Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

го знания и экономики многообразных удовольствий. В гораздо большей степени, нежели о негативном ме­ ханизме исключения или отторжения, речь идет о возгорании тонкой сети дискурсов, знаний, удоволь­ ствий, властных сил. Речь идет не о движении, кото­ рое упорствовало бы в том, чтобы оттеснить дикий секс в какую-то темную и недоступную область, но, напротив, о процессах, которые распространяют его по поверхности вещей и тел, его возбуждают, его об­ наруживают и заставляют говорить, имплантируют его в реальное и предписывают ему говорить истину: прямо-таки зримое сияние сексуального, отражаемое обилием дискурсов, упорством властных сил и игра­ ми знания и удовольствия.

Что же, все это иллюзия, скороспелое впечатле­ ние, за которым более пристальный взгляд непремен­ но должен был бы отыскать все ту же грандиозную механику подавления? И не следует ли по ту сторону этих немногих фосфоресценций опять-таки обнару­ жить мрачный закон, всегда говорящий «нет»? Ответ на это даст — или должно было бы дать — истори­ ческое разыскание. Разыскание о том способе, кото­ рым вот уже в течение добрых трех столетий форми­ ровалось знание о сексе; о том способе, которым ум­ ножались дискурсы, берущие секс в качестве своего объекта, и о причинах, по которым мы дошли до то­ го, чтобы придать почти баснословную цену той ис­ тине, которую, как они думали, они производят. Воз­ можно, эти исторические анализы в конце концов рассеют все то, на что, казалось бы, наводит этот пер­ воначальный обзор. Но исходный постулат, который я хотел бы удержать как можно дольше, заключает­ ся в том, что эти диспозитивы власти и знания, исти­ ны и удовольствий, так не похожие на подавление, не являются непременно вторичными и производными и что, во всяком случае, подавление не является чем-

то фундаментальным и торжествующим над всем ос­ тальным. Речь, стало быть, идет о том, чтобы принять эти диспозитивы всерьез и обратить направление анализа: нужно исходить, скорее, не из общепризнан­ ного подавления, не из невежества, измеряемого тем, что — как мы полагаем — мы знаем, но из этих пози­ тивных механизмов, производящих знание, умножа­ ющих дискурсы, индуцирующих удовольствие и по­ рождающих власть; нужно проследить условия их по­ явления и функционирования и попытаться устано­ вить, как распределяются по отношению к ним связан­ ные с ними факты запрещения или сокрытия. Речь идет, короче говоря, о том, чтобы определить страте­ гии власти, которые имманентны этой воле к знанию. И на частном примере сексуальности конституировать «политическую экономию» воли к знанию.

О чем все-таки речь в этой серии исследований? Пере­ писать в форму истории сказку Нескромныебезделушки.

Среди прочих своих эмблем наше общество носит и эмблему говорящего секса. Секса, который заста­ ют врасплох, которому задают вопросы, а он отвеча­ ет не иссякая, и принуждаемый к ответу и словоохот­ ливый одновременно. С некоторых пор он оказался захваченным определенным механизмом, настолько чудесным, что сам оказался при этом невидимым. Этот механизм заставляет секс — в такой игре, где к удовольствию примешана непроизвольность, а к сог­ ласию что-то инквизиторское,— говорить истину о себе и о других. Вот уже многие годы все мы живем в царстве принца Мангогула: терзаемые безгранич­ ным любопытством по отношению к сексу, упорству­ ющие в задавании ему вопросов, ненасытные слу­ шать, как он говорит и как говорят о нем, скорые на изобретение всяческих волшебных колец, которые

могли бы силой разрушить его молчаливую сдер­ жанность. Как если бы было в высшей степени важ­ но, чтобы мы непременно могли извлечь из этой частицы нас самих не толькоудовольствие, но и зна­ ние, а также всю эту тончайшую игру переходов от одного к другому: знание об удовольствии, удоволь­ ствие от знания об удовольствии, удовольствиезнание; как если бы это причудливое животное, в котором мы проживаем, обладало, в свою очередь, весьма любознательным ухом, весьма внимательны­ ми глазами, довольно-таки хорошо сработанными языком и умом, чтобы много чего об этом знать, а также быть вполне способным об этом сказать — если попросят хорошенько и не без сноровки. Меж­ ду каждым из нас и нашим сексом Запад протянул неустранимое требование истины: нам — вырвать у секса его истину, поскольку она от него ускользает, а ему — сообщить нам нашу, поскольку он, именно он держит ее в тени.

Что же, секс — спрятан? Сокрыт новым целомуд­ рием, по-прежнему храним под спудом угрюмых тре­ бований буржуазного общества? Напротив — раска­ лен. Вот уже несколько веков он — в центре впечат­ ляющей петиции ознании. Причем— петиции двой­ ной, поскольку наша обязанность — знать, как об­ стоят дела с ним, тогда как сам он подозревается в том, что знает, как обстоит дело с нами.

Какая-то скользкая дорожка за несколько веков привела нас к тому, чтобы вопрос: что мы такое? — адресовать сексу. И не столько сексу-природе как элементу системы живого и объекту биологии, сколь­ ко сексу-истории, сексу-значению, сексу-дискурсу. Мы сами разместили себя под знаком секса, но, ско­ рее, не Физики^ а Логики секса. Не следует здесь об­ манываться: за длинной серией бинарных оппози­ ций (тело/душа, плоть/дух, инстинкт/разум, влече­

ния/сознание), которые, казалось бы, свели секс к чистой механике, лишенной разума, Западу удалось не только и не столько аннексировать секс к неко­ торому полю рациональности, в чем, безусловно, еще не было бы ничего примечательного,— нас­ только мы привыкли со времен древних греков к подобным «захватам»,— нет: удалось почти цели­ ком и полностью поставить нас — наше тело, нашу душу, нашу индивидуальность, нашу историю — под знак логики вожделения и желания. Именно она отныне служит нам универсальным ключом, как только заходит речь о том, кто мы такие.

Вот уже многие десятилетия генетики представля­ ют жизнь не как некую организацию, располагаю­ щую, кроме прочего, еще и странной способностью воспроизводиться,— но, напротив, именно в меха­ низме воспроизводства они и видят собственно то, что вводит в измерение биологического: матрицу не только для отдельных живых существ, но и для самой жизни. И не одно столетие протекло уже с тех пор, как бесчисленные теоретики и практики плоти сдела­ ли из человека — без сомнения, весьма мало «науч­ ным» способом — детище секса, секса властного и интеллигибельного. Секс — причина всего.

Дело, однако, не в том, чтобы задавать вопрос: по­ чему это секс — такая тайна? и что за сила так долго заставляла его молчать и только совсем недавно от­ ступила, тем самым, возможно, и позволив нам его расспрашивать, но все еще сквозь призму его подав­ ления и исходя из этого?

На самом деле этот вопрос, который в наше вре­ мя столь часто повторяют, оказывается только сов­ ременной формой одного чрезвычайно важного ут­ верждения и извечного предписания: истина — там; туда, за ней, берите ее врасплох. Acheronta moveb(7\ неновое решение.

истовой страсти. Чего же мы еще ждем от секса— по ту сторону возможных его удовольствий,— чтобы так упорствовать? Что это за такое терпение, такое страс­ тное желание — конституировать его в качестве тай­ ны, всемогущей причины, скрытого смысла, не знаю­ щего передышки страха? И почему вдруг задача обна­ ружить эту трудную истину обернулась в конечном счете приглашением снимать запреты и развязывать путы? Работа ли была столь тяжела, что приходилось обольщать ее этим обещанием? Или знание это стало в такую цену — политическую, экономическую, эти­ ческую,— что пришлось, дабы подчинить ему каждо­ го, уверять — и тут не обошлось без парадокса,— что здесь можно найти свое освобождение?

Вот некоторые общие соображения, которые дол­ жны указать место предстоящих исследований,— со­ ображения, касающиеся их задачи и метода, подле­ жащей изучению области и периодизации, которую можно предварительно принять.1

1. Задача

К чему эти исследования? Я вполне отдаю себе отчет в том, что известная неопределенность пронизывает предложенные выше наброски; есть риск, что эта не­ определенность сведет на нет задуманные мной более детальные исследования. Сотни раз я уже повторял, что история западных обществ последних веков де­ монстрирует вовсе не репрессивное по своей сути функционирование власти. Я строил свою речь так, чтобы вывести из игры это понятие, делая при этом вид, что ничего не знаю о критике, ведущейся в дру­ гом месте — на уровне теории желания, критике, ко­ торая является, конечно же, куда более радикальной.

Утверждение о том, что секс не «подавляется», на самом деле не такое уж и новое. Прошло уже поряд­ ком времени с тех пор, как это сказали психоанали-

тики. Они отвергли этот незамысловатый механизмик, который охотно представляют себе, говоря о по­ давлении. Идея некой необузданной энергии, на ко­ торую следовало бы набросить ярмо, показалась им непригодной для дешифровки того, как сочленяют­ ся власть и желание. Психоаналитики предполагают связь куда более сложную и изначальную, нежели эта игра между постоянно поднимающейся снизу дикой, естественной и живой энергией и идущим сверху и пытающемся ей противостоять порядком. Полагать, что желание подавляется, не следовало бы уже по той простой причине, что и само желание, и создающая его нехватка конституируются не чем иным, как за­ коном. И отношение власти вроде бы всегда уже есть там, где есть желание. И, стало быть, было бы заб­ луждением пытаться изобличать власть в подавле­ нии, которое осуществляется уже как бы после того. Но точно так же тщетным было бы отправляться на поиски желания вне власти.

Я же, упорно их не различая,— как если бы речь шла об эквивалентных понятиях,— говорил то о по­ давлении, то о законе, о запрете или о цензуре. Я не признавал — не знаю, было ли это упрямством или небрежностью,— все то, что может указывать на различия их теоретических или практических им­ пликаций. Я хорошо понимаю, что мне могли бы сказать: без конца обращаясь к позитивным техно­ логиям власти, Вы пытаетесь с наименьшими поте­ рями выиграть сразу на двух досках; Вы смешивае­ те своих противников под внешностью более слабо­ го из них и, обсуждая лишь одно подавление, хоти­ те заставить поверить, злоупотребляя этим, что из­ бавились от проблемы закона; однако же от прин­ ципа власти-закона Вы сохраняете основное практи­ ческое следствие, а именно: что ускользнуть от влас­ ти невозможно, что она всегда уже тут и что она-то

и конституирует то самое, что ей пытаются противо­ поставить. От идеи власти-подавления Вы оставили наиболее уязвимый теоретический элемент — и это для того, чтобы его критиковать; от идеи же властизакона Вы сохранили наиболее стерилизующее поли­ тическое следствие, но для того, однако, чтобы при­ беречь его для своего собственного употребления.

Задача следующих частей моей работы состоит в продвижении не столько к некоторой «теории», сколь­ ко к «аналитике» власти: я хочу сказать — к установ­ лению специфической области, которую образуют отношения власти, и к определению инструментов, которые позволяют ее анализировать*. Так вот, мне представляется, что эта аналитика может быть консти­ туирована лишь при условии расчистки места и осво­ бождения от определенного представления о власти — того, которое я бы назвал (скоро станет понятно поче­ му) «юридически-дискурсивным». Именно эта кон­ цепция заправляет как тематикой подавления, так и те­ орией закона, конститутивного для желания. Други­ ми словами, если что и отличает анализ в терминах подавления инстинктов от анализа в терминах зако­ на для желания, то это, конечно, способ понимания

природы и динамики импульсов; вовсе не способ по­ нимания власти. И в том и в другом случае прибега­ ют к обыденному представлению о власти, которое ведет к двум противоположным следствиям соответ­ ственно тому, как им пользуются и какое положение по отношению к желанию за ним признают: либо к обещанию некоего «освобождения», если власть лишь извне захватывает желание, либо, если она конститу­ тивна для самого желания,— к уверению: вы всегда уже в западне. Не следует, впрочем, думать, что это представление характерно только для тех, кто ставит проблему отношений власти к сексу. На самом деле оно является куда более распространенным; зачастую

его можно обнаружить ив политических анализах влас­ ти, и коренится оно, без сомнения, далеко в прошлом истории Запада.

Вот некоторые из основных его черт:

- Негативное отношение. Модус отношения, кото­ рое устанавливается между властью и сексом, всегда лишь негативный: отбрасывание, исключение, отказ, блокировка или еще: сокрытие, маскировка. По отно­ шению к сексу и к удовольствиям власть не «может» ничего, кроме как говорить им «нет». Если она что-то и производит, так только всякого рода отсутствия и пробелы. Она опускает отдельные элементы, вводит разного рода прерывности, разделяет то, что соедине­ но, обозначает границы. Результаты ее действия при­ нимают всеобщую форму предела и нехватки.

- Инстанция правила. Власть по самой своей сути является якобы тем, что диктует свой закон сексу. Это означает, во-первых, что по отношению к сексувластью устанавливается двойной режим: законное и незакон­ ное, разрешенное и запрещенное. Это означает, далее, что власть предписывает сексу некий «порядок», фун­ кционирующий в то же время и как форма интеллигибельности: секс дешифруют исходя из его отноше­ ния к закону. Это означает, наконец, что действие власти осуществляется через провозглашение прави­ ла: взятие власти над сексом происходит якобы с по­ мощью речи или, скорее, посредством дискурсивного акта, самим фактом своего выполнения создающего некое правовое состояние. Власть говорит — и это и есть правило. Стало быть, чистую форму власти мож­ но было бы обнаружить в функции законодателя, а способ ее действия по отношению к сексу в таком слу­ чае предстает как юридически-дискурсивный.

- Кругзапрета. Власть как бы говорит сексу: ты не приблизишься, не притронешься, не закончишь, не испытаешь удовольствия, не заговоришь, не появишь­

ся. В пределе: ты не будешь существовать, разве что только в тени и в тайне. По отношению к сексу власть пускает в ход якобы всего лишь один закон — закон запрета. Ее цель: чтобы секс отказался от себя самого. Ее инструмент: угроза наказания, которое есть не что иное, как его уничтожение. Отрекись — под страхом быть уничтоженным, не показывайся,— если не хо­ чешь исчезнуть. Твое существование будет сохранено лишь ценой твоего упразднения. Власть принуждает секс не иначе как при помощи запрета, играющего на альтернативе между двумя несуществованиями.

- Логика ирнзурьи Полагают, что запрет этот осу­ ществляется в трех формах: в форме утверждения, что нечто не разрешено, в форме противодействия тому, чтобы об этом говорилось, и в форме отрица­ ния того, что это существует. Формы, которые труд­ но, по-видимому, согласовать друг с другом. Но тутто и представляют себе обычно своего рода цепную логику, будто бы характерную для механизмов цен­ зуры. Эта логика связывает несуществующее, недоз­ воленное и невыразимое так, чтобы каждое из них было одновременно и причиной и следствием друго­ го: о том, что запрещено, не следует говорить — вплоть до его упразднения в реальном; то, что не су­ ществует, не имеет права на манифестацию, даже в речи, сообщающей о его несуществовании; то же, о чем следует молчать, оказывается изгнанным из ре­ ального, как и то, что собственно запрещено. Как ес­ ли бы логика власти над сексом была парадоксальной логикой некоторого закона, который будто бы выра­ жает себя в виде предписаний не-существования, необнаружения и молчания.

- Единство диспозитива. Власть над сексом якобы осуществляется одинаково на всех уровнях. Как в сво­ их глобальных решениях, так и в мельчайших своих вмешательствах, на какие бы аппараты или институ­