Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

кающим медикализацию, её — точно так же, как и повреждение, дисфункцию или симптом — нужно отправляться подстерегать в глубине организма, или на поверхности кожи, или среди любых знаков пове­ дения. Власть, таким образом, взяв на себя заботу о сексуальности, берет на себя обязательство входить в соприкосновение с телами; она ласкает их глазами; она интенсифицирует определенные их области; она электризует поверхности; она драматизирует беспо­ коящие моменты. Она берет сексуальное тело в охап­ ку. Это, несомненно, повышение эффективности и расширение контролируемой области. Но это также сенсуализация власти и выгода для удовольствия. Что производит двойной эффект: власть получает им­ пульс от самого своего осуществления; волнение воз­ награждает надзирающий контроль и несет его даль­ ше; интенсивность признания дает новый толчок лю­ бопытству опросника; обнаруженное удовольствие приливает к окружающей его власти. Но ведь столь­ ко назойливых вопросов обособляет удовольствия того, кто должен отвечать; взгляд их фиксирует, вни­ мание выделяет их и оживляет. Власть функциониру­ ет как призывный механизм — она притягивает, она извлекает те странности, за которыми сама неусып­ но следит. Удовольствие распространяется на пресле­ дующую его власть; власть закрепляет удовольствие, которое она только что выгнала из его логова.

Медицинский осмотр, психиатрическое обследова­ ние, педагогический отчет, семейный контроль вполне могут иметь в качестве своей общей и зримой цели го­ ворить «нет» всем заблудшим и бесплодным формам сексуальности — на самом деле все они осуществляют­ ся под действием двойного импульса: удовольствия и власти. Удовольствия — отправлять власть, которая расспрашивает, надзирает, выслеживает, шпионит, обыскивает, ощупывает, извлекает на свет; а с другой

стороны — удовольствия, которое разгорается от то­ го, что ему приходится ускользать от этой власти, от нееубегать, ее обманывать или ее маскировать. Влас­ ти — которая позволяет пленять себя как раз тем удо­ вольствиям, которые она преследует; и наряду с ней— власти, утверждающей себя в удовольствии себя де­ монстрировать, в удовольствии соблазнять или сопро­ тивляться. Пленение и соблазнение; столкновение и взаимное усиление: родители и дети, взрослый и под­ росток, воспитатель и ученики, врачи и больные, пси­ хиатр с его истерическими пациентами и извращенца­ ми,— все эти персонажи, начиная с XIX века, беспре­ рывно разыгрывали этот сценарий. Эти призывы и этиумолчания, эти круговые побуждения оборудова­ ли вокруг секса и тела не какие-то непроходимые гра­

ницы, но нескончаемыеспираливласти и удовольствия.

4. Отсюда— эти диспозитивы сексуального насыгирния, столь характерные для социального пространства и ритуалов ХЕХ века. Часто говорят, что современное общество попыталось редуцировать сексуальность к паре— гетеросексуальной и, насколько возможно,— легитимной. Но точно также можно было бы сказать, что оно если и не изобрело, то по крайней мере тща­ тельно оборудовало и заставило размножаться группы с многочисленными элементами и с циркулирующей сексуальностью: дистрибуция точек власти, иерархи­ рованныхили приходящих в столкновение; «преследу­ емые» удовольствия — удовольствия, за которыми охотятся и которые желают; частичные формы сексу­ альности, которые терпят и поддерживают; формы близости, которые выдают себя за процедуры надзора и которые осуществляются как механизмы интенси­

фикации; индуцирующие контакты.

Так обстоит дело с семьей, или скорее, быть может, с домочадцами: с родителями, детьми, в некоторых случаях— со слугами. Семья XIX века— дейсгвитель-

но ли это ячейка моногамной супружеской жизни? Быть может, до известной степени это и так. Но точ­ но так же является она и некой сетью удовольствийвластей, сочлененных соответственно точкам, много­ численным и находящимся в доступных трансформа­ ции отношениях. Разделение взрослых и детей, поляр­ ное разведение спален для родителей и детей (что бы­ ло канонизировано в этом веке вместе с возникнове­ нием массовых форм застройки), до известной степе­ ни разделение мальчиков и девочек, неукоснительные предписания по уходу за грудными младенцами (пра­ вила вскармливания материнским молоком, гигиена), настороженное внимание к детской сексуальности, предположительно опасные последствия мастурба­ ции, особое значение, придаваемое периоду полового созревания, методы надзора, внушаемые родителям, увещевания, секреты и страхи, одновременно и важное и вызывающее опасения присутствие слуг,— все это делает из семьи, даже сведенной к своим минималь­ ным размерам, сложную сеть, насыщенную многочис­ ленными формами сексуальности, фрагментарными и подвижными. Сведение всего этого к супружеским отношениям, даже если и проецировать их в форме запрещенного желания также и на детей, конечно же, не ведет к пониманию этого диспозитива семьи, кото­ рый является по отношению к сексуальностям не столько принципом запрета, сколько механизмом по­ буждения и умножения. Школьные или психиатри­ ческие заведения с их многочисленным населением, их иерархией, их пространственным устройством, их сис­ темой надзора конституируют, наряду с семьей, некий иной способ распределять игру разных форм власти и удовольствия; но и эти заведения очерчивают своего рода области высокого насыщения сексуальным — с привилегированными пространствами и ритуалами, такими, как классная комната, спальня, визит или кон­

сультация. Если что здесь и запрашивается и устанав­ ливается, так это формы сексуальности — не супру­ жеской, не гетеросексуальной, не моногамной.

«Буржуазное» общество XIX века, как впрочем, без сомнения, еще и наше, является обществом извраще­ ния — извращения взрывающегося и разлетевшегося во все стороны. И это отнюдь не в смысле лицемерия, ибоничто небыло болееявным и более многословным, ничто не стало более явно предметом заботы дискурсов иинституций. Не потому вовсе, что, пожелав воздвиг­ нуть слишком строгий и слишком общий барьер про­ тив сексуальности, общество якобы вопреки себе дало повод для настоящего расцвета извращений и для об­ ширной патологии сексуальных инстинктов. Речь тут идет скорее о типе власти, которую это общество зас­ тавило функционировать нателе и на сексе. Эта власть выступает как раз отнюдь не в форме закона или в ка­ честве последствия действия какого-то определенно­ го запрета. Напротив, она осуществляет свое действие черезумножение отдельных форм сексуальности. Она не фиксирует границу для сексуальности, но она рас­ пространяетразличные формы сексуальности, следуяза нимипо линиям бесконечного внедрения. Власть неис­ ключает сексуальность, но включает ее в тело как спо­ соб спецификации индивидов. Власть не старается из­ бежать сексуальности, но притягивает ее вариации посредством спиралей, где удовольствие и власть друг другаусиливают; не устанавливает барьеры, но обору­ дует места максимального насыщения. Она произво­ дит и фиксирует сексуальную разнородность. Совре­ менноеобщество является извращенным вовсе не воп­ реки своему пуританству и не в силу отраженного дей­ ствия своего лицемерия,— оно является извращен­ ным на самом деле и прямо:

— на самом деле, ибо многообразные сексуальнос­ ти — те, что появляются соответственно различным

возрастам (сексуальность младенца или сексуаль­ ность ребенка более старшего возраста), те, что посе­ ляются внутри особого рода пристрастий или эроти­ ческих практик (сексуальность гомосексуалиста, ге­ ронтофила, фетишиста и др.), те, которые диффуз­ ным образом делают вклады в различные отношения (сексуальный характер отношений между врачом и пациентом, педагогом и учеником, психиатром и ду­ шевнобольным), те, что обитают в различных прос­ транствах (сексуальность дома, школы, тюрьмы),— все они являются коррелятами вполне определенных процедур власти. Не следует думать, что все эти ве­ щи, до поры до времени терпимые, привлекли к се­ бе внимание и получили уничижительную оценку тогда, когда ролью регулятива захотели наделить тот один-единсгвенный тип сексуальности, который спо­ собен воспроизводить рабочую силу и форму семьи. Эти многообразные поведения на самом деле были извлечены из человеческих тел и из их удовольствий; или, скорее, они в них отвердели; с помощью много­ образных диспозитивов власти они были призваны, извлечены на свет, обособлены, усилены и воплоще­ ны. Рост извращений не есть тема для морализации, тема, которая якобы неотступно преследовала щепе­ тильные умы викторианцев. Это есть реальный про­ дукт наложения некоторого типа власти на тела и их удовольствия. М ожет статься, что Запад оказался неспособным изобрести новые удовольствия и, уж конечно, он не открыл неизвестных пороков. Но он определил новые правила игры власти и удоволь­ ствия. В ней проступил застывший лик извращений;

— прямо, ибо эта имплантация множественных перверсий не является насмешкой сексуальности, ко­ торая мстит власти, предписавшей ей чрезмерно по­ давляющий закон. Точно так же речь не идет о пара­ доксальных формах удовольствия, которые обраща­

ются на власть, чтобы сделать в нее цклады в форме «удовольствия, которое дблжно испытать». Имплан­ тация перверсий есть некий эффект-инструмент: именно благодаря обособлению, усилению и укреп­ лению периферических сексуальностей эти отноше­ ния власти к сексу и к удовольствию разветвляются и размножаются, размежевывают тело и пропитыва­ ют собой различные формы поведения. На этой пе­ редовой линии власти и обосновываются различные сексуальности, рассредоточенные и прикрепленные к тому или иному возрасту, месту, пристрастию, к то­ му или иному типу практик. Размножение сексуаль­ ностей через расширение власти; повышение цены власти, которой каждая из этих региональных сексу­ альностей предоставляет плацдарм для интервенции: это сцепление, особенно начиная с XIX века, обеспе­ чивается и воспроизводится посредством бесчислен­ ных экономических выгод, которые благодаря пос­ редничеству медицины, психиатрии, проституции и порнографии оказываются подключенными однов­ ременно как к этому аналитическому приумноже­ нию удовольствия, так и к этому повышению цены контролирующей его власти. Удовольствие и власть не упраздняют друг друга; они не противостоят друг другу; они следуют друг за другом, чередуются друг

сдругом и усиливают друг друга. Они сцеплены друг

сдругом соответственно сложным и позитивным ме­ ханизмам возбуждения и побуждения.

Следует, стало быть, отбросить гипотезу, что сов­ ременные индустриальные общества открыли эпоху возрастающего подавления секса. Мы присутствуем не просто при взрыве еретичных форм сексуальнос­ ти. Но главным образом при том — и это чрезвычай­ но важная точка,— что некий диспозитив, весьма от­ личный от закона, даже если он локально и опирает­ ся на процедуры запрещения, обеспечивает — с по­

мощью целой сети сцепленных друг с другом меха­ низмов — размножение специфических удоволь­ ствий, умножение разнородных сексуальностей. Ни одно другое общество, говорят, не было якобы столь преувеличенно стыдливым, и никогда инстанции власти не вкладывали столько заботы в то, чтобы сде­ лать вид, будто они не ведают о том, чтб они запре­ щают,— как если бы они не хотели иметь с этим ни­ чего общего. Выясняется, однако, нечто прямо про­ тивоположное, по крайней Мере при самом общем обзоре: никогда не было большего числа центров власти; никогда не было так много явного и многос­ ловного внимания; никогда не было больше контак­ тов и круговых связей; никогда не было большего ко­ личества очагов, где разгораются — чтобы распрос­ траняться затем дальше и дальше — интенсивность удовольствия и настойчивость власти.

III. Scientia sexualis

Полагаю, мнеуступят первые два пункта; думаю, согла­ сятся считать, что в течение вот уже трех веков дискурс о сексе оказывался скорее приумноженным, нежели разреженным; и что если он и нес с собой запреты и ог­ раничения, то при этом — и неким гораздо более фун­ даментальным образом — он обеспечивал уплотнение и имплантацию всего этого сексуального многообразия. Тем не менее кажется, что все это играло главным об­ разом защитную роль. Столько о нем говорить, нахо­ дить его размноженным, расчлененным и специфици­ рованным именно там, кудаего вставили,— по сути де­ ла, это будто бы и значит пытаться просто замаскиро­ вать секс: дискурс-экран, дисперсия-избегание. И, по крайней мередо Фрейда, дискурсо сексе— дискурсуче­ ных и теоретиков — никогда якобы не прекращал скрывать то, о чем он говорил. Можно было бы при­ нять все эти сказанные вещи, эти скрупулезные предос­

торожности и детальные анализы за Многочисленные процедуры, предназначенные для того, чтобы избе­ жать эту невыносимую, слишком гибельную истину о сексе. И самый факт, что притязали говорить о нем с очищенной и нейтральной точки зрения науки, явля­ ется весьма показательным. Это действительно была наука, построенная наумолчаниях, поскольку, обнару­ живая свою неспособность или нежелание говорить о сексе как таковом, она касалась главным образом его отклонений, перверсий, причудливых исключений, патологических упразднений или болезненных обос­ трений. Это была также наука, подчиненная импера­ тивам некой морали, разделения которой она повтори­ ла в форме разновидностей медицинской нормы. Под предлогом говорить истину она повсюду разжигала страхи; малейшим колебаниям сексуальности она при­ писывала целую воображаемую династию несчастий, которым суждено отзываться в поколениях; она объ­ явила опасными для общества в целом тайные при­ вычки застенчивых и маленькие пристрастия, самые что ни на есть уединенные; в конце необычных удо­ вольствий она поставила ни больше ни меньше как смерть — смерть индивидов, поколений и рода.

Она, таким образом, оказалась связанной с некой медицинской практикой, настойчивой и нескромной, скороговоркой оповещающей о своих отвращениях, скорой на то, чтобы бежать на помощь закону и об­ щественному мнению, скорее угодливой перед силами порядка, нежели послушной требованиям истинного. В лучшем случае непроизвольно наивная, но чаще все­ го намеренно лживая, пособница того, что она изоб­ личает, надменная и задиристая,— онаустановила нас­ тоящее распутство патологического, характерное для кончающегося XIX века. Такие врачи, как Гарнье, Пуйе, Ладусет были во Франции бесславными живописателями этого, как Ролина— его певцом. Но — по

ту сторону этих удовольствий-расстройств — эта на­ ука требоваладля себя и других властных полномочий; она выставляла себя в качестве верховной инстанции в том, что касается требований гигиены, соединяя древние страхи венерической болезни с новыми тема­ ми асептики, великие эволюционистские мифы с но­ выми институтами общественного здоровья; она пре­ тендовала на то, чтобы обеспечить физическую кре­ пость и моральную чистоту социального тела; она обе­ щала устранить неполноценных индивидов, всякого рода дегенератов и вырождающиеся популяции. Во имя биологической и исторической настоятельности она оправдывала различные формы государственного расизма, в таком случае неизбежного. Она обосновы­ вала расизм как «истину».

Если сравнить эти дискурсы о человеческой сексу­ альности с тем, чем была в то же самое время физио­ логия размножения животных и растений, различие не может не поражать. Слабость их содержания — я даже не говорю о научности, но об элементарной раци­ ональности — ставит их особняком в истории знания. Они образуют странную смешанную зону. На протяже­ нииXIX века секс кажется вписанным в два весьма раз­ личных регистра знания: биологии размножения, ко­ торая непрерывно развивалась в соответствии с общей научной нормативностью, и медицины секса, которая подчинялась совершенно иным правилам формирова­ ния. Между ними не было никакого реального обме­ на, никакого взаимного структурирования. Первая сыграла по отношению ко второй роль более чем от­ даленной и к тому же весьма фиктивной гарантии: глобальное поручительство, под прикрытием которо­ го моральные препятствия, экономические или поли­ тические предпочтения, традиционные страхи могли быть переписаны в наукообразном словаре. Все проис­ ходит так, как если бы некое фундаментальное сопро­

тивление противостояло тому, чтобы\) человеческом сексе, его коррелятах и его эффектах держать речь в рациональной форме. Такой сдвиг указывает вроде бы нато, что подобного рода дискурс преследует цель не высказывать истину, но лишь во что бы то ни стало по­ мешать этой истине там себя обнаруживать. За разли­ чием физиологии размножения и медицины сексуаль­ ности следовало бы видеть нечто большее, нежели только неравномерный научный прогресс или перепад форм рациональности: как если бы одна находилась в ведении безмерной воли к знанию, которая поддержи­ вала институт научного дискурса на Западе, тогда как другая принадлежала бы упорной воле к незнанию.

Неоспоримо: научный дискурс о сексе, который строили в XIX веке, был пронизан не имеющими воз­ раста легковериями, но также и систематическими ослеплениями: отказом видеть и слышать; однако — и это-то, безусловно, и есть критический момент,— отказом, который касался именно того, что и застав­ ляли обнаружиться или к формулированию чего нас­ тоятельно побуждали. Поскольку: неведение может существовать не иначе как на основе некоторого фун­ даментального отношения к истине. Избежать ее, преградить ей доступ, замаскировать ее — столько различных локальных тактик, которые посредством наложения одних на другие и в конечном счете бла­ годаря обходному маневру дают парадоксальную форму некоторому сущностному прошению о зна­ нии. Не хотеть узнать — это еще одно приключение воли к истине. Пусть Сальпетриер эпохи Ш арко бу­ дет тут примером: это был громадный аппарат наб­ людения — с его обследованиями, опросами, экспе­ риментами, но это была также некая машинерия по­ буждения — с ее публичными представлениями, с ее театром ритуальных припадков, тщательно подго­ товленных с помощью эфира или амилнитрата, с ее