Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

ты она ни опиралась, власть действует якобы всегда единым и всеохватывающим образом. Она функци- онирует-де за счет простой, бесконечно воспроизво­ димой механики закона, запрета и цензуры: от госу­ дарства до семьи, от государя до отца, от трибунала до разменной монеты обыденных наказаний, от ин­ станций социального подчинения до структур, кон­ ститутивных для самого субъекта,— всюду будто бы встречается одна и та же, лишь на разных уровнях об­ наруживаемая, всеобщая форма власти. И формой этой является право — с его игрой законного и неза­ конного, преступания закона и наказания. Какую бы форму ей ни придавали: формулирующего ли право государя, запрещающего ли отца, цензора ли, застав­ ляющего молчать, или же учителя, диктующего за­ кон,— власть всегда схематизируют в юридической форме, а результаты ее действия определяют как по­ виновение. Перед лицом власти, являющейся зако­ ном, субъект, который конституирован в качестве та­ кового, т.е. «подчинен»*,— есть тот, кто повинуется. Во всем ряду этих инстанций власти формальной ее гомогенности на полюсе того, кого власть принужда­ ет — будь то подданный перед лицом монарха, граж­ данин перед лицом государства, ребенок перед лицом

родителей или ученик перед лицом учителя,— соот­ ветствует якобы всеобщая форма подчинения. Зако­ нодательная власть — с одной стороны, и повиную­ щийся субъект — с другой.

За общей идеей власти, подавляющей секс, как и за идеей закона, конститутивного для желания, мож­ но обнаружить одну и ту же предполагаемую механи­ ку власти. Она определяется странно ограничитель­ ным образом. Во-первых, потому, что власть эта, вроде бы, бедна ресурсами, экономна в своих прие­ мах, монотонна с точки зрения используемых тактик, неспособна на выдумку и как будто приговорена всег­

да воспроизводить саму себя. Далее, потому, что эта власть обладает якобы одной-единственной силой: силой говорить «нет». Будучи не в состоянии чтолибо произвести, способная только устанавливать ог­ раничения, она, вроде бы, по самой сути своей явля­ ется анти-энергией. В этом, кажется, и заключен па­ радокс ее действенности: ничего не мочь делать кро­ ме того, чтобы то, что она себе подчиняет, в свою очередь не могло ничего кроме того, что она ему поз­ воляет. И, наконец, потому, что это есть власть, пре­ имущественной моделью которой является будто бы юридическая модель, центрированная лишь на выс­

казывании закона и на действии запрета. Все формы господства, покорения и подчинения сводятся в ко­ нечном счете будто бы к эффекту повиновения.

Почему же так легко принимается эта юридичес­ кая концепция власти? И отсюда уже — выпадение всего того, что могло бы составить ее продуктивную действенность, стратегическое богатство, позитив­ ность? В обществе, подобном нашему, где аппараты власти так многочисленны, ее ритуалы так очевидны, а инструменты в конечном счете так надежны,— в этом обществе, которое, конечно же, более, чем лю­ бое другое, было изобретательно по части тонких и изощренных механизмов власти,— откуда вдруг здесь эта тенденция: признавать ее только в негатив­ ной и бесплотной форме запрета? К чему ограничи­ вать диспозитивы властвования всего лишь одной

процедурой: запрещающим законом?

Причина, и генеральная и тактическая, которая представляется само собой разумеющейся: лишь при условии сокрытия значительной своей части власть вообще может быть переносима. Ее успех пропорцио­ налентому, чтб из своих механизмов ей удается спря­ тать. Будь власть целиком и полностью циничной — принимали бы ее? Тайна не есть для нее нечто из ря­

да злоупотреблений — она необходима для самого функционирования власти. И не только потому, что власть навязывает ее тем, кого себе подчиняет, но, воз­ можно, еще и потому, что и этим, последним, тайна также необходима: стали бы они принимать эту власть, если бы не видели в ней простого предела, ус­ тановленного для их желания,— предела, подчеркива­ ющего ценность нетронутой — пусть и усеченной — части свободы? Власть как чистый предел, прочерчен­ ный для свободы,— это, по крайней мере в нашем об­ ществе, есть общая форма ее приемлемости.

Этому есть, возможно, историческая причина. Сложившиеся в средние века важнейшие институты власти — монархия, государство с его аппаратами — пережили свой взлет на фоне множественности пред­ шествующих форм власти и до определенной степе­ ни — в противовес им: плотным, путаным, конфлик­ тным формам власти, формам, связанным с прямым и непрямым владением землей, с владением оружи­ ем, с крепостничеством, с узами сюзеренной и вас­ сальной зависимости. Если эти институты власти и смогли укорениться, если они смогли, выгодно ис­ пользуя целую серию тактических альянсов, заста­ вить принять себя, то только потому, что они пред­ ставили себя в качестве инстанций регулирования, арбитража, разграничения, в качестве способа ввес­ ти внутрь этих форм власти определенный порядок, зафиксировать некоторый принцип их смягчения и распределения соответственно границам и установ­ ленной иерархии. Перед лицом сил множественных и сталкивающихся, поверх всех гетерогенных прав, эти важнейшие формы власти функционировали в качестве принципа права, конституируя себя при этом в качестве унитарного ансамбля, идентифици­ руя свою волю с законом и, наконец, осуществляя се­ бя через механизмы установления запретов и приме­

нения санкций. Формула этой власти pax etjustitia в той функции, на какую она претендовала, означала мир как запрет феодальных или частных войн, а так­ же справедливость как способ прекратить улажива­ ние распрей в частном порядке. Без сомнения, в этом становлении важнейших монархических институтов речь шла о чем-то совершенно ином, нежели просто о системе права. Но таковым был язык власти, тако­ вым было представление, которое она создала о себе самой и о котором свидетельствовала вся теория пуб­ личного права, построенная — или перестроенная — в средние века на основе римского права. Право было не просто оружием, которым умело пользовались мо­ нархи,— оно выступало для монархической системы способом ее проявления и формой ее приемлемости. В западных обществах всегда, начиная со средних ве­ ков, отправление власти формулирует себя в праве.

Восходящая к XVIII или к XIX веку традиция приу­ чила нас относить абсолютную монархическую власть к области не-права — к области произвола, злоупот­ реблений, каприза, своеволия, привилегий и исклю­ чений, — основанного на традиции продолжения на­ личного состояния. Но это значит забыть то фунда­ ментальное историческое обстоятельство, что запад­ ные монархии выстроили себя в качестве правовых систем, что они осмыслили себя через призму теорий права и придали функционированию своих властных механизмов форму права. Давний упрек, высказан­ ный Буленвилье в адрес французской монархии,— упрек в том, что она воспользовалась правом и юрис­ тами для того, чтобы упразднить права и принизить аристократию,— в общем и целом, конечно же, обос­ нован. Через развитие монархии и ее институтов уста­ новилось это измерение «юридически-политического»; оно, безусловно, не адекватно тому способу, каким осуществлялась и осуществляется власть; однако же

оно является тем кодом, в соответствии с которым власть себя предъявляет и в соответствии с которым, по ее же собственному предписанию, ее и нужно мыс­ лить. История монархии и сокрытие деяний и проце­ дур власти юридически-политическим дискурсом шли рука об руку.

И вот, несмотря на усилия, предпринятые, чтобы высвободить юридическое из института монархии и ос­ вободить политическое от юридического, наше пред­ ставление о власти так и осталось в плену этой систе­ мы. Только два примера. В XVIII веке критика ин­ ститута монархии во Франции велась не против юри- дически-монархической системы как таковой, но во имя юридической системы — чистой и строгой, внутрь которой могли бы влиться, без излишеств и нарушений, все механизмы власти,— против монар­ хии, постоянно, несмотря на ее заверения, выходив­ шей за рамки права и ставившей себя над законами. Политическая критика воспользовалась тогда всей юридической мыслью, которая сопровождала разви­ тие монархии, чтобы этой последней вынести приго­ вор; однако же она не усомнилась в самом принципе, согласно которому право должно быть собственно формой власти, а власть должна всегда осущес­ твляться в форме права.

В ХЕХ веке появился иной тип критики политичес­ ких институтов — критики куда более радикальной, поскольку речь шла о том, чтобы показать, что нетоль­ ко реальная власть ускользает от правовых установле­ ний, но что и сама система права была не чем иным, как способом осуществления насилия, способом аннексиро­ вать его в пользутолько отдельных индивидов и под ви­ дом всеобщего закона привести в действие присущие всякому господству отношения асимметрии и неспра­ ведливости. Эта критика права, однако, совершается все еще на фоне постулата, гласящего, что в идеалеи по сво­

ей сути власть должна осуществляться в соответствии с неким фундаментальным правом.

По сути дела, несмотря на различия эпох и целей, представление о власти продолжает неотступно прес­ ледоваться монархией. В том, что касается полити­ ческой мысли и политического анализа, король все еще не обезглавлен. Отсюда и то значение, которое в теории власти все еще придается проблемам права и насилия, закона и беззакония, воли и свободы, осо­ бенно же — государства и суверенитета (даже если в случае этого последнего обращаются уже не к особе су­ верена, а к некоему коллективному существу). Мыс­ лить власть исходя из этих проблем — значит мыс­ лить ее исходя из некой исторической формы, весь­ ма характерной для наших обществ: формы юриди­ ческой монархии. Весьма характерной и, несмотря ни на что,— переходной. Ибо даже если многие преж­ ние ее формы дожили до нынешнего дня и продол­ жают существовать и сегодня, все же мало-помалу в нее проникли новые механизмы власти, не сводимые, по всей вероятности, к представлению о праве. Как

мы увидим дальше, именно эти механизмы власти, по крайней мере отчасти, и взяли на себя, начиная с XVIII века, заботу о жизни людей — людей как жи­ вых тел. И если верно, что юридическое могло еще служить для того, чтобы представлять, бесспорно не­ полным образом, власть, центрированную преиму­ щественно на взимании и смерти,— то оно оказыва­ ется уже абсолютно чужеродным тем новым прие­ мам власти, которые функционируют не на праве, а на технике, не на законе, а на нормализации, не на на­ казании, а на контроле, и которые отправляются на таких уровнях и в таких формах, которые выходят за границы государства и его аппаратов. Вот уже нес­ колько веков, как мы вступили в такой тип общества, где юридическое все меньше и меньше может коди­

ровать власть или служ ить для нее системой пред­

ставления. Н аш а скользкая дорож ка все дальш е и дальше уводит нас от того царства права, которое уже

тогда начинало отступать в прошлое, когда Француз­ ская революция, а вместе с ней эпоха конституций и всякого рода кодексов, казалось бы, его возвещ али для ближайшего будущего.

Именно это юридическое представление до сих пор и используется в современных анализах отношений

власти к сексу. Проблема, однако, вовое не в том, что­

бы установить, действительно ли желание чуждо влас­ ти,предшествуетли оно закону,как это часто себепредсгавляют, илиж е,напротив,что вовсе незакон его кон­ ституирует. Вопрос не в этом. Чем бы желание ни бы­ ло,тем или этим, его в любом случаепродолжаютмыс-

лить в отношении к власти, неизменно юридической и

дискурсивной,— власти, центральный пункт которой

сопряжен с высказыванием закона. М ы по-прежнему остаемся привязанными к определенномуобразу,выра­ ботанному теоретиками права и институтом монар­ хии,— образу власти-закона, власти-суверенитета.И ес­

ли мы хотим проанализировать власть в конкретной и исторической игре ее приемов, то как раз от этого об­ раза и нужно освободиться, т.е. от теоретической при­ вилегии закона и суверенитета. Необходимо построить такую аналитику власти, которая уже не будет брать право в качестве модели и кода.

Я охотно признаю, что проект этой истории сексу­ альности, или, скорее, этой серии исследований, каса­ ющихся исторических отношений власти и дио^рсао сексе, содержит своего рода круг— в том смысле, что речь тут идет о двух попытках,которые отсыхаютдруг к другу. Попытаемся избавиться от юридического и негативного представления о власти,откажемся мыс­

лить ее в терминах закона, запрета, свободы и сувере­ нитета: как ж е тогда анализировать то, что проюош -

ло в недавней истории в связи с этой вещью, одной из самых, казалось бы, запретных в нашей жизни и в на­ шем теле,— как анализировать то, что произошло с сексом? Если не через запрет и заграждение, то каким образом подступается к нему власть? С помощью ка­ ких механизмов, или тактик, или диспозитивов? До­ пустим, наоборот, что сколько-нибудь тщательный анализ показал бы, что на самом деле власть в совре­ менных обществах не правит сексуальностью на манер закона и суверенитета. Предположим, что историчес­ кий анализ выявил бы наличие настоящей «техноло­ гии» секса, гораздо более сложной и, что важно,— го­ раздо более позитивной, нежели простой эффект «за­ щиты»; тогда этот случай — а его нельзя не рассмат­ ривать как привилегированный, ибо здесь скорее, чем где бы то ни было еще, власть, казалось бы, функцио­ нирует как запрет,— не вынуждает ли этот случай ис­

кать такие принципы анализа власти, которые не сос­ тояли бы в ведении системы права и формы закона? Речь идет, таким образом, о том, чтобы, создавая дру­ гую теорию власти, образовать одновременно и дру­ гую сетку для исторической дешифровки; и, рассмат­ ривая сколько-нибудь тщательно сам исторический материал, мало-помалу продвигаться к другому пони­ манию власти. Мыслить одновременно: секс без зако­ на, а власть — без трона.

2. Метод

Итак: анализировать формирование знания о сексе, знания определенного типа, анализировать в терми­ нах не подавления и закона, а власти. Но есть риск, что это слово «власть» индуцирует многочисленные недоразумения — недоразумения, касающиеся его значения, его формы и его единства. Властью я назы­ ваю не «Власть» как совокупность институтов и аппа­ ратов, которые гарантировали бы подчинение граж­

дан в каком-то государстве. Под властью я также не подразумеваю такой способ подчинения, который в противоположность насилию имел бы форму прави­ ла. Наконец, я не имею в виду и всеобщей системы гос­ подства, осуществляемого одним элементом (или группой) над другим, господства, результаты действия, которого через ряд последовательных ответвлений пронизывали бы все социальное тело. Анализ в терми­ нах власти не должен постулировать в качестве исход­ ных данных суверенитет государства, форму закона или всеобъемлющее единство некоторого господства; скорее всего, напротив, это только терминальные фор­ мы такого анализа. Под властью, мне кажется, следу­ ет понимать, прежде всего, множественность отноше­ ний силы, которые имманентны области, где они осу­ ществляются, и которые конститутивны для ее орга­ низации; понимать игру, которая путем беспрерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и инвертирует; понимать опоры, которые эти отноше­ ния силы находят друг в друге таким образом, что об­ разуется цепь или система, или, напротив, понимать смещения и противоречия, которые их друг от друга обособляют; наконец, под властью следует понимать стратегии, внутри которых эти отношения силы дос­ тигают своей действенности, стратегии, общий абрис или же институциональная кристаллизация которых воплощаются в государственных аппаратах, в форму­ лировании закона, в формах социального господства.

Условие возможности власти,— или, во всяком случае, такую точку зрения, которая позволила бы сде­ лать интеллигибельным ее отправление, вплоть до ее наиболее «периферических» эффектов, и которая поз­ волила бы также использовать представления о ее ме­ ханизмах в качестве решетки интеллигибельное™ все­ го социального поля,— это условие не следует искать в изначальном существовании некой центральной точ­

ки, в каком-то одном очаге суверенности, из которо­ го расходились бы лучами производные и происходя­ щие из него формы; таким условием является подвиж­ ная платформа отношений силы, которые индуциру­ ют постоянно, благодаря их неравенству, властные сос­ тояния, всегда, однако, локальные и нестабильные. Вездесущность власти: не потому вовсе, что она будто бы обладает привилегией перегруппировывать все под своим непобедимым единством, но потому, что она производит себя в каждое мгновение в любой точке или, скорее,— в любом отношении от одной точки к другой. Власть повсюду, не потому, что она все охва­ тывает, но потому, что она отовсюду исходит. И «власть» — в том, что в ней есть постоянного, повто­ ряющегося, инертного и самовоспроизводящегося,— является только совокупным эффектом, который вы­ рисовывается из всех этих флуктуаций, сцеплением, которое опирается на каждую из них и, в свою очередь, пытается их фиксировать. Следует, конечно, быть но­ миналистом: власть — это не некий институт или структура, не какая-то определенная сила, которой некто был бы наделен: это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе.

Следует ли тогда перевернуть известную формулу и сказать, что политика — это война, продолженная другими средствами? Если все-таки хотеть сохранить зазор между войной и политикой, то следовало бы предположить скорее, что эта множественность отно­ шений силы может быть кодирована — только чае* точно и никогда полностью — либо в форме «войны», либо в форме «политики»; это были бы две различные стратегии (готовые, однако, переходить друг в друга) интеграции этих отношений силы — неуравновешен­ ных, разнородных, неустойчивых и напряженных.

Следуя этой линии, можно было бы выдвинуть ряд предположений: