! мой Капитан» и «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень».

Когда война окончилась, Уитмен некоторое время работал в министерстве иностранных дел, но глава министерства, узнав, что его сотрудник - автор «непристойных» стихов, приказал уволить его в 24 часа. К этому времени поэзия Уитмена приобретает широкую известность как на его родине, так и в Европе. Растет число не только противников, но и страстных почитателей автора «Листьев травы».

В 1873 г. Уитмена разбил паралич, и он навсегда оказался прикованным к инвалидному креслу. Поэт поселился в г. Кэмден, где его часто навещали друзья, а самый преданный из них - молодой журналист Г. Тробел постоянно ухаживал за ним и оставил подробные записи бесед с Уитменом. В преклонные годы Уитмен продолжает писать статьи, мемуары, новые циклы стихов, лишенные нот уныния и страха, отмеченные светлым философским приятием всего, что приносит жизнь. В то же время в поздней публицистике поэта все сильнее звучат ноты гнева и возмущения тем, что Америка ради прибылей и доходов забывает высокие принципы свободы и демократии, которым сам Уитмен оставался верен всегда.

Новаторская по духу и форме поэзия Уитмена не укладывается в рамки какого-то одного творческого метода. В ней иногда органично, а подчас противоречиво соединяются черты романтизма и реализма. К романтизму восходят представления поэта о разлитом во Вселенной высшем духовном начале, независимости человеческой личности, безмерная широта авторского «Я», идеи утопического социализма и отзвуки доктрины Эмерсона о «доверии к себе», эмоциональность и лиризм, порыв к беспредельному и тяга к метафоре и символу. [419]

Но многое в поэзии Уитмена выходит за пределы ; романтической эстетики. В отличие от романтиков, отворачивавшихся от реальности, кажущейся им грубой и пошлой, Уитмен стремится отразить эту реальность во всей совокупности живых и конкретных деталей по-, вседневной действительности:

Муза! я приношу тебе наше здесь и наше сегодня,

Пар, керосин и газ, экстренные поезда, великие пути сообщения,

Триумфы нынешних дней; нежный кабель Атлантики

И Тихоокеанский экспресс, и Суэцкий канал, и Готардский туннель,

и Гузекский туннель, и Бруклинский мост.

Всю землю тебе приношу, как клубок, обмотанный рельсами.

(Пер. К. Чуковского)

Уитмен испытывает жгучий интерес к материальному, вещному миру вокруг, к приметам современности, к реалиям быта. Он смело вторгается в «непоэтические», с точки зрения традиционной романтической поэзии, области. В его глазах любой жизненный материал обладает эстетической ценностью и требует воплощения в адекватных художественных формах.

Автор «Листьев травы» бесстрашно ломает каноны традиционного стихосложения. Новое содержание требовало новых ритмов и форм. Уитмен напрочь отвергает («замызганная рухлядь!») привычные образы, поэтические размеры, рифму. Поэт хочет, чтобы его стихи передавали речь простых американцев, своим складом и ритмикой воссоздавали шум большого города, скрип повозок западных переселенцев, гудки паровозов и фабрик, гул митингов и бой боевых барабанов. Это отразилось в поэтическом словаре Уитмена - он широко включает в него слой лексики, который считался в поэзии абсолютно недопустимым: разговорные слова, прозаизмы, естественнонаучные термины и т. п. Но ярче всего новаторство поэтической концепции Уитмена проявилось в использовании свободного стиха, или верлибра (от фр. vers libre - свободный стих). Непривычному уху и глазу стихи Уитмена могут показаться хаотичным набором, монотонным перечислением различных явлений и предметов (не случайно их именовали «каталогами»). Однако верлибр Уитмена гибок, богат разнообразными эмоциональными оттенками (так, замечено, что строки стихотворения «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень» ритмически напоминают рыдания человека). В образном строе лучших произведений Уитмена просматривается внутренняя упорядоченность [420] на вид случайной последовательности строк, не допускающая перестановки, есть логика, движение и точный расчет.

Основными средствами организации поэтической речи Уитмена являются следующие: оформление каждой законченной мысли в рамки одной строки-предложения; разнообразные виды синтаксического параллелизма, когда одна структура многократно варьируется с небольшими лексическими изменениями, лексические повторы - анафора (единообразие начала строки) и эпифора (единообразие конца); фонетические средства - внутренняя рифма, ассонансы, аллитерации. Поэт часто использует в своих стихах ораторские приемы: прямые обращения во втором лице, структуры «вопрос - ответ», повелительное наклонение и пр.

Истоки поэтической системы Уитмена восходят к речи древних пророков Востока, индейскому фольклору, традиции американской проповеди и прозе новоанглийских трансценденталистов, в первую очередь Эмерсона. Но творческий гений Уитмена создает .из всего этого новый поэтический язык, единственно пригодный для выражения нового содержания и мировосприятия, и тем самым кладет начало новой - уитменовской - традиции в мировой литературе.

В названии книги «Листья травы» скрыта центральная идея всего мироощущения Уитмена - чувство общности, единства всего, что существует во Вселенной. В ней совершается вечный круговорот, переход материи из одного состояния в другое, а раз так, то все связано цепочкой «бесконечной общности»:

Бесконечная общность объемлет всё,-

Все сферы, зрелые и незрелые, малые и большие, все солнца, луны и планеты,

Все расстоянья в пространстве, всю их безмерность,

Все расстоянья во времени, все неодушевленное,

Все души, все живые тела самых разных форм, в самых разных мирах,

Все газы, все жидкости, все растения и минералы, всех рыб и скотов,

Все народы, цвета, виды варварства, цивилизации, языки,

Все личности, которые существовали или могли бы существовать на этой планете или на всякой другой,

Все жизни и смерти, всё в прошлом, всё в настоящем и будущем -

Всё обняла бесконечная эта общность, как обнимала всегда...

(Пер. А. Сергеева)

Скромные листья травы, появляющиеся из-под земли каждой весной, и становятся символом этого круговорота, [421] этой неиссякаемой жизни, ибо ничто не исчезает совсем - уничтожения нет, есть вечное обновление. Эта мысль раскрывается в шестом разделе «Песни о себе».

И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,

А если она и была, она вела за собою жизнь...

(Здесь и далее пер. К. Чуковского)

И себя, свою поэзию Уитмен рассматривает в первую очередь как часть этого огромного единства.

Рука об руку с этим ощущением всеобщей связи в поэзии Уитмена постоянно живет чувство беспредельности мироздания, бесконечности пространства и времени, космической масштабности. Поэт мыслит категориями вечности, считает на миллионы, человек для него - звено в бесконечной цепи предков и потомков. В мире Уитмена не важны расовые, национальные или имущественные различия, человек - прежде всего пассажир звездного корабля под названием Земля.

Отсюда вытекает второе ключевое понятие поэтического мира Уитмена - равенство всех людей.

Я говорю мой пароль, я даю знак: демократия,

Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому поровну.

Понятие демократии у Уитмена ни в коем случае не сводится к реальностям буржуазной парламентской республики и практике буржуазной демократии в США. Это мечта об идеальном общественном строе, в котором не будет места классовому неравенству, эксплуатации, бедности и голоду, что перекликается с идеями утопического социализма:

Я взращу, словно рощи густые, союзы друзей и товарищей

вдоль твоих рек, Америка, на прибрежьях Великих

озер и среди прерий твоих.

Я создам города, каких никому не разъять, так крепко

они обнимут друг друга,

Сплоченные любовью товарищей,

Дерзновенной любовью товарищей.

Это тебе от меня, Демократия, чтобы служить тебе,

ma femme!

В «Листьях травы» эта идея равенства воплощена во множестве калейдоскопически сменяющих друг друга портретов простых людей Америки - рабочих, фермеров, погонщиков, скотоводов, докеров и т. д. Их индивидуальные черты стерты, но все вместе они составляют обобщенный образ «простого человека» Америки, с которым поэт отождествляет себя и от лица которого говорит. [422]

В основе этого человеческого братства у Уитмена лежат не социально-политические категории, а призыв к людям любить друг друга пылкой и восторженной любовью.

Без этой любви безжизненно любое общественное устройство, а «тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он идет, завернутый в собственный саван». И в себе самом поэт выше всего ценит именно способность к щедрой, деятельной любви:

Напечатайте имя мое и портрет мой повесьте повыше,

ибо имя мое - это имя того, кто умел так нежно любить...

Того, кто не песнями своими гордился, но безграничным в себе

океаном любви, кто изливал его щедро на всех...

Такая любовь, как полагает Уитмен,- общий закон жизни, и он не сводится к отношениям полов. Однако автор «Листьев травы» обращается и к извечной теме любви мужчины и женщины, причем делает это с удивительной для своего времени смелостью. Без тени аскетизма и ханжества Уитмен говорит в своих стихах о том, как естественна и чиста физическая сторона любви, как прекрасно человеческое тело, как сливаются в любви духовное и телесное начала в человеке.

Особую ярость пуритан и лицемеров вызвал цикл стихов Уитмена «Дети Адама», целиком посвященный всепобеждающей любовной страсти.

Мечтая об идеальной демократии будущего, Уитмен видел ее зачатки в современной ему Америке простых тружеников. Эту Америку поэт нередко противопоставляет европейским странам, где сохранились реакционные режимы. В то же время он не закрывает глаза на пороки, которыми поражено американское общество.

Перед Гражданской войной главным пороком американского общества было рабство на Юге США. Жизненная философия Уитмена, проникнутая гуманистическими идеями равенства, привела его в лагерь борцов против рабства - аболиционистов. Многие стихи Уитмена проникнуты глубоким, без тени слезливого умиления или скрытого высокомерия, уважением к людям с черной кожей. В 10-м разделе «Песни о себе» поэт рассказывает о своей помощи беглому рабу, которого он приютил у себя в доме:

Он жил у меня неделю, отдохнул и ушел на Север,

Я сажал его за стол, рядом с собою, а кремневое ружье мое было в углу. [423]

А в 13-м разделе Уитмен рисует портрет возницы-негра, «картинного голого гиганта», с «лоснящимся, черным, великолепным телом» и «повелительным взглядом». Следует отметить, что негры в. его стихах никогда не изображаются забитой, страдающей массой. Тем более преступными выглядят порядки, при которых с молотка продаете» «священное человеческое тело». Призывом к решающей схватке с рабовладением звучат стихи цикла «Барабанный бой».

В послевоенные годы особую тревогу Уитмена вызывает духовный и нравственный упадок в его родной стране, сосредоточенность американцев на «купле-продаже», погоня их за наживой. В трактате «Демократические дали» (1871) он отзывается об этом с беспощадной резкостью: «...при беспримерном материальном прогрессе, общество в Штатах искалечено, развращено, полно грубых суеверий и гнило. Таковы политики, таковы и частные лица. Во всех наших начинаниях совершенно отсутствует или недоразвит и серьезно ослаблен важнейший, коренной элемент всякой личности и всякого общества - совесть... Никогда еще сердца не были опустошены, как теперь здесь у нас в Соединенных Штатах». Главным лекарством для больного общества Уитмен считает простой, здоровый образ жизни, творческий созидательный труд, братское единение людей. В «Демократических далях» поэт также отстаивает принципы подлинно демократической литературы, создаваемой для народа и служащей его интересам.

Хотя социальный критицизм Уитмена глубок и подчас горек, все же вера автора «Листьев травы» в конечное торжество добра и демократии остается неколебимой. Недостатки и уродства окружавшей его жизни он расценивает как нечто внешнее и наносное, чуждое здоровой основе демократического строя и человеческой природе! Уитмен горячо верит, что высшим законом всей жизни является добро.

Будучи патриотом своей страны, часто говоря от лица «среднего американца», Уитмен в то же время абсолютно чужд национальному шовинизму в любых его формах. Уитмен выходит за пределы чисто американской тематики и горячо поддерживает в своих стихах революционную борьбу европейских народов. К ним он обращается в стихотворениях «Испания. 1873-1874», «Европа», «О, Франции звезда», «Европейскому революционеру, который потерпел поражение». [424]

Стойкая вера в неизбежность торжества демократии рождает в душе и творчестве Уитмена радостный, мажорный настрой. Этот оптимизм заметно отличается от трагического мировосприятия поздних романтиков - Мелвилла, Готорна, По и еще раз указывает на близость автору «Листьев травы» идей трансцендентализма. Но решающее значение для Уитмена имеют не теоретические концепции, а подъем освободительного аболиционистского движения в стране, сплотившего ее лучшие силы, победа над оплотом реакции - рабовладельческим лагерем, территориальное расширение и материальный прогресс США, достигнутый трудом простых граждан страны. Все это откликается в душе поэта бурным восторгом, ощущением радости жизни. В поэме «Песня радостей» он на десятке страниц составляет подробный перечень: радость машиниста, радость пожарного, радость женщины, радость оратора и т. д., а завершает свою «оду к радости» мощным аккордом:

О, сделать отныне свою жизнь поэмою новых восторгов!

Плясать, бить в ладоши, безумствовать, кричать, кувыркаться,

нестись по волнам все вперед.

Столь же выразительны заключительные строки стихотворения «Таинственный трубач».

Этот ликующий экстаз может, и не совсем без оснований, иногда показаться наивным и неглубоким, но оптимизм Уитмена, отвергая уныние и бездействие, с большой поэтической силой утверждает ценность человеческого бытия.

Поэт демократии, Уитмен одновременно нередко подчеркивает, что он - «певец индивидуальности». Здесь налицо противоречие: как совместить идеал всеобщего равенства, даже «тождественности», и прославление «Я». Однако, по мнению поэта, это возможно и даже необходимо: «...демократия, насаждающая общее равенство одинаковых, средних людей, содержит в себе и другой такой же неуклонный принцип, совершенно противоположный первому... Этот второй принцип - индивидуализм, гордая центростремительная обособленность каждого человека, персонализм». Та же мысль звучит и в стихах:

Одного я пою, всякую простую отдельную личность,

И все же Демократическое слово твержу, слово.

Эта особенность мировоззрения Уитмена обусловлена спецификой исторического развития США и национальной [425] психологии, в которой идеи свободы и равенства соседствуют с индивидуализмом как характерной чертой американцев. Уже трансцендентализм стремился примирить эти два принципа, и взгляды Эмерсона, без сомнения, повлияли на представления Уитмена о взаимоотношениях личности и общества. Уитменовский индивидуализм отразил некоторую наивность и незрелость общественно-политической мысли в США в середине XIX в. Однако в нем нет никакого реакционного содержания. Наоборот, он призван убедить каждого в том, что человек прекрасен, достоин уважения и любви, так же как и все люди вокруг. В этом его немалая социальная ценность.

Все это ярко проявилось в программном для Уитмена произведении, занимающем центральное место в «Листьях травы»,- поэме «Песня о себе». Она открывается гордым восклицанием:

Я славлю себя и воспеваю себя,

И что я принимаю, то примете вы...

А затем: «я знаю, что я бессмертен», «я знаю, что я властелин», «я божество и внутри и снаружи», «я глотаю и дух и материю», «я вершина всего, что уже свершено» и, наконец, «я стал бредить собою, вокруг так много меня и все это так упоительно», и т. д. и т. п. Но вся суть, весь смысл этих деклараций заключается в том, что поэт не отделяет себя от человечества, наоборот, сливается с ним.

«Песня о себе» и построена на перевоплощениях автора в бесчисленных встречных:

И все они льются в меня, и я вливаюсь в них,

И все они - я,

Из них изо всех и из каждого я тку эту песню о себе.

Уитмен - и это для него важнейший эстетический принцип - не описывает своего персонажа, а становится им: «Когда я даю, я даю себя».

В этом потоке перевоплощений есть элемент «всеядности», но Уитмен в первую очередь ощущает свою близость людям труда, тем, на ком держится земля:

Я влюблен в растущих на вольном ветру;

В людей, что живут среди скота, дышат океаном или лесом:

В судостроителей, в кормчих, в тех, кто владеет топорами

и молотами и умеют управлять лошадьми,

Я мог бы есть и спать с ними из недели в неделю всю жизнь.

Десятки «моментальных снимков» людей Америки разных профессий, соединенных методом монтажа, [426] складываются в яркий и живой «коллективный портрет» народа и эпохи.

Идейно-художественные открытия Уитмена: его свободный стих, темы и интонации, урбанистическая образность - сыграли громадную роль в развитии американской литературы. Уитменовская традиция оказалась исключительно плодотворной. В начале XX в. последователями Уитмена были крупнейшие поэты этого времени К. Сэндберг, Э. Л. Мастере, В. Линдсей, X. Крейн. Эта реалистическая традиция (иногда она переплеталась с авангардистскими поисками) продолжается в творчестве таких больших и сложных поэтов, как У. К. Уильяме, У. Стивене, Р. Лоуэлл, и многих других. Для них связь с поэзией Уитмена означала обращение к реальности, прорыв к действительности, нередко из тупика модернизма. Народность и демократизм творческой программы Уитмена лежат у истоков развития социалистической литературы США, представленной именами Д. Рида, М. Голда, У. Лоунфелса и др. И в поэзии последних десятилетии вновь и вновь возникает перекличка со строками и образами «Листьев травы». Нередко современные поэты обращаются и к самой личности Уитмена, видя в нем образец духовного здоровья, нравственной чистоты и стойкости, бескорыстного служения людям. Так, А. Гинсбрег, один из лидеров американских поэтов-битников в 50-е годы, обращается к Уитмену так: «О дорогой мой отец, старый седобородый одинокий учитель мужества». У него он ищет ответа на вопрос о судьбе родной страны: «Куда мы идем, Уолт Уитмен?»

Многообразны связи Уитмена с русской литературой. Впервые имя поэта привлекло внимание русской критики в 1861 г. В начале 70-х годов XIX в. стихами Уитмена восхищался И. С. Тургенев, который собирался опубликовать подборку своих переводов из «Листьев травы», но это его намерение осталось неосуществленным. С конца 1880-х годов творчеством Уитмена живо интересовался Л. Н. Толстой, у которого встречались как одобрительные, так и критические высказывания о творчестве заокеанского поэта, но первых намного больше. В начале XX в. пропагандистом наследия Уитмена в России становится К. Чуковский. С 1907 по 1969 г. вышло 12 книг Уитмена в его переводах, причем последние издания под заглавием «Мой Уитмен» кроме переводов стихов включали биографический очерк и [427] очерк творчества Уитмена, заметки о восприятии его творчества в США и России.

Уитменовский свободный стих проникает в русскую поэзию через отдельные написанные верлибром стихотворения В. Брюсова, А. Блока, М. Кузмина, а немного позднее широко используется русскими поэтами-футуристами, в Частности В. Хлебниковым. В 1918 г. «родоначальником пролетарской поэзии» назвал Уитмена А. В. Луначарский. Не потеряли своего значения открытия Уитмена и для творчества современных советских поэтов.

Когда в 1881 г. предполагалось перевести стихи Уитмена на русский язык, поэт написал короткое «Письмо о России», строки которого звучат призывом к взаимопониманию и сотрудничеству и выглядят сегодня исключительно актуальными: «Вы - русские, и мы - американцы! Такие далекие и такие несхожие с первого взгляда - так различны социальные и политические условия нашего быта, такая разница в путях нашего нравственного и материального развития... и все же в некоторых чертах, в самых главных, наши страны так схожи». Среди этих черт Уитмен называет «разнообразие племен и наречий», «пылкую склонность к героической дружбе», «огромные просторы земли, широко раздвинутые границы», «независимое руководящее положение в мире» и, наконец, «бессмертные стремления, живущие в глубине обоих великих народов». Выраженная в «Письме о России» мечта Уитмена - «задушевное содружество людей» (сначала отдельных людей, а потом, в итоге, всех народов земли) - и ныне остается высокой целью человечества.

1 Михальская И.П. Чарльз Диккенс: Очерк жизни и творчества. М., 1989

2 Диккенс Ч. Собрание сочинений в 2-х томах. М.: «Художественная литература», 1978.