7.5. Речь и изобразительная деятельность

В начале было Слово И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины ...

Иоанн, I, 1, 14.

Исходя из родственной физической природы языка и искусства (то и другое информация), а также из сходства психологических механизмов речи и изобразительной деятельности, придется коснуться еще одного «запретного» вопроса (напомним, что Парижское лингвистическое общество наложило запрет на рассмотрение проблемы происхождения языка).

В.В. Бунак и В.И. Кочеткова считают, что центр речи в левом полушарии начал формироваться уже у неандертальца (Бунак, 1951: 241-242; Кочеткова, 1973: 203 - 209). Правда, из этих наблюдений следует только то, что у неандертальца уже была физиологическая предрасположенность к речи, но насколько она была реализована, судить по эндокранам практически невозможно. В главе 1 уже упоминались наблюдения и выводы американского антрополога Ф. Либермана. Его доводы о том, что неандерталец не владел в полной мере членораздельной речью, основанные на морфологических наблюдениях, частично оспариваются (см.гл. 1, стр. 9-10). Однако, помимо чисто морфологических условий (строение надгортанного тракта и наличие гиоида), для полноценной членораздельной речи необходимы еще по крайней мере два условия, связанные не столько с морфологическими особенностями артикуляционного и слухового аппаратов, сколько с сознанием.

Первое из них состоит в том, что речь - явление двустороннее: звуки членораздельной речи должны не только кем-то произноситься, но и пониматься тем, кому они адресованы. Восприятие и правильное понимание высокой скорости передачи звуков человеческой речи возможно только при наличии и исправной работе специальных функций сознания, которые как бы «в уме», с высокой скоростью, не уступающей компьютерной, подсчитывают формантные частоты, распознают и идентифицируют речевые звуки.

«Почти идеальная идентификация гласных у людей, возможно, обусловлена тем, что люди имеют сложный нейтральный детектор, который рассчитывает формантные частоты звуков речи. Компьютерные алгоритмы, которые моделируют этот процесс, могут подсчитывать формантные частоты неносовых звуков достаточно точно. В связи с этим важно отметить, что очень трудно подсчитать формантные частоты гласных, когда они назализованы. Когда нос смыкается с остальным надгортанным голосовым трактом, он образует носовые форманты и «нули», «затемняющие» модепи формантной частоты, которыми различаются гласные. У слушающего человека те же проблемы: носовые гласные не распознаются на 30 50% чаще, чем не-носовые. Другими словами, назализированная речь по своей сущности воспринимается хуже» (Lieberman, 1989: 394).

Если вспомнить бесспорный для всех антропологов факт - гортанная полость у неандертальца была короткой, располагалась высоко и, как следствие, издавала много назальных звуков, то вряд ли можно утверждать, что он обладал полноценной членораздельной речью (как в физическом, так и в психологическом смысле).

Второе, неморфологическое, условие функционирования речи связано с тем, что язык - не только средство общения, но и обобщения. У современного человека, выросшего в нормальной языковой среде, т.е. не в высокоинтеллектуальной, а в

 

==122

средней, «... только к возрасту полового созревания заканчивается в самом основном процесс овладения речью, так как только с этого времени речь становится для ребенка орудием образования абстрактных понятий, средством абстрактного мышления» (Выготский, Лурия, 1993: 67). О более чем ограниченных способностях неандертальца к обобщению говорит уже упоминавшийся выше практически не изменившийся за много тысячелетий уровень технологии обработки камня.

Связь (или психофизиологическая аналогия) между членораздельной речью и изобразительной деятельностью проявляется в механизме, который в чем-то подобен явлению рекомбинации: рекомбинация генов в аппарате наследственности, рекомбинация звуков в формировании членораздельной речи, рекомбинация мысленных дискретных элементов, из которых строится визуальный образ. Этот механизм действует примерно по тем же законам, по которым из 30 - 40 элементарных звуков можно строить 100 - 200 тыс. слов разговорного языка: из ограниченного набора штрихов, мазков, выбоин или элементов объема может быть создано бесчисленное множество изображений.

Исследования А. Галабурды из Медицинской школы Гарвардского университета показали, что при нарушениях асимметрии полушарий в зонах, связанных с языком и речью, особенно в левом полушарии, у людей возникают большие трудности при письме: «зеркальное письмо» и другие аналогичные аномалии. Таким образом, связь межполушарной асимметрии с языком и письмом (письмо - разновидность изобразительной деятельности) получила еще одно подтверждение как бы с «обратной стороны» (Веллютино, 1987; 4 -12).

С первых же шагов развития языка сознание должно было накапливать понятия-классификаторы, но не сразу в словесной форме, а поначалу в форме психических образов, которые до определенного этапа в развитии межполушарной асимметрии преобладали в восприятии неандертальца. Психические образы и ритуализованные действия заложены в генотипе высших животных (Мак-Фарленд, 1988: 359-360, 452 и др.). Вероятно, они и легли в основу зарождавшегося мифологического сознания. О ранних мифологических представлениях можно догадываться по следам действий, похожих на ритуальные у неандертальцев при похоронах своих сородичей (при условии достоверности этих следов), а также действий с черепами и костями убитых животных - натуральный макет по А.Д. Столяру (Столяр, 1985). Возможно, что это были первые внешние «запоминающие устройства», вызванные к жизни не только естественными реакциями, но и первыми шагами к аналитическим функциям, еще не умеющим постигать причинноследственные связи между явлениями и событиями, еще тесно связанными с условно-рефлекторными и врожденными стереотипами поведения.

До какого-то порога полуразмытые психические образы-понятия могли храниться в живой памяти. Однако для передачи этих понятий сородичам или потомкам их нужно было воплотить в каком-то из употребляемых носителей информации, которых было всего три: речь, мимика и жесты. Когда этих средств стало недоставать, наступило очередное кризисное состояние системы средств обмена информацией. Выход из этого кризиса был возможен только вводом в употребление качественно нового носителя информации, и именно той информации, которая не находила выражения ни в словах, ни в мимике, ни в жестах. Таким качественно новым носителем информации представляется плоскостное или объемное изображение.

Появление первых словесных понятий, объединяющих в себе целые классы одинаковых объектов или явлений, на какое-то время разгрузило человеческую память от необходимости хранения избыточной информации, но она непрерывно продолжала накапливаться. Не все представления, чувства и мысли об окружающем мире находили себе эквиваленты в словах. Лингвистикой установлен факт острого дефицита абстрактных понятий в древних языках. Даже много тысячеле-

 

==123

тий спустя, когда уже складывалась литература, например, в поэзии Пиндара, такие абстрактные понятия, как «дерево» (вообще, а не конкретное растение: олива, дуб и т.д.), употреблялись во множественном числе (Гринбаум, 1990: 19-29), т.е. еще как совокупность конкретных деревьев. Было очень мало слов для обозначения представлений о времени (у того же Пиндара всего 18 слов, причем два из них впервые зафиксированы в его текстах. См.: Гринбаум, 1990:19-29). Необходимость фиксации всего, что связано с течением времени, сменой дня и ночи, времен года, отдельных частей суток и г. д. не отпала и после того, как определенные ритмичные промежутки времени и сезоны приобрели словесные обозначения.

Возможно, что первыми подобными средствами «внешней памяти» для абстрактных понятий были системы штрихов и зарубок, ямок и царапин, известные на многих верхнепалеолитических и отдельных более ранних предметах (см. работы Б.А.Фролова и А. Маршака). Из них или параллельно с ними могли формироваться более сложные знаки-образы.