2.4. На пороге культуры

Единственное существенное отличие эволюции гоминид от эволюции других групп организмов заключается в том, что в первом случае приспособление шло не только, а с известного момента - и не столько к естественной среде, сколько к среде искусственной, которая сама возникла и развивалась как средство

 

==34

адаптации. Эту искусственную среду, к которой приспособился наш вид, мы называем культурной и именно ей обязаны своим существованием. Крупный и сложный мозг, способные к многообразным манипуляциям верхние конечности и ряд других, свойственных только людям анатомических признаков - все это результат действия отбора в направлении, диктовавшемся культурой, которая, таким образом, будучи созданием человека, была в то же время и его «творцом».

Однако если следовать принятому выше и единственно уместному в данном случае широкому определению культуры, понимая под ней все формы поведения и деятельности, основанные на внегенетически и притом активно, избирательно приобретаемой, хранимой и передаваемой информации, а также их результаты (вещественные и идеальные), то придется признать, что проявления культуры возможны и в животном мире. Как известно, в поведении многих его представителей важную роль играет не только программа, заложенная в генах, но и информация, накапливаемая, благодаря способности к запоминанию индивидуального опыта и его пополнению, через наблюдение, подражание, намеренное научение. В этой связи уместно еще раз упомянуть и без того часто цитируемое высказывание Ч.Дарвина о том, что «как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное» (Дарвин, 1953 /1871/: 239). Написанные более века назад, эти слова вполне отвечают выводам и общему духу современных этологических и зоопсихологических исследований (см., например: Мазохин-Поршняков, 1989).

В первую очередь это относится к обезьянам. Данных, подтверждающих их большие интеллектуальные возможности, становится с каждым годом все больше (Фирсов, 1987; Фридман, 1989:50-53; King, 1991; Гудолл, 1992 /1986/; McGrew, 1992; Бутовская, Файнберг, 1993). Установлено, например, что шимпанзе, и обыкновенные, и карликовые (Povinelli, 1987; Westergaard & Hyatt, 1994), узнают себя в зеркале. Это часто истолковывается как показатель наличия у них самосознания, способности к самоидентификации (хотя есть и противники такой интерпретации). Экспериментами в лабораторных условиях давно уже показано, что обезьяны способны передавать информацию с помощью усвоенных в результате научения визуальных знаков и даже обучать этим знакам своих детенышей без вмешательства человека (Gardner & Gardner, 1989), а в последние годы появились основания осторожно предполагать, что, возможно, в природе некоторые их виды (в частности, верветки) используют конвенциональные вербальные символы, подобные словам (Сифарт, Чини, 1993). То, что обезьяны, причем не только человекообразные, способны использовать и изготавливать простейшие орудия, в том числе каменные (Wright, 1972; Toth et al., 1993; Westergaard, 1995), давно уже никого не удивляет, но это далеко не все. Выяснилось, что навыки, связанные с такого рода деятельностью, могут в результате намеренного обучения передаваться от поколения к поколению (Boesch, 1991), что характер орудий и способы их использования (даже для сходных или одинаковых целей, например для разбивания орехов) варьируют от группы к группе и что вариации эти, по сути, мало что мешает рассматривать как простейшие, зачаточные культурные традиции (McGrew & Twin, 1978; Sabater Pi, 1984; Nishida, 1987). Английские исследователи Т.Уинн (археолог) и У.Макгру (приматолог), обобщив и проанализировав все имеющиеся сведения об орудийной деятельности шимпанзе, сравнили итоговую картину с тем, что нам известно по археологическим находкам о поведении ранних гоминид. Вывод получился довольно неожиданный. Оказалось, что памятники самой древней - олдувайской - эпохи, оставленные существами, передвигавшимися уже на двух ногах и обладавшими мозгом, несколько превышавшим по объему мозг шимпанзе, не дают практически никаких свидетельств такой деятельности, к какой бы последние не были способны (Wynn & McGrew, 1989). Конечно, в природных условиях сейчас ни один из видов обезьян столь

 

==35

сложной орудийной деятельности (и поведения в целом) не демонстрирует, но эксперименты и наблюдения, проводимые в неволе, заставляют думать, что это объясняется не столько недостатком интеллекта, сколько отсутствием должной мотивации (Harris, 1988: 29-30; Marshack, 1989: 25-26; McGrew, 1992).⁴

Таким образом, с одной стороны, очевидно, что интеллектуальные возможности шимпанзе и ряда других обезьян вполне достаточны для осуществления ими весьма сложных форм культурного поведения. С другой стороны, не менее очевидно, что реализуются эти возможности редко и что на деле в естественных условиях поведенческий репертуар даже самых «умных» приматов включает лишь отдельные элементы культуры, не связанные в сколько-нибудь целостную, имеющую жизненно важное значение систему. Лишь у людей выживание прямо зависит от «вовлеченности» в культуру, и именно эта зависимость от ранее мало использовавшейся возможности поведения породила в свое время, по выражению Э.Майра, «совершенно новые давления отбора» (Майр, 1968/1963/: 502), результатом чего стало расхождение эволюционных путей предков человека (гоминид) и предков современных человекообразных обезьян (понгид). Но если так, то что же побудило первых использовать имевшиеся культурные потенции более активно, чем это делали вторые, обладавшие, по всей видимости, примерно такими же способностями? По какой причине использование и изготовление орудий и другие элементы культурного поведения перестали быть для гоминид чем-то случайным и приобрели критически важное значение? Что, иными словами, вызвало первую «культурную революцию», почему был перейден «культурный рубикон», отделивший людей, чье существование немыслимо вне культуры, от их животных собратьев? Решить эту проблему - значит понять «пусковой механизм» процесса антропогенеза.