Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

ность в ее отличиях, провести линию раздела, обособ­ ляющую и охраняющую ее тело. Линия этауже не та, что устанавливает сексуальность, но, напротив — та, что ставит преграду, именно запрет или, по крайней мере, способ, которым он осуществляется, и та стро­ гость, с которой он налагается, и будут теперь произ­ водить различие. Именно тут теория подавления, ко­ торая мало-помалу покроет весь диспозитив сексу­ альности и придаст ему значение всеобщего'запрета, имеет свои истоки. Исторически она связана с рас­ пространением диспозитива сексуальности. С одной стороны, она начнет обосновывать его авторитарное и принудительное распространение, устанавливая прин­ цип подчинения всякой сексуальности закону и, более того, утверждая, что она является сексуальностью лишь в силу действия закона: нужно не просто под­ чинить вашу сексуальность закону, но — не иначе как подчинив себя закону, вы обретете сексуальность. Но, с другой стороны, теория подавления будет ком­ пенсировать это всеобщее распространение диспози­ тива сексуальности анализом дифференциального действия запретов соответственно социальным клас­ сам. От дискурса, который в конце XVIII века гово­ рил: «Есть в нас один ценный элемент, которого дол­ жно опасаться и обращаться с ним с предосторож­ ностью, которому нужно посвятить все свои заботы, если только мы не хотим, чтобы он повлек за собой неисчислимые беды»,— от этого дискурса перешли к другому, который говорит: «Наша сексуальность, в отличие от сексуальности других, подвержена режи­ му такого интенсивного подавления, что отныне тут и лежит опасность; секс— это не просто опасная тай­ на, как без конца говорили предыдущим поколениям нравственные наставники, моралисты, педагоги и врачи; его не только нужно извлечь из его логова, в его истине, но: если он и несет с собой столько опас­

ностей, то это потому, что слишком долго — совес­ тливость ли, слишком острое чувство греха или ли­ цемерие, как вам будет угодно,— его заставляли мол­ чать». Отныне социальная дифференциация будет ут­ верждать себя не через «сексуальное» качество тела, но через интенсивность его подавления.

Психоанализ встраивается в этом месте: одновре­ менно и как теория сущностной соотнесенности за­ кона и желания и как техника устранения эффектов запрета там, где его строгость делает его патогенным. Психоанализ в своем историческом возникновении не может быть отделен от генерализации диспозитива сексуальности и от вторичных механизмов диффе­ ренциации, которые в этом месте себя проявили. С этой точки зрения опять-таки показательна пробле­ ма инцеста. Как мы видели, с одной стороны, запрет инцеста устанавливается в качестве абсолютно уни­ версального принципа, который позволяет мыслить одновременно и систему супружества и распорядок сексуальности; в той или иной форме, стало быть, запрет этот действителен для всякого общества и для каждого индивида. На практике же психоанализ ста­ вит перед собой задачу устранить у тех, кто вынуж­ ден к нему прибегнуть, те эффекты вытеснения, ко­ торые этим запретом могут быть индуцированы; пси­ хоанализ помогает им артикулировать в дискурсе их инцестуозное желание. И в то же самое время была предпринята настоящая травля по отношению к инцестуозным практикам, как они существовали в де­ ревнях и в некоторых городских слоях, куда психоа­ нализ не имел доступа,— чтобы положить этому ко­ нец, была установлена тогда плотная административ­ ная и судебная решетка. Целая политика охраны дет­ ства и взятия опеки над несовершеннолетними «в опасности» была отчасти нацелена на изъятие детей

из тех семей, которые — либо из-за тесноты и сомни­

тельной близости, либо из-за привычки к разврату, из-за дикой «примитивности» или дегенерации— по­ дозревались в практиковании инцеста. Тогда как на­ чиная с XVIII века диспозитив сексуальности интен­ сифицировал аффективные отношения и телесную близость между родителями и детьми, тогда как в буржуазной семье имело место постоянное побужде­ ние к инцесту,— распорядок сексуальности, который применялся по отношению к народным классам, под­ разумевал, напротив, исключение практик инцеста или, по крайней мере, их перевод в другую форму. В то самое время, когда, с одной стороны, инцест прес­ ледуется как поведение, психоанализ, с другой сторо­ ны, проявляет рвение, чтобы дать ему жизнь в качес­ тве желания и снять — для тех, кто от этого страда­ ет,— ту строгость, которая его вытесняет. Не следу­ ет забывать, что открытие «Эдипа» совпало по време­ ни с юридическим закреплением практики лишения отцовских прав (во Франции — законами 1889 и 1898 годов). В то время, когда Фрейд выяснял, в чем состояло желание Доры, и позволял ему себя сфор­ мулировать, — в это время вооружались для того, чтобы в других социальных слоях найти разрешение для всех этих достойных порицания форм близости; с одной стороны, отец был возведен в объект обяза­ тельной любви, но с другой — если он был любовни­ ком, он лишался законом родительских прав. Таким образом, психоанализ как резервированная терапев­ тическая практика выполнял, теперь уже в генерали­ зованном диспозитиве сексуальности, дифференци­ рующую роль по отношению к другим процедурам. Те, кто потеряли исключительную привилегию забо­ титься о своей сексуальности, обладают отныне при­ вилегией в большей, нежели другие, степени испы­ тывать то, что ее запрещает, и располагать методом, позволяющим устранить вытеснение.

История диспозитива сексуальнбсти, как он сло­ жился начиная с классической эпохи, может высту­ пить в качестве археологии психоанализа. И в самом деле, как мы уже видели, психоанализ выполняет в этом диспозитиве одновременно ряд ролей: он явля­ ется механизмом пристегивания сексуальности к сис­ теме супружества; он встает в оппозицию теории де­ генерации; он функционирует как дифференцирую­ щий элемент в общей технологии секса. Спокон ве­ ков сложившееся великое требование признания по­ лучает благодаря ему новый смысл — смысл предпи­ сания к снятию вытеснения. Дело истины оказывает­ ся отныне связанным с тем, чтобы подвергать сомне­ нию самый запрет.

Так вот, само это открывало возможность для зна­ чительного тактического перемещения: реинтерпретировать весь диспозитив сексуальности в терминах все­ общего подавления; привязать это подавление к общим механизмам господства и эксплуатации; связать друг с другом процессы, позволяющие освобождаться теперь какот одного, так и от другого. Таким вот образом в пе­ риод между двумя мировыми войнами и вокруг Виль­ гельмаРейхасложилась историко-политическая крити­ касексуального подавления. Ценность и реальные пос­ ледствия этой критики были значительными. Но са­ мая возможность ее успеха была связана с тем фак­ том, что она развертывалась по-прежнему внутри диспозитива сексуальности, а не вне или против не­ го. Уже того факта, что так много изменений могло произойти в сексуальном поведении западных об­ ществ без того, чтобы было реализовано хотя бы од­ но из политических обещаний или условий, которые В.Рейх с этим связывал, достаточно, чтобы доказать, что вся эта «революция» секса, вся эта «антирепрессивная» борьба представляют собой не более, но и не менее — и уже это было очень важно,— чем такти­

смерть больше уже не является абсолютной привиле­ гией: оно обусловлено защитой суверена и его соб­ ственным выживанием. Нужно ли вместе с Гоббсом мыслить его как передачу государю того права, кото­ рым каждый якобы обладал в естественном состоя­ нии,— права защищать свою жизнь ценой смерти других? Или же нужно видеть в этом некое особое право, которое появляется вместе с формированием того нового юридического существа, каковым явля­ ется суверен1? Во всяком случае, право на жизнь и на смерть — как в этой современной форме, относи­ тельной и ограниченной, так и в прежней своей абсо­ лютной форме,— является асимметричным правом. Суверен здесь осуществляет свое право на жизнь, лишь приводя в действие свое право убивать или воз­ держиваясь от того; свою власть над жизнью он мар­ кирует лишь смертью, которую он в состоянии пот­ ребовать. Право, которое формулируется как право «на жизнь и на смерть», в действительности являет­ ся правом заставить умереть или сохранить жизнь. В конце концов, неслучайно оно символизировалось мечом. И, быть может, эту юридическую форму сле­ дует отнести к тому историческому типу общества, в котором власть осуществлялась преимущественно в качестве инстанции взимания, механизма отнимания, права присвоения части богатств и навязанного под­ данным вымогательства произведенных продуктов, благ, услуг, труда и крови. Власть здесь была, в пер­ вую очередь, правом захвата — над вещами, време­ нем, телами и, в конечном счете — над жизнью; ее

1«Точно так же, как сложное тело может обладать свойствами, которые не обнаруживаются ни у одного из простых тел, из соединения которых оно образовано, так и юридическое тело может иметь — в силу самого объединения людей, его составляющих,— некоторые права, которыми формально не было облечено ни одно из частных лиц и осуществлять которые подобает только предводителям». Pufendorf, loc. cit., р.452.

кульминацией была привилегия завладеть жизнью для того, чтобы ее уничтожить.

Так вот, Запад претерпел, начиная с классической эпохи, очень глубокую трансформацию этих механиз­ мов власти. «Взимание» мало-помалуперестает быть ее преимущественной формой, но оказывается лишь од­ ним из элементов наряду с другими, обладающими функциями побуждения, усиления, контроля, надзо­ ра, умножения и организации сил, которые власть себе подчиняет — власть, предназначенная скорее для то­ го, чтобы силы производить, заставлять их расти и их упорядочивать, нежели для того, чтобы ставить им заслон, заставлять их покориться или их разрушать. Право на смерть с тех пор обнаруживает тенденцию перейти — или, по крайней мере, опереться — на тре­ бования власти, которая управляет жизнью, и упоря­ дочивать себя тем, что эти требования провозглаша­ ют. Эта смерть, которая основывалась на праве суве­ рена защищаться или требовать защиты, предстает те­ перь только изнанкой права, которым обладает соци­ альное тело,— права обеспечивать свою жизнь, под­ держивать и приумножать ее. Никогда, однако, вой­ ны не были столь кровавыми, как теперь, начиная с XIX века, и никогда прежде, при прочих равных усло­ виях, правящие режимы не производили такие массо­ вые бойни по отношению к своим собственным наро­ дам. Но эта чудовищная власть смерти — и именно это, быть может, и дает ей часть ее силы и того циниз­ ма, с каким она столь далеко раздвинула свои грани­ цы,— выдает себя в качестве дополнения к власти, ко­ торая позитивным образом осуществляется над жиз­ нью, которая берется ею управлять, ее усиливать и ум­ ножать, осуществлять педантичный контроль над ней и ее регулирование в целом. Войны не ведутся боль­ ше во имя суверена, которого нужно защищать,— они ведутся теперь во имя всех; целые народы стравлива­

ютдруг с другом, чтобы они друг друга убивали во имя необходимости жить. Бойни стали жизненно необхо­ димыми. Именно в качестве управляющих жизнью и выживанием, телами и родом, стольким режимам уда­ лось развязать столько войн, заставляя убивать столь­ ко людей. И благодаря повороту, замыкающему круг, чем больше технология войн разворачивает их в сто­ рону полного истребления, тем больше, действитель­ но, решение, которое их развязывает или их прекраща­ ет, подчиняется голым соображениям выживания. Ядерная ситуация сегодня— это только конечная точ­ каэтого процесса: власть предавать одну часть населе­ ния тотальной смерти есть оборотная сторона власти гарантировать другой части сохранение ее существова­ ния. Принцип: мочь убивать, чтобы мочь жить*, на который опиралась тактика сражений, стал стратеги­ ческим принципом отношений между государствами. Но существование, о котором теперь идет речь, — это уже не существование суверенного государства, но би­ ологическое существование населения. Если геноцид

ивпрямь является мечтой современных режимов власти, то не потому, что сегодня возвращается преж­ нееправо убивать; но потому, что власть располагается

иосуществляется на уровне жизни, рода, расы и мас­ совых феноменов народонаселения.

На другом уровне я мог бы взять пример смертной Казни. В течение долгого времени она наряду с войной была еще одной формой права меча; она представля­ ласобой ответ суверенатому, кто бросает вызов его во­ ле, его закону, его особе. Тех, кто умирает на эшафо­ те — в противоположность тем, кто умирает на вой­ не,— становилось все меньше и меньше. Но одних ста­ новилось меньше, а других — больше в силу одних и Техже причин. С тех пор, как власть взяла на себя фун­ кцию заведовать жизнью, применение смертной каз­ ни становилось все более и более затруднительным

вовсе не в связи с появлением гуманных чувств, но в силусамих оснований существования власти и логики ее отправления. Каким образом власть может осущес­ твлять свои высшие полномочия, приговаривая к смерти, если ее главнейшая роль состоит в том, чтобы обеспечивать, поддерживать, укреплять, умножать жизнь и ееупорядочивать? Для такой власти смертная казнь — это одновременно предел, позор и противо­ речие*. Отсюда тот факт, что ее удалось сохранить

ттттть за счет апелляции к чудовищности преступника, его неисправимости и к задаче охраны общества, а не к чрезвычайности самого преступления.

На законном основании теперь убивают тех, кто представляет для других своего рода биологическую опасность.

Можно было бы сказать, что прежнее право заста­ вить умереть или сохранить жизнь было замещено властью заставить жить или отвергнуть в смерть. Этим, быть может, и объясняется та дисквалификация смерти, знаком которой выступает недавний выход из употребления сопровождавших ееритуалов. Усердие, с которым стараются замолчать смерть, связано нестоль­ ко с той неизвестной ранее тревогой, которая якобы делает ее невыносимой для наших обществ, сколько с тем фактом, что процедуры власти неизменно от нее отворачиваются. Будучи переходом из одного мира в другой, смерть была сменой владычества земного на другое, несопоставимо более могущественное; пыш­ ное зрелище, которым ее обставляли, было из разря­ да политической церемонии. Именно на жизнь и по всему ее ходу власть устанавливает теперь свои капка­ ны; смерть же теперь — ее предел, то, что от нее ус­ кользает; смерть становится самой потаенной точкой существования, самой «частной» точкой. Самоубий­ ство, которое прежде считалось преступлением, пос­ кольку было способом присвоить себе право на

смерть, отправлять которое мог лишь суверен — тот ли, что здесь, на земле, или тот, что там, по ту сторо­ ну,— ненужно удивляться, что именно оно стало в хо­ деXIX века одной из первых форм поведения, вошед­ шихв поле социологического анализа; именно оно зас­ тавило появиться — на границах и в зазорах осущес­ твляющейся над жизнью власти— индивидуальное и частное право умереть. Это упорствование в том, что­ бы умирать,— такое странное и, тем не менее, такое регулярное, такое постоянное в своих проявлениях, а, следовательно, столь мало объяснимое индивидуаль­ ными особенностями и случайными обстоятельства­ ми, — это упорствование было одним из первых пот­ рясений того общества, где политическая власть как разтолько что взяла на себя задачу заведовать жизнью.

Конкретно говоря, эта власть над жизнью уже с XVII века развивалась в двух основных формах; фор­ мы эти, впрочем, не являются антитетичными; они представляют собой, скорее, два полюса развития, связанных друг с другом целым пучком посредуюЩИх отношений. Один из этих полюсов — тот, ка­ жется, что сформировался первым,— был центриро­ ван вокруг тела, понимаемого как машина: его дрес­ сура, увеличение его способностей, выкачивание его сил, параллельный рост его полезности и его покор­ ности, его включение в эффективные и экономичные системы контроля — все это обеспечивалось проце­ дурами власти, которые составляют характерную осо­ бенность Зисциплинтела.,— целая аштомо-политика человеческого тела. Второй, сформировавшийся нес­ колько позже, к середине XVIII века, центрирован вокруг тела-рода, вокруг тела, которое пронизано мека^икой живого и служит опорой для биологических процессов: размножения, рождаемости и смертности, Уровня здоровья, продолжительности жизни, долго­ летия — вместе со всеми условиями, от которых мо­