Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

—власть не есть нечто, что приобретается, вырывает­ ся или делится, нечто такое, что удерживают или упускают; власть осуществляется из бесчисленных точек и в игре подвижных отношений неравенства;

—отношения власти не находятся во внешнем поло­ жении к другим типам отношений (экономичес­ ким процессам, отношениям познания, сексуаль­ ным отношениям), но имманентны им; они явля­ ются непосредственными эффектами разделений, неравенств и неуравновешенностей, которые там производятся; и, наоборот, они являются внутрен­ ними условиями этих дифференциаций; отноше­ ния власти не находятся в позиции надстройки, когда они играли бы роль простого запрещения или сопровождения; там, где они действуют, они выполняют роль непосредственно продуктивную;

—власть приходит снизу; это значит, что в основа­ нии отношений власти в качестве всеобщей матри­ цы не существует никакой бинарной и глобальной оппозиции между господствующими и теми, над кем господствуют, — такой, что эта двойствен­ ность распространялась бы сверху вниз на все бо­ лее ограниченные группы, до самых глубин соци­ ального тела. Скорее следует предположить, что множественные отношения силы, которые образу­ ются и действуют в аппаратах производства, в семье, в ограниченных группах, в институтах, служат опо­ рой для обширных последствий расщепления, ко­ торые пронизывают все целое социального тела. Эти последние образуют при этом некую генераль­

ную силовую линию, которая пронизывает все ло­ кальные столкновения и их связывает; конечно же, взамен они производят перераспределения, выравнивания, гомогенизации, сериальные упоря­ дочивания и конвергирования эффектов расщеп­ ления. Главнейшие виды господства и суть гегемо-

нические эффекты, которые непрерывно поддер­ живаются интенсивностью всех этих столкновений;

— отношения власти являются одновременно и интенциональными и несубъектными. Если они и в са­ мом деле являются интеллигибельными, то не по­ тому, что являются якобы следствием — говоря в терминах причинности — некоторой другой ин­ станции, которая их будто бы «объясняет», но пото­ му, что они насквозь пронизаны расчетом: нет влас­ ти, которая осуществлялась бы без серии намерений и целей. Это не означает, однако, что она происте­ кает из выбора или решения какого-то индивиду­ ального субъекта; не будем искать некий штаб, ко­ торый руководил бы ее рациональностью; ни каста, которая правит, ни группы, которые контролиру­ ют государственные аппараты, ни люди, которые принимают важнейшие экономические реше­ ния,— никто из них не управляет всей сетью влас­ ти, которая функционирует в обществе (и заставля­ ет его функционировать); рациональность власти есть рациональность тактик— зачастую весьма яв­ ных на том ограниченном уровне, в который они вписаны: локальный цинизм власти,— которые, сцепливаясь друг с другом, призывая и распростра­ няя друг друга, находя где-то в другом месте себе опору и условие, очерчивают в конце концов диспозитивы целого: здесь логика еще совершенно ясна, намерения поддаются дешифровке, и все же случа­ ется, что нет уже больше никого, кто бы их замыс­ лил, и весьма мало тех, кто бы их формулировал: имплицитный характер важнейших анонимных, почти немых стратегий, координирующих многос­ ловные тактики, «изобретатели» которых или ответ­ ственные за которые часто лишены лицемерия*;

— там, где есть власть, есть и сопротивление, и все же, или скорее: именно поэтому сопротивление

никогда не находится во внешнем положении по отношению к власти. Следует ли тогда говорить, что мы неизбежно находимся «внутри» власти, что ее невозможно «избежать», что по отношению к власти не существует абсолютно внешнего,— пос­ кольку мы будто бы неотвратимо подлежим дей­ ствию закона? Или что если история является хит­ ростью разума, то власть тогда является будто бы хитростью истории — той, которая всегда побеж­ дает? Говорить так — значит забывать, что влас­ тные связи имеют характер отношений в строгом смысле слова. Они могут существовать лишь как функция множественности точек сопротивления: последние выполняют внутри отношений власти роль противника, мишени, упора или выступа для захвата. Эти точки сопротивления присутствуют повсюду в сети власти. Стало быть, по отношению к власти не существует одногокакого-то места вели­ кого Отказа— души восстания, очага всех и всяких мятежей, чистого закона революционера. Напро­ тив, существует множество различных сопротив­ лений, каждое из которых представляет собой осо­ бый случай: сопротивления возможные, необхо­ димые, невероятные, спонтанные, дикие, одино­ кие, согласованные, ползучие, неистовые, непри­ миримые или готовые к соглашению, корыстные или жертвенные; по определению, сопротивления могут существовать лишь в стратегическом поле отношений власти. Это не значит, однако, что они представляют собой только рикошет, оттиск отно­ шений власти, образуя по отношению к основному господству в конечном счете всегда только его пас­ сивную изнанку, обреченную на бесконечное пора­ жение. Сопротивления не проистекают из несколь­ ких разнородных принципов, но они не являются также и приманкой или непременно обманутым

обещанием. Они являются другим полюсом внут­ ри отношений власти; дни вписаны туда как некое неустранимое визави. Они, следовательно,— и они тоже — распределяются иррегулярным образом: точки, узловые пункты, очаги сопротивления с боль­ шей или меньшей плотностью рассредоточены во времени и в пространстве, стравливая — иногда уже окончательно — группы или отдельных инди­ видов, воспламеняя отдельные точки тела, отдель­ ные моменты жизни, отдельные типы поведения. Великие и радикальные разрывы, незыблемые и бинарные разделения? Иногда так. Но чаще всего имеют дело с подвижными и блуждающими точ­ ками сопротивления, которые вносят в общество перемещающиеся расслоения, разбивают единства

ивызывают перегруппировки; которые проклады­ вают борозды в самих индивидах, перекраивают их

ипридают им любую форму, очерчивают в них — в их теле и в их душе — нередуцируемые области. Подобно тому, как сетка отношений власти в ко­ нечном счете образует плотную ткань, которая пронизывает аппараты и институты, в них не ло­ кализуясь, точно так же рой точек сопротивления пронизывает социальные стратификации и инди­ видные единства. И несомненно, стратегическое кодирование этих точек сопротивления и делает возможной революцию, отчасти подобно тому, как государство основывается на институциональ­ ной интеграции отношений власти.

** *

Именно в этом поле отношений силы и следует пы­ таться анализировать механизмы власти. Так удастся избежать системы Суверен-Закон, которая столь дол­ го зачаровывала политическую мысль. И если верно, что Макиавелли был одним из немногих — в этомто, несомненно, и состояла скандальность его «циниз­

ма»,— кто мыслил власть Государя в терминах отно­ шений силы, то, быть может, следовало бы сделать еще один шаг: обойтись без персонажа Государя и де­ шифровывать механизмы власти, исходя из страте­ гии, имманентной отношениям силы.

Чтобы вернуться теперь к сексу и к истинным дис­ курсам, которые взяли на себя заботу о нем, надо ис­ кать ответ не на вопрос о том, как и почему при дан­ ной государственной структуре у Власти возникает необходимость установить знание о сексе. Это также не вопрос о том, какому вообще господству, начиная с XVIII века, послужила забота о том, чтобы произ­ водить истинные дискурсы о сексе. И не вопрос о том, какой закон ведал одновременно и регуляр­ ностью сексуального поведения и сообразностью то­ го, что о нем говорилось. Это вопрос о том, каковы

— в таком-то типе дискурса о сексе, в такой-то фор­ ме вымогательства истины, появляющейся истори­ чески и в определенных местах (вокруг тела ребенка, в связи с сексом женщины, по поводу практик огра­ ничения рождаемости и т.д.),— каковы в каждом случае отношения власти, самые непосредственные и самые локальные, которые здесь задействованы. Как они делают возможными такого рода дискурсы и, на­ оборот, каким образом эти дискурсы служат опорой для отношений власти? Каким образом игра этих от­ ношений власти оказывается видоизмененной самим их осуществлением — усиление одних и ослабление других, эффекты сопротивления и контринвести­ ций,— так что никогда и не существовало данного раз и навсегда одного какого-то устойчивого подчи­ нения? Каким образом эти отношения власти связы­ ваются друг с другом в соответствии с логикой некой глобальной стратегии, которая ретроспективно при­ нимает вид унитарной и волюнтаристской политики секса? В общем, скорее, нежели приписывать одной-

единственной форме пресловутой Власти все беско­ нечно малые случаи насилия, которые осуществля­ ются по отношению к сексу, все подозрительные взо­ ры, которые на него обращают, и все укрытия, с по­ мощью которых закупоривается возможное его поз­ нание,— скорее, нежели обо всем этом, речь должна идти о том, чтобы обильную продукцию дискурсов о сексе погружать в поле множественных и подвиж­ ных отношений власти.

Это приводит к необходимости выдвинуть в ка­ честве предварительных четыре правила. Это, одна­ ко, вовсе не императивы метода; самое большее — это предписания предосторожности.

1. Правило имманентности

Не следует считать, что существует некая область сексуальности, которая по праву состоит в ведении научного познания— незаинтересованного и свобод­ ного,— но в отношении которой затем требования власти, экономические или идеологические, привели в действие механизмы запрета. Если сексуальность и конституировалась в качестве области познания, то это произошло именно исходя из отношений власти, которые ее и установили в качестве возможного объ­ екта; и наоборот, если власть смогла сделать сексуаль­ ность своей мишенью, то это потому, что техники знания и дискурсивные процедуры оказались способ­ ными сделать в эту сексуальность вклады. Между тех­ никами знания и стратегиями власти нет никакого промежутка, даже если и у тех и у других есть своя специфическая роль и даже если они сочленяются друг с другом исходя из их различия. Итак, будем от­ правляться от того, что можно было бы назвать «ло­ кальными очагами» власти-знания, такими, напри­ мер, как отношения, завязывающиеся между каю­ щимся грешником и исповедником, или между веру­ ющим и наставником. Здесь — и под знаком «плоти»,

подлежащей усмирению,— различные формы дис­ курса: испытание самого себя, допросы, признания, интерпретации, беседы — в ходе нёпрекращающегося передвижения вперед и назад транспортируют на се­ бе разнообразные формы подчинения и схемы позна­ ния. Точно так же и тело ребенка, за которым присмат­ ривают, который в своей люльке, кроватке или комна­ те окружен целым сонмом родителей, кормилиц, прис­ луги, наставников и врачей, внимательных к малейшим проявлениям его пола,— это тело конституировало со­ бой, в особенности начиная с XVIII века, еще один «ло­ кальный очаг» власти-знания.

2. Правило непрерывных вариаций

Не следует искать того, кто внутри порядка сексу­ альности обладает властью (мужчины, взрослые, ро­ дители, врачи), и того, кто ее лишен (женщины, под­ ростки, дети, больные); точно так же не следует ис­ кать того, кто имеет право знать, и того, напротив, кого силой удерживают в неведении. Искать нужно, скорее, схему изменений, которые подразумеваются самой игрой отношений силы. «Распределения влас­ ти», «присвоения знания» представляют собой всегда лишь мгновенные срезы тех или иных процессов— ли­ бо накопленного усиления наиболее сильного элемен­ та, либо инверсии отношения, либо одновременного роста обоих членов. Отношения власти-знания — это не наличные формы распределения, это — «матрицы преобразований». Постройка, образованная в XIX ве­ ке вокруг ребенка и его пола отцом, матерью, воспи­ тателем и врачом, оказалась подверженной непрекращающимся модификациям, непрерывным перемеще­ ниям, одним из наиболее поразительных результатов которых явилось странное переворачивание: тогда как первоначально внутри отношения, которое уста­ навливалось непосредственно между врачом и роди­ телями (в форме советов, предупреждений о необхо­

димости за ребенком присматривав, угроз в отноше­ нии будущего), была проблематизирована сексуаль­ ность ребенка,— в конце концов через отношение психиатра к ребенку поставленной под вопрос оказа­ лась сексуальность самих взрослых.

3. Правило двойного обусловливания

Никакой «локальный очаг», никакая «схема преоб­ разования» не могли бы функционировать, если бы посредством серии последовательных сцеплений они не вписывались бы в конечном счете в некоторую це­ лостную стратегию. И наоборот, никакая стратегия не могла бы обеспечить глобальных эффектов, если бы она не опиралась на определенные и очень тонкие отношения, которые служат в качестве не приложе­ ния и следствия, но опоры и точки закрепления. Между одним и другим нет никакой дисконтинуальности, как если бы речь шла о двух разных уровнях (одном— микроскопическом, а другом — макроско­ пическом); но нет между ними точно так же и гомо­ генности (как если бы один был лишь увеличенной или, наоборот, уменьшенной проекцией другого); следует думать, скорее, о двойном обусловливании: стратегии — специфичностью возможных тактик, а тактик— стратегической упаковкой, которая приво­ дит их в действие. Так, отец в семье не есть предста­ витель государя и государства; а эти последние вовсе не являются проекциями отца в другом масштабе. Семья не воспроизводит общество; а общество, в свою очередь, не имитирует семью. Но семейный диспозитив, благодаря именно тому, что в нем было остров­ ного и гетероморфного по отношению к другим ме­ ханизмам власти, смог выступить опорой больших «маневров», нацеленных на достижение мальтузиан­ ского контроля за рождаемостью, возбуждения по­ пуляционистских настроений, медикализации секса и психиатризации его неполовых форм.

4. Правило тактической поливалентностидискурсов

То, что говорится о сексе, не должно анализиро­ ваться просто как поверхность проекции механизмов власти. Именно в дискурсе власть и знание оказывают­ ся сочлененными. И именно по этой самой причине дискурс следует понимать как серию прерывных сег­ ментов, тактическая функция которых не является ни единообразной, ни устойчивой. Точнее говоря, мир дискурса нужно представлять себе не как разделенный между дискурсом принятым и дискурсом исключен­ ным или между дискурсом господствующим и тем, над которым господствуют, но его следует представ­ лять себе как некоторую множественность дискурсив­ ных элементов, которые могут быть задействованы в различных стратегиях. Вот это-то распределение и нужно восстановить — со всем тем, что оно содержит в себе и от высказанного и от утаенного, от высказы­ вания предписанного и от высказывания запрещенно­ го; со всем тем, что оно предполагает из вариантов и эффектов — различных в зависимости от того, кто го­ ворит, его властной позиции и институционального контекста, в который он помещен; со всем тем, что распределение это содержит также от перемещений и от повторных использований тождественных формул для противоположных задач. Дискурсы не больше, чем молчания, раз и навсегда подчинены власти или настроены против нее. Следует признать сложную и неустойчивую игру, в которой дискурс может быть од­ новременно и инструментом и эффектом власти, но также и препятствием, упором, точкой сопротивления и отправным пунктом для противоположной страте­ гии. Дискурс и перевозит на себе и производит власть; он ее усиливает, но также и подрывает и подвергает ее риску, делает ее хрупкой и позволяет ее блокировать. Молчание и секрет равно дают приют власти, закреп­ ляют ее запреты; но они же и ослабляют ее тиски и да­

ют место более или менее неясным формам терпи­ мости. Задумаемся, к примеру, над историей того, что по преимуществу и было великим «грехом» против природы. Чрезвычайная сдержанность текстов о содо­ мии — этой столь туманной категории — и почти повсеместное воздержание от того, чтобы говорить о ней, в течение долгого времени делали возможным двойственное с ней обращение: с одной стороны — чрезвычайную суровость (казнь через сжигание на кос­ тре, которая все еще применялась в XVIII веке, причем сколько-нибудь серьезный протест против этого не был сформулирован до самой середины века), а с другой — заведомо чрезвычайно широкую терпимость (косвен­ ный вывод о чем можно сделать из редкости судебных приговоров и что более непосредственно можно ус­ мотреть в некоторых свидетельствах о мужских об­ ществах, существовавших в армии или при Дворах). Так что появление в XIX веке в психиатрии, в юрис­ пруденции, а также в литературе целой серии дискур­ сов о видах и подвидах гомосексуальности, инверсий, педерастии, «психического гермафродитизма», несом­ ненно, способствовало очень сильному продвижению различных форм социального контроля в этой области «первертированности», но оно способствовало также и конституированию некоего «возвращенного» дискурса: гомосексуальность стала говорить о себе, отстаивать свою законность и свою «естественность», и часто в тех же терминах, в техже категориях, посредством которых она была дисквалифицирована медициной.

Дело обстоит не так, что, с одной стороны, есть дискурс власти, а с другой — дискурс, который это­ му первому противостоит. Дискурсы являются так­ тическими элементами или блоками в поле отноше­ ний силы; внутри одной и той же стратегии могут быть самые различные и даже противоречащие друг другу дискурсы; и, наоборот, они могут обращаться,