Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

игрой диалогов, пальпаций, наложения рук, поз, ко­ торые врачи с помощью определенного жеста или слова вызывают или устраняют, с ее иерархией пер­ сонала, который выслеживает, организует, провоци­ рует, записывает, доносит и который накапливает ги­ гантскую пирамиду наблюдений и досье. И вот на фо­ не этого непрерывного побуждения к дискурсу и к истине и начинают действовать собственные меха­ низмы неведения: таков жест Шарко, прерывающий публичную консультацию, как только вопрос слиш­ ком явно начинает касаться «этого»; и таково же — более частое — прогрессирующее стирание из исто­ рий болезни того, что о сексе было сказано и показа­ но больными, но также— увидено, призвано, вызва­ но самими врачами, и что опубликованные наблюде­ ния почти полностью опускают1. Важно в этой исто­ рии не то, что закрыли себе глаза и заткнули уши, и не то, что произошла ошибка, но прежде всего то, что вокруг секса и по поводу него построили необъ­ ятный аппарат для производства истины, пусть даже и маскируемой в последний момент. Важно то, что секс был предметом заботы не только ощущения и удовольствия, закона или запрета, но также— истин­ ного и ложного; важно, что истина секса стала чемто существенным— полезным или опасным, ценным или угрожающим,— короче: важно, что секс был кон­ ституирован как ставка истины. Здесь, стало быть,

1Ср„ например, Boumeville, IconomphiedelaSalpttriire, pp.l 10ислед. Неюданные материалы о лекциях Шарко, которые до сих пор еще можно най­ ти в Сальпетриер, являются в этом отношении дажееще болеенедвусмыс­ ленными, чемто, чтобылоопубликовано. Игры междупобуждениеми вы­ падениемпрочитываютсятам весьмаявно. Одна из записейсообщаето се­ ансе 25 ноября 1877 года. Пациентка предъявляет истерические спазмы; Шарко приостанавливает приступ, накладываясначаларуки, азатем конец палкинаяичникиженщины. Когдаонубираетпалку, приступвозобновля­ ется, итогдаШаркоускоряетегоингаляциейамилниграта. Больнаятребует тогдаэтусекс-палкувсловах, которыесвободныот какихбыто нибыломе­ тафор. «Пациенткууводят при том, что ее исступлениепродолжается».

следуетустановить не порог некой ноЬой рациональ­ ности, открытие которой маркировалось бы Фрей­ дом или кем-нибудь еще, но прогрессирующее обра­ зование (и также — преобразование) этой «игры ис­ тины и секса», которую завещал нам XIX век и отно­ сительно которой ничто не доказывает, что мы от нее освободились, даже если мы ее и изменили. Нежела­ ние знать, увертки, умолчания были возможны и име­ ли свои последствия только на фоне этого странного предприятия: говорить истину о сексе. Предприятия, которое не датируется XIX веком, даже если именно тогда проект некоторой «науки» и предоставил ему эту своеобразную форму. Предприятие это и являет­ ся основанием для всех отклоняющихся, наивных или хитрых дискурсов, где так долго, кажется, блуждало знание о сексе.

Вистории известны две важнейшие процедуры про­ изводства истины о сексе.

Содной стороны, известны общества— и они весь­ ма многочисленны: Китай, Япония, Индия, Рим, ара­ бо-мусульманские общества,— которые оснастили себя некой ars erotica. В этом искусстве эротики исти­

на извлекается из удовольствия как такового, которое берется как некая практика и собирается в виде неко­ его опыта; удовольствие рассматривается не в отно­ шении к какому-то абсолютному закону дозволенно­ го и запрещенного и вовсе не в отношении к крите­ рию полезности, но, главным образом и прежде все­ го, в отношении к нему самому; оно здесь должно познаваться как удовольствие, а стало быть — соот­ ветственно его интенсивности, его особому качеству, его длительности, его отражениям в теле и в душе. Более того: это знание должно быть постепенно воз­ вращено в саму сексуальную практику, дабы прора­ батывать ее как бы изнутри и усиливать ее эффекты.

Таким вот образом конституируется знание, которое должно оставаться секретным — совсем не потому, что неким бесстыдством якобы-отмечен его объект, но в силу необходимости держать его в строжайшей ре­ зервации, поскольку— согласно традиции,— будучи разглашено, оно потеряло бы в своей эффективности и в своей силе. Таким образом, отношение к учителю

— держателю секретов — является здесь фундамен­ тальным; только он может передавать это знание эзо­ терическим способом, в качестве завершения некото­ рого пути посвящения, по которому он направляет продвижение своего ученика с неизменными знанием и строгостью. Эффекты этого искусстванаставления— гораздо более обильные, чем это можно было бы пред­ полагать исходя из скудности его рецептов,— должны преобразовать того, на кого оно обращает эти исклю­ чительные преимущества: абсолютное владениетелом, единственное в своем роде наслаждение, забвение вре­ мени и всяческих пределов, эликсир долгой жизни, из­ гнание смерти и ее угроз.

Наша цивилизация, по крайней мере на первый взгляд, не имеет никакой ars erotica. Зато это, несом­ ненно, единственная цивилизация, которая практи­ кует своего рода scientia sexualis. Или, скорее, един­ ственная цивилизация, которая для того, чтобы гово­ рить истину о сексе, развернула на протяжении сто­ летий процедуры, упорядоченные главным образом особой формой власти-знания, прямо противополож­ ной искусству посвящений и хранимой учителем тай­ не: речь идет о признании.

Начиная по крайней мере со средних веков, запад­ ные общества поместили признание среди самых важ­ ных ритуалов, от которых ожидают производство ис­ тины: регламентация таинства покаяния Латеранским Собором в 1215 году; воспоследовавшее из это­ го развертывание техник исповеди; отход обвини-

\

тельных процедур в уголовное правосудие; исчезно­ вение испытаний виновности (клятвы, поединки, апелляции к суду Бога) и развитие методов допроса и дознания; растущая доля королевской администра­ ции в преследовании нарушений, и это в ущерб спо­ собам приведения к частному соглашению; учрежде­ ние судов инквизиции,— все это способствовало тому, чтобы придать признанию центральную роль в поряд­ ке гражданской и религиозной власти. Эволюция сло­ ва «признание» и правовой функции, им обозначае­ мой, сама по себе показательна: от «признания» как гарантии статуса, идентичности и ценности, придава­

емой одному лицу другим, перешли к «признанию» как признанию кого-то в своих собственных действи­ ях и мыслях. Долгое время аутентичность индивида устанавливалась через удостоверение другими и че­ рез манифестацию его связи с другими (семья, вас­ сальная зависимость, покровительство); затем аутен­ тичность стала устанавливаться через истинный дис­ курс, который индивид был способен или был обязан произносить о себе самом. Признание истины вписа­ лось в самое сердце процедур индивидуализации, осу­ ществляемых властью.

Во всяком случае, наряду с ритуалами испытания, наряду с поручительствами, которые даются автори­ тетом традиции, наряду со свидетельскими показани­ ями, но точно так же и наряду с учеными процедура­ ми наблюдения и демонстрации, признание стало на Западе одной из наиболее высоко ценимых техник для производства истинного. Мы стали с этих пор об­ ществом в исключительной степени признающимся. Признание далеко распространило свои эффекты: в правосудие, в медицину, в педагогику, в семейные от­ ношения, в любовные связи, в самый обыденный по­ рядок и в самые торжественные ритуалы; признают­ ся в своих преступлениях, признаются в своих грехах,

торое во множестве мимолетных впечатлений высво­ бождает фундаментальные достоверности сознания. Обязанность признания передается нам теперь из мно­ жества различных точек; отныне она столь глубоко внедрена в нас, что мы больше уже не воспринимаем еекак действие принуждающей нас власти; напротив, нам кажется, что истина, которая располагается в са­ мом потаенном месте нас самих, только того и «требу­ ет», чтобы выйти на свет; что если она сюда не выхо­ дит, так это потому, что ее удерживает какое-то при­ нуждение, что на неедавит насилие некой власти и что высказать себя, наконец, она сможет лишь ценой сво­ его рода освобождения. Признание якобы освобожда­ ет, власть же ведетк молчанию; истинабудто бы непри­ надлежит порядку власти, но состоит в изначальном родстве со свободой. Сколько традиционныхтем в фи­ лософии некая «политическая история истины» должна была бы перевернуть, показывая, что ни истина не яв­ ляется по природе своей свободной, ни ошибка— раб­ ской, но что еепроизводство целиком пронизано отно­ шениями власти. И признание — тому пример.

Нужно крепко попасть самому в эту ловушку внут­ ренней хитрости признания, чтобы придавать цензу­ ре, запрету говорить и думать какую-то фундамен­ тальную роль; нужно иметь перевернутое представ­ ление о власти, чтобы считать, что именно о свобо­ де говорят нам все эти голоса, в течение столь долго­ го времени пережевывающие в нашей цивилизации этот потрясающий наказ говорить о том, что ты есть, что ты сделал, что ты помнишь и что забыл, о том, что прячешь и что прячется, о том, о чем ты не дума­ ешь или о чем думаешь, что ты об этом не думаешь. Безмерный труд, к которому Запад приучил поколе­ ния, чтобы производить — тогда как другие формы работы обеспечивали накопление капитала— подчи­ нение людей: я имею в виду конституирование их в

качестве «субъектов»*, причем в двух смыслах этого слова. Представим себе, насколько чрезмерным дол­ жен был показаться в начале XIII века порядок, пред­ писывающий всем христианам по крайней мере раз в году вставать на колени, чтобы признаться во всех сво­ их прегрешениях, не упуская ни одного из них. И за­ думаемся теперь, семь веков спустя, о том безвестном партизане, который пришел присоединиться к сер-' бскому сопротивлению где-то далеко в горах; коман­ диры просят его написать историю своей жизни, и ког­ да он приносит несколько жалких листков, исписан­ ных ночью ужасными каракулями,— на них даже не смотрят, ему только говорят: «Начни все сначала и го­ вори правду». Должны ли пресловутые языковые зап­ реты, которым придается такое значение, заставить нас забыть этот тысячелетний гнет признания?

Смомента возникновения христианского покаяния

идо наших дней секс был привилегированной матери­ ей исповеди. Был именно тем,— говорят нам,— что прячут. А что если, наоборот, это как раз и было бы тем, в чем — весьма своеобразно — признаются? Что, если обязанность его прятать была бы только другой стороной долга в нем признаваться, т.е. обязанностью скрывать его тем сильнее и с тем большей заботой, что признание в нем является чем-то более.важным, тре­ бующим более строгого ритуала и сулящим более убе­ дительные результаты? Что, если бы секс в нашем об­ ществе был, в течение вот уже ряда веков, тем, что раз­ мещено под неукоснительным режимом признания?

Выведение секса в дискурс, о чем шла речь выше, рас­ сеивание и укрепление сексуальной разнородности яв­ ляются, быть может, только двумя частями одного диспозитива; они сочленяются благодаря центрально­ му элементу — признанию, который принуждает к правдивому выговариванию своеобразия секса, каким бы крайним оно ни было.

В Греции истина и секс связывались в форме педа­ гогики — через передачу драгоценного знания от од­ ного тела к другому; секс служил опорой для посвя­ щения в познание. Для нас же истина и секс связыва­ ются именно в признании, через обязательное и ис­ черпывающее выражение индивидуального секрета. Но на этот раз опорой для секса и его проявлений служит истина.

Признание — это такой дискурсивный ритуал, где субъект, который говорит, совпадает с подлежащим высказывания; это также ритуал, который разверты­ вается внутри определенного отношения власти, пос­ кольку признание не совершаетдя без присутствия, по крайней мере виртуального, партнера, который яв­ ляется не просто собеседником, но инстанцией, требу­ ющей признания, навязывающей его и его оценива­ ющей, инстанцией, вмешивающейся, чтобы судить, наказывать, прощать, утешать и примирять; ритуал, где истина удостоверяет свою подлинность благодаря препятствиям и сопротивлениям, которые она должна была преодолеть, дабы себя сформулировать; это, на­ конец, ритуал, где самый акт высказывания, безотно­ сительно к его внешним последствиям, производит внутренние модификации в том, кто его произносит: этот акт его оправдывает, искупает его вину и его очи­ щает; он облегчает тяжесть его проступков, освобож­ дает его и обещает ему спасение. В течение веков ис­ тина о сексе бралась, по крайней мере в главном, в этой дискурсивной форме. А вовсе не в форме обуче­ ния (сексуальное воспитание ограничит себя общими принципами и правилами предосторожности); и вов­ се не в форме посвящения (остававшегося по преиму­ ществу безмолвной практикой, которую акт лишения невинности или девственности делает только смеш­ ной или жестокой). Как мы уже видели, это такая форма, которая находится дальше, чем что бы то ни

было другое, от той, что управляет «искусством эро­ тики». Если судить по структуре власти, которая им­ манентно присуща дискурсу признания, он не смог бы прийти сверху, как в случае ars erotica, через суве­ ренную волю учителя, но — снизу, как некое слово, востребованное и вынужденное, взрывающее, с по­ мощью властного принуждения, печати сдержаннос­ ти или забвения. То секретное, что дискурсом приз-, нания предполагается, связано не с высокой ценой того, что ему надлежит сказать, или же с небольшим числом достойных этим воспользоваться, но — с его темной фамильярностью и его общей низостью. Его истина обеспечивается не высокомерным авторите­ том наставника, не традицией, которую он передает, но связью или сущностной зависимостью в дискурсе между тем, кто говорит, и тем, о чем он говорит. Ин­ станция же господства располагается не на стороне того, кто говорит (поскольку он и есть тот, кого при­ нуждают), но на стороне того, кто слушает и молчит; не на стороне того, кто знает и держит ответ, но на стороне того, кто задает вопросы и о ком не предпо­ лагается, что он знает. И этот дискурс истины, нако­ нец, производит действие не в том, кто его получает, но в том, у кого его вымогают. С этими истинами призна­ ния мы оказываемся очень далеко от искушенных пос­ вящений в удовольствие, с их техникой и мистикой. Напротив, мы принадлежим к обществу, которое упо­ рядочило это трудное знание о сексе не в соответствии с передачей секрета, но вокруг медленного роста дове­ рительного признания.

* * *

Признание было и остается еще и сегодня общей мат­ рицей, управляющей производством истинного дис­ курса о сексе. Оно претерпело, однако, значительные трансформации. В течение долгого времени оно ос­ тавалось прочно вмонтированным в практику пока­

яния. Но мало-помалу, начиная с протестантизма, с контрреформации, с педагогики XVIII века и меди­ цины XIX, оно утратило свою ритуальную и эксклю­ зивную локализацию; оно распространилось; его ис­ пользовали в целом ряде отношений: детей и родите­ лей, учеников и педагогов, пациентов и.психиатров, правонарушителей и судебных экспертов. Его моти­ вации и ожидаемые от него последствия стали более разнообразными, равно как и формы, которые оно принимает: допросы, консультации, автобиографи­ ческие рассказы, письма; они записываются, перепи­ сываются, объединяются в досье, публикуются и ком­ ментируются. Но главное, признание открывается ес­ ли не другим областям, то, по крайней мере, новым способам обозревать уже существующие. Речь уже не идет лишь о том, чтобы сказать, что было сделано — половой акт — и как, но о том, чтобы восстановить о нем и вокруг него мысли, которые его дублируют, навязчивости, которые его сопровождают, образы, желания, модуляции и качество удовольствия, кото­ рые его заселяют. Несомненно, впервые общество склонилось к тому, чтобы побудить индивидуальные удовольствия к этому доверительному признанию и его выслушать.

Стало быть: рассредоточение процедур призна­ ния, множественная локализация их принудитель­ ности, расширение их владений — мало-помалу кон­ ституируется обширный архив сексуальных удоволь­ ствий. Долгое время архив этот стирался по мере то­ го, как он конституировался. Он бесследно исчезал (как того хотела христианская исповедь), пока меди­ цина, психиатрия, а также и педагогика не начали его уплотнять: Камп, Зальцманн и потом особенно Каан, Крафт-Эбинг, Тардье, Моль и Хэйвлок Эллис тщательно собрали всю эту жалкую лирику сексуаль­ ного разнообразия.