Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

му, что не ведет к появлению потомства, исключить удовольствия на стороне, ограничить или исключить практики, которые не ведут в конечном счете к про­ должению рода? Сколько дискурсов понадобилось, чтобы увеличилось число юридических приговоров за мелкие извращения; чтобы беспорядочная сексуаль­ ная жизнь была причислена к душевным заболевани­ ям; чтобы с детства и до старости была определена норма сексуального развития, и все возможные от­ клонения получили тщательную характеристику; что­ бы был организован разнообразный педагогический контроль и медицинское лечение; чтобы вокруг самых безобидных фантазий моралисты, а также— и прежде всего — медики вновь реанимировали весь словарь эмфатических выражений для этих гнусностей: не правда ли, столько средств приведено в действие, чтобы ради сексуальности, направленной на дето­ рождение, поглотить все эти бесплодные удоволь­ ствия? Все это болтливое внимание, с помощью ко­ торого мы вот уже в течение двух или трех веков ус­ траиваем шумиху вокруг сексуальности,— разве не подчинено оно одной элементарной заботе: обеспе­ чивать заселенность территорий, воспроизводить ра­ бочую силу, возобновлять форму социальных отно­ шений,— словом, установить экономически полез­ ную и политически консервативную сексуальность?

Я еще не знаю, такова ли в конечном счете цель. Но, во всяком случае, отнюдь не за счет редукции пыта­ лись ее достичь. XIX век и наш собственный были, ско­ рее, эпохой умножения: дисперсии сексуальности, уси­ ления ее разнородных форм, имплантации многооб­ разных «извращений». Наша эпоха была инициатором сексуальной гетерогенности.

До конца XVIII века три главных явно сформули­ рованных кодекса— помимо правил, диктуемых обы­ чаями, и принуждений, исходящих из мнения,— заН-

равляли сексуальными практиками: каноническое право, христианское пастырство и гражданское зако­ нодательство. Они фиксировали, каждый по-своему, разделение на законное и незаконное. Все они, одна­ ко, были центрированы на матримониальных отно­ шениях: супружеский долг, способность его испол­ нять, способ, которым за ним наблюдали, требования и насильственные меры, которыми его сопровожда­ ли, бесполезные или неподобающие ласки, для кото­ рых он выступал предлогом, его продуктивность и способ, которым брались сделать его стерильным, моменты, когда в этом нуждались (опасные периоды беременности и кормления грудью, запретное время поста или воздержаний), его частота и его ред­ кость,— именно это и было, прежде всего, насыще­ но предписаниями. Сексуальные отношения супругов навязчиво преследовались правилами и наставления­ ми. Брачные отношения были наиболее интенсивным очагом принуждений; именно о них говорилось в пер­ вую очередь; именно они, более чем какие-либо дру­ гие, требовали детальных признаний. Они находи­ лись под неослабным надзором: оказавшись несосто­ ятельными, должны были себя демонстрировать и себя доказывать перед свидетелем. «Остальное» бы­ ло гораздо более смутным: задумаемся о неопреде­ ленности статуса «содомии» или о безразличии к сек­ суальности детей.

Кроме того, во всех этих кодексах не проводилось разделения между нарушениями правил супружества иотклонениями в сфере воспроизводства. И наруше­ ние супружеских законов и поиск необычных удо­ вольствий,— и то и другое равно вызывало осужде­ ние. В списке тяжких прегрешений, различающихся лишь по степени значимости, стояли распутство (внебрачные связи), супружеская измена, похищение, духовное или плотское кровосмешение, но также —

содомия или взаимная «ласка». Что касается судов, то они с одинаковым успехом могли вынести приговор как за гомосексуализм, так и за неверность, как за зак­ лючение брака без согласия родителей, так и за ско­ толожество. Для гражданского порядка, равно как и для религиозного, значение имела вообще незакон­ ность. Конечно же, «противоестественность» была отмечена тут как особая мерзость. Но она восприни­ малась лишь как предельная форма «противозакон­ ности»; и она тоже нарушала декреты — столь же священные, как и те, что были связаны с браком,— декреты, установленные, чтобы управлять порядком вещей и планом живых существ. Запреты, касающи­ еся секса, в основе своей имели юридическую приро­ ду. «Природа», которую, бывало, делали для них опо­ рой, была, опять же, своего рода правом. Долгое вре­ мя гермафродиты были преступниками или детища­ ми преступления, поскольку их анатомическое стро­ ение, само их существование запутывало закон, кото­ рый разделял полы и предписывал их соединение.

Дискурсивный взрыв XVIII и XIX веков заставил эту систему, центрированную на узаконенном союзе, претерпеть два изменения. Во-первых, имело место некоторое центробежное движение по отношению к гетеросексуальной моногамии. Конечно же, поле практик и удовольствий продолжало соотноситься с ней как со своим внутренним правилом. Но об этом начинают говорить все меньше и меньше, во всяком случае, все более сдержанно. Перестают гоняться за ее секретами, от нее уже не требуют, чтобы она изо дня в день излагала себя в словах. Законная пара со своей упорядоченной сексуальностью имеет право на все большую скрытность. Она склоняется к тому, чтобы функционировать в качестве нормы, может быть — более строгой, зато и более молчаливой. Напротив, то, чему теперь задают вопросы,— это

сексуальность детей, сексуальностьсумасшедших и преступников; это удовольствия тех, кто не любит другой пол; это мечтания, наваждения, мелкие ма­ нии и неистовые страсти. Теперь настал черед для всех этих когда-то едва замечаемых фигур,— выйти вперед и взять слово, чтобы сделать трудное призна­ ние в том, чем они являются. Их, конечно же, осуж­ дают не меньше. Но их слушают, и если случается, что снова расспрашивают упорядоченную сексуаль­ ность, то лишь во вторую очередь, отправляясь от этих периферических форм сексуальности.

Отсюда— выделение в поле сексуальности особо­ го измерения «противоестественного». По отноше­ нию к другим осуждаемым формам (которые явля­ ются таковыми все меньше и меньше), таким, как супружеская измена и похищение, это измерение приобретает автономию: жениться на близкой род­ ственнице и заниматься содомией, соблазнить мона­ хиню и практиковать садизм, обмануть свою жену и насиловать трупы становится вещами существенно разными. Область, покрываемая шестой заповедью, начинает расчленяться. В гражданском порядке смутная категория «разврата», которая более века сос­ тавляла одну из наиболее частых причин администра­ тивного заточения, также распадается. Из ее облом­ ков возникают, с одной стороны, нарушения законо­ дательства (или морали), касающегося брака и семь- и, а с другой — посягательства на правильность при­

родного функционирования (посягательства, на ко­ торые закон, впрочем, вполне может наложить свои санкции). Может быть, здесь кроется одна из причин того очарования Дон Жуана, которое за три века так и не смогли погасить. За великим нарушителем пра­ вил супружеского союза— похитителем жен, соблаз­ нителем девственниц, бесчестьем для семей и оскор­ блением для мужей и отцов — проглядывает другой

персонаж: тот, который вопреки самому себе прони­ зан темным безумием секса. За распутником — из­ вращенец. Он решительно порывает с законом, но в то же самое время что-то вроде сбившегося с пути ес­ тества уносит его далеко от всякого естества; его смерть — это момент, когда сверхъестественное воз­ вращение злодеяния и возмездия пересекается с бег­ ством в противоестественное. Существование Дон Жуана, возникшее на границе двух великих систем правил, одна за другой задуманных Западом, чтобы управлять сексом,— закона супружества и порядка желаний,— это существование опрокидывает их обе. Предоставим психоаналитикам расспрашивать друг друга, выясняя, был ли он гомосексуалистом, нарцис­ сом или импотентом.

Не без медлительности и двусмысленности естес­ твенные законы матримониальности и имманентные правила сексуальности начинают записываться в двух различных реестрах. Вырисовывается мир извраще­ ний — мир, который по отношению к миру наруше­ ния закона или морали является секущей плоскостью, а отнюдь не простой его разновидностью. Нарожда­ ется целое маленькое племя, отличающееся от преж­ них распутников, несмотря на некоторое родство с ними. С конца XVIII века и до нашего все они кишат в расселинах общества — преследуемые, но не всег­ да законами; нередко заключаемые, но не всегда в тюрьмы; пусть и больные, однако возмутительные, опасные жертвы или добычи странного недуга, кото­ рый именуется также и пороком, а иногда — право­ нарушением. Через меру пробужденные дети, рано созревшиедевицы, двусмысленныегимназисты, сомни­ тельные слуги и воспитатели, жестокие или маниакаль­ ные мужья, одинокие коллекционеры и те, кто про­ гуливается со странными побуждениями,— все они составляют постоянную заботу дисциплинарных со­

ветов, восстановительных учреждений и исправи­ тельных колоний, судов и приютов, все они несут врачам свой позор и судьям — свою болезнь. Это — бесчисленная семья извращенцев, соседствующих с правонарушителями и родственных сумасшедшим. В течение века они по очереди носили ярлыки «мораль­ ного сумасшествия», «генитального невроза», «поло­ вого извращения», «вырождения» или «психической неуравновешенности».

Что означает появление всех этих периферических сексуальностей? Является ли тот факт, что они могут появляться при ясном свете дня, знаком того, что требования ослабевают? Или, быть может, то, что им уделяют столько внимания, обнаруживает более суро­ вый режим и заботу о том, чтобы взять их под строгий контроль? В терминах подавления вещи выглядят не­ однозначно. Можно увидеть тут поблажку— если по­ думать о том, что строгость кодексов по отношению к сексуальным проступкам заметно смягчилась в XIX веке и что правосудие часто само отказывалось от своих прав в пользу медицины. И можно усмотреть дополнительную хитрость строгости — если поду­ мать обо всех инстанциях контроля и обо всех меха­ низмах надзора, созданных педагогикой или терапи­ ей. Можно согласиться с тем, что вмешательство

Церкви в супружескую сексуальность и неприятие ею любого «мошенничества» вокруг деторождения за последние 200 лет много потеряли в своей настойчи­ вости. Но зато медицина набрала силу в том, что ка­ сается удовольствий пары: она изобрела целую орга­ ническую, функциональную или психическую пато­ логию, которая якобы рождается из «неполных» сек­ суальных практик; она тщательно классифицирова­ ла все формы побочных удовольствий; она интегри­ ровала их в «развитие» или в «расстройства» инстин­ кта; она принялась руководить ими.

Важным, быть может, является не уровень поб­ лажки или мера подавления, но форма реализующей­ ся власти. Когда дают имена всей этой поросли раз­ розненных сексуальностей будто бы для того, чтобы ее устранить,— разве идет тут речь о ее исключении из реальности? Очень похоже, что реализующаяся здесь функция власти — это не функция запрета. И что речь шла о четырех операциях, весьма отличных от простого запрета.

1. Возьмем древние запреты браков между род­ ственниками по крови (сколь бы многочисленными и сложными они ни были) или осуждение супружеской измены (с ее неизбежной частотой); возьмем, с другой стороны, нетак давно установившиеся формы контро­ ля, которыми, начиная с XIX века, окружили сексуаль­ ность детей и с помощью которых стали преследовать их «уединенные привычки». Очевидно, что речь здесь идет не об одном и том же механизме власти. Не толь­ ко потому, что тут речь — о медицине, а там — о за­ коне; тут — о дрессуре, там — об уголовном наказа­ нии; но и потому, что различна применяемая тактика. На первый взгляд кажется, что в обоих случаях речь действительно идет о задаче исключения, обреченной всегда на неудачу и вынужденной всякий раз начинать сначала. Но запрет «инцеста» стремится достичь сво­ ей цели путем асимптотического уменьшения того, что он осуждает; контроль же за детской сексуаль­ ностью пытается достичь цели через распространение одновременно как своей собственной власти, так и объекта, над которым он эту власть осуществляет. Он действует в соответствии с этим двойным бесконеч­ ным ростом. Педагоги и врачи действительно сража­ лись с онанизмом детей как с настоящей эпидемией, которую хотели погасить. На деле же в течение этой вековой кампании, мобилизовавшей взрослый мир вокруг сексадетей, речь шла о том, чтобы опереться на

неуловимые удовольствия, чтобы конституировать их в качестве тайных (т. е. заставить их прятаться, чтобы позволить себе их обнаруживать), подняться к их ис­ токам, проследить их затем от истоков до последствий, устроить облаву на все, что может их вызывать или только допускать. Всюду, где возникал риск, что они могут себя обнаружить, были установлены диспозитивы для надзора, расставлены ловушки, чтобы прину­ дить к признаниям, предписаны неиссякающие кор­ ректирующие дискурсы; по тревоге были подняты ро­ дители и воспитатели, в них было посеяно подозрение, что все дети виновны, и страх, что они сами будут ви­ новны, если не станут достаточно их подозревать; им не позволяли терять бдительность перед лицом опас­ ности рецидивов; им предписали, как себя вести, и за­ ново переписали их педагогику; на пространстве семьи разместили средства захвата для целого медико­ сексуального режима. «Порок» ребенка — это не столько враг, сколько опора; сколько бы на него ни указывали как на зло, которое подлежит искоренению, но неизбежное поражение, чрезмерное усердие в до­ вольно безнадежной задаче заставляют подозревать, что от него требуют скорее продолжаться, размно­ жаться до пределов видимого и невидимого,— скорее это, чем навсегда исчезнуть. Власть перемещается вдоль всей этой опоры, умножая свои промежуточные пункты и свои действия, в то время как ее цель расши­ ряется, разделяется и разветвляется, продвигаясь вглубь реального теми же шагами, что и сама власть. На первый взгляд, речь идет о некотором заградитель­ ном диспозитиве; на самом же деле вокруг ребенка со­ орудилилинии бесконечного внедрения.

2. Эта новая охота на периферическую сексуаль­ ность влечет за собой во-плоьиршеизвращенийи новую спецификацию индивидов. Содомия — какой она бы­ ла в древнем гражданском и каноническом праве —

зооэрасты Крафт-Эбинга, ауто-моносексуалисты Роледера, появятся еще и миксоскопофилы, гинекомасты, пресбиофилы, сексоэсгетические извращенцы и диспарейные женщины. Эти красивые имена ересей отсылают к некой природе, которая вроде бы забыва­ ет о себе настолько, что преступает закон, но доста­ точно помнит о себе, чтобы продуцировать все новые виды даже там, где уже нет порядка. Механика влас­ ти, которая настойчиво преследует всю эту разномастносгь, настаивает на том, что ее можно уничтожить лишь придав ей постоянную и видимую аналитичес­ кую реальность: она погружает ее в тела, она подкла­ дывает ее под поведение, она делает из нее принцип классификации и интеллигибельносги, она конститу­ ирует ее как условие существования и естественный порядок беспорядка. Что ж е— исключение всей этой тьмы отклоняющихся сексуальностей? Отнюдь —

лишь спецификация, региональное отвердевание каждой из них. Речь идет о том, чтобы, рассеивая их, посеять их в реальности, во-плотить их в индивиде.

3. Чтобы эта форма власти осуществлялась, она в гораздо большей степени, чем старые запреты, требу­ ет постоянных, внимательных и даже любопытству­ ющих присутствий; она предполагает разного рода близости; она действует через обследования и посто­ янные наблюдения; она нуждается в обмене дискур­ сами через вопросы, вымогающие признания, и через откровенности, выходящие за пределы вопросов. Она подразумевает физический подход и игру интен­ сивных ощущений. Медикализация необычного сек­ суального оказывается одновременно и последстви­ ем и инструментом этого. Внедренные в тело, став­ шиеглубинным характером индивидов, причуды сек­ са релевантны некой технологии здоровья и патоло­ гии. И, напротив, с того момента как сексуальность становится чем-то медицинским или чем-то, допус­