Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

ющей истории: развитие процедур направления и ис­ поведования совести к середине XVI века и появление медицинских технологий секса — в начале XDC

2. Это, однако, пока лишь датировка самих тех­ ник. Иной была история их распространения и точек приложения. Если писать историю сексуальности в терминах подавления и если соотносить это подавле­ ние с использованием рабочей силы, то и в самом де­ ле следовало бы предположить, что способы контро­ ля за сексом были наиболее интенсивными и тща­ тельными именно тогда, когда они адресовались не­ имущим классам; что они следовали по линиям на­ ибольшего господства и наиболее систематической эк­ сплуатации: именно взрослый человек, молодой, рас­ полагающий для того, чтобы существовать, лишь сво­ ей собственной силой, и должен был бы стать первой мишенью для подчинения, направленного на то, что­ бы перемещать свободные энергии бесполезного удо­ вольствия в сторону обязательного труда. Кажется, однако, что все происходило иначе. Напротив, наи­ более строгие техники сложились и в особенности — применялись, первоначально и с наибольшей интен­ сивностью, внутри классов в экономическом отно­ шении — привилегированных и в политическом от­ ношении — руководящих. Нравственное руковод­ ство, исповедывание самого себя, вся эта длительная разработка грехов плоти, скрупулезное распознавание вожделения— так много изощренных приемов, кото­ рые могли быть доступны лишь для узких групп. Ме­ тод покаяния Альфонса де Лигуори, правила, предло­ женные методистам Джоном Уэсли, действительно обеспечили этим приемам в некотором роде более широкое распространение, но произошло это ценою значительного упрощения. То же самое можно бы­ ло бы сказать о семье как инстанции контроля и точ­ ке сексуального насыщения: именно в «буржуазной»

или «аристократической» семье была первоначально проблематизирована сексуальность детей и подрос­ тков; в ней же была медикализирована сексуальность женщины; и именно она первой была поднята по тре­ воге в связи с возможной патологией секса, в связи с неотложной нуждой за ним надзирать и необходи­ мостью изобрести рациональную корректирующую технологию. Именно эта семья была местом первона­ чальной психиатризации секса. Она первой пришла в состояние повышенной возбудимости по отноше­ нию к сексу, придумывая себе страхи, изобретая ре­ цепты, призывая на помощь искусные техники, по­ рождая — чтобы повторять их самой себе — бесчис­ ленные дискурсы. Буржуазия начала с того, что имен­ но свой секс стала рассматривать как вещь важную, как хрупкое сокровище, как тайну, которую с необхо­ димостью надлежит познать. Не следует забывать, что персонажем, в который сделал первые свои вклады диспозитив сексуальности, персонажем, который од­ ним из первых был «сексуализирован», — что им бы­ ла «праздная» женщина — на границе между «све­ том», где она всегда должна была выступать в качес­ тве ценности, и семьей, где ей был определен новый жребий супружеских и родительских обязанностей; так появляется «нервная» женщина, женщина, стра­ дающая «истерическими припадками»; именно здесь истеризация женщины нашла точку своего закрепле­ ния. Что же касается подростка, растрачивающего в тайныхудовольствиях свою будущую субстанцию, то ребенком-онанистом, столь сильно занимавшим вра­ чей и воспитателей с конца XVIII по конец XIX века, был не ребенок из народа, будущий рабочий, которо­ му, возможно, следовало бы преподать дисциплину тела, но ученик коллежа — ребенок, окруженный слугами, наставниками и гувернантками, ребенок, который рисковал не столько подорвать свои физи­

ческие силы, сколько поставить под угрозу интеллек­ туальные способности, моральный долг и обязан­ ность сберечь для своей семьи и для своего класса здоровое потомство.

Как раз народные слои долгое время ускользают от действия диспозитива «сексуальности». Конечно, они были подчинены — особым образом — диспозитиву «супружества»: придание значимости легитимному браку и высокой рождаемости, исключение брачных союзов между кровными родственниками, предписа­ ние социальной и местной эндогамии. Зато маловеро­ ятно, чтобы христианская технология плоти когдалибо имела для них большое значение. Что же касает­ ся механизмов сексуализации, то они медленно туда проникли, в три последовательных этапа. Первона­ чально — в связи с проблемами рождаемости, когда в конце XVIII века было обнаружено, что искусство обманывать прир' ду вовсе не было привилегией го­ рожан и развратников, но было известно и практико­ валось теми, кто, будучи столь близкими к самой природе, должны были бы более чем кто-либо еще испытывать к этому отвращение. Затем — когда приблизительно в 30-е годы XIX века организация «канонической» семьи выступила в качестве инстру­ мента политического контроля и экономического ре­ гулирования, необходимого для подчинения город­ ского пролетариата: широкая кампания за «моральное воспитание» неимущих классов. Наконец — когда на исходе XIX века сложился юридический и медицин­ ский контроль за извращениями: во имя всеобщей защиты общества и расы. Можно сказать, что тогдато диспозитив «сексуальности», выработанный — в своих наиболее сложных и интенсивныхформах— для привилегированных классов и имиже самими, распрос­ транился на все социальное тело в целом. Нельзя ска­ зать, однако, что он принял повсеместно одни и те же

формы и повсюду стал использовать одни и те же ин­ струменты (соответствующие роли медицинской и юридической инстанций вовсе не были одними и теми же здесь и там; не был тем же самым и способ, каким

* * *

Эти хронологические напоминания — идет ли речь об изобретении техник или о календаре их распрос­ транения — не лишены смысла. Они делают весьма сомнительной идею о каком-то репрессивном пери­ оде, имеющем начало и конец, вычерчивающем, по крайней мере, некую кривую с ее точками перегиба: представляется правдоподобным, что не существова­ ло эпохи ограничения сексуальности; и точно так же напоминания эти заставляют сомневаться в гомоген­ ности процесса на всех уровнях общества и для всех классов: не существовало и единой политики по от­ ношению к сексу. Но особенно проблематичным де­ лают они самый смысл этого процесса и разумные ос­ нования его существования: кажется, что вовсе не как принцип ограничения удовольствия других был уста­ новлендиспозитив сексуальности теми, кого по тради­ ции называли «правящими классами». Скорее, ду­ мается, они испытали его прежде всего на самих себе. Что ж, еще одно перевоплощение этого буржуазно­ го аскетизма, столько раз описанного в связи с Ре­ формацией, новой этикой труда и подъемом капита­ лизма? Кажется, не об аскетизме как раз идет тут речь; во всяком случае — не об отказе от удовольствия или о дисквалификации плоти; напротив — об интенси­ фикации тела, проблематизации здоровья и условий его функционирования,— речь идет о техниках мак­ симализации жизни. Речь шла поначалу скорее не о подавлении секса эксплуатируемых классов, но о те­ ле и силе, о долголетии, о потомстве и о происхож­ дении «доминирующих» классов. Именно там и был

установлен, прежде всего, диспозитив сексуальности

— как новое распределение удовольствий, дискурсов, истины и власти. Подозревать здесь следует скорее са­ моутверждение одного класса, нежели закабаление другого: защита, охрана, усиление и экзальтация — все, что впоследствии ценой различных трансформа­ ций было распространено надругих как средство эко­ номического контроля и политического подчинения. Этими вкладами в свой собственный секс буржуазия заставляла признавать— с помощью технологии влас­ ти и знания, которую она же и изобретала,— высокую политическую цену своего тела, своих ощущений, сво­ их удовольствий, своего здоровья и своего выжива­ ния. Не будем же выделять во всех этих процедурах то, что может быть в них от ограничений, от стыдливос­ ти, от уверток и умолчания, чтобы отнести все это к некоему конститутивному запрету, или к вытеснению, или к инстинкту смерти. То, что здесь действительно конституировалось, так это политическое упорядочи­ вание жизни— не через закабаление другого, но через утверждение себя. Вовсе не так, что класс, ставший ге­ гемоном в XVIII веке, будто бы счел необходимым ам­ путировать у своего тела секс — бесполезный, расто­ чительный и опасный, когда он не предназначен един­ ственно для воспроизведения рода,— напротив, мож­ но сказать, что этот класс дал себетело, чтобы о нем за­ ботиться, защищать его, культивировать и оберегать от всяческих опасностей и контактов, изолировать от других, дабы оно сохранило свое дифференциальное значение; и все это— давая себе среди прочих средств технологию секса.

Секс не есть та часть тела, которую буржуазия дол­ жна была дисквалифицировать или аннулировать, чтобы заставить работать тех, над кем она господство­ вала. Секс является тем еесобственным элементом, ко­ торый больше, чем что бы то ни было другое, ее беспо­

коил и занимал, который добивался ее заботы и полу­ чил ее, который она культивировала со смесью страха, любопытства, упоения и лихорадки. Буржуазия иденти­ фицировала с сексом или, по крайней мере, подчинила ему свое тело, предоставив ему загадочную и безгра­ ничную над этим телом власть; она связала с ним свою жизнь и свою смерть, сделав его ответственным за свое будущее здоровье; она инвестировала в него свое буду­ щее, полагая, что он имеет неотвратимые последствия для ее потомства; она подчинила ему свою душу, ут­ верждая, что именно он конституирует ее наиболее сокровенную и определяющую часть. Не стоит пред­ ставлять себе буржуазию символически кастрирую­ щей себя, дабы легче было отказывать другим в пра­ ве иметь секс и пользоваться им по своему усмотре­ нию. Скорее, нужно увидеть, как, начиная с XVIII ве­ ка, она стремится дать себе некоторую сексуальность ина ееоснове конституировать себе специфическое те­ ло — «классовое» тело со своими особыми здоровьем, гигиеной, потомством и своей породой: аутосексуализация своего тела, воплощение секса в своем собствен­ ном теле, эндогамия секса и тела. Для этого, несомнен­ но, был целый ряд причин.

Б первую очередь, это — транспозиция в другие формы тех способов, которыми пользовалось дворян­ ство» дабы маркировать и удержать свое сословное от­ личие; поскольку и дворянская аристократия тоже ут­ верждала особость своего тела, но это было утвержде­ ние по крови, т.е. по древности родословной и по дос­ тоинству супружеских союзов; буржуазия же, дабы снабдить себя телом, напротив, посмотрела с точки зрения потомства и здоровья своего организма. «Кровью» буржуазии стал ее секс. И это — не игра слов; многие из тем, которые были свойствены сослов­ ным манерам знати, можно вновь обнаружить у бур­ жуазии XIX века, но в виде биологических, медицин­

ских и евгенических предписаний; генеалогическая забота превратилась в озабоченность наследствен­ ностью; в том, что касается брака, стали принимать в расчет нетолько экономические соображения итребо­ вания социальной гомогенности, не только обещания наследства, но и все то, что могло угрожать наследствен­ ности; семейства носили и одновременно скрывали сво­ его рода инвертированный и темный герб, позорящей четвертью которого были болезни или пороки родни: общий паралич кого-нибудь из предков, неврастения матери, чахотка младшей дочери, тетка-истеричка или эротоманка, кузены с дурными нравами.

Но в этой заботе о сексуальном теле было нечто большее, чем просто буржуазная транспозиция дво­ рянских тем с целью собственного самоутверждения. Речь тут шла также и о другом проекте — о проекте безграничной экспансии силы, крепости, здоровья, жизни. Придание ценности телу связано, конечно, с процессом роста и установления гегемонии буржуа­ зии, но вовсе не по причине той рыночной стоимости, которую приобрела рабочая сила, а вследствиетого по­ литического, экономического, но также и историчес­ кого значения, которое могла бы Представлять для настоящего и будущего буржуазии «культура» ее соб­ ственного тела. Ее господство от этого в какой-то ме­ ре зависело; это было не только экономическим или идеологическим делом — это было также и делом «физическим». Свидетельство тому — опубликован­ ные в конце XVIII века столь многочисленные труды по гигиене тела, искусству долголетия, методам про­ изводства здоровых детей и продления их жизни, тру­ ды по способам улучшения человеческого потомства; труды эти свидетельствуют, таким Образом, о корре­ ляции этой заботы о теле и сексъсо своего рода «расиз­ мом». Этот последний, однако, весьма отличался от того, который обнаруживала ЗН ать,от расизма, ко­

риат оказался наделенным телом и сексуальностью, чтобы его здоровье, его секс и его воспроизводство стали проблемой, понадобились конфликты (в час­ тности, связанные с городским пространством: сов­ местное проживание, теснота, загрязненность, эпиде­ мии — такие, как холера 1832 года, или еще — прос­ титуция и венерические болезни); понадобились нас­ тоятельные экономические требования (развитие тя­ желой индустрии с ее потребностью в стабильной и компетентной рабочей силе, необходимость контро­ лировать потоки народонаселения и добиваться де­ мографического регулирования); понадобилось уста­ новление целой технологии контроля, которая позво­ ляла бы удерживать под наблюдением эти признанные у них, наконец, тело и сексуальность (школа, полити­ ка жилища, общественная гигиена, институты соци­ альной помощи и страхования, всеобщая медикализация населения — короче: целый административный и технический аппарат позволил безопасно ввести диспозитив сексуальности внутрь эксплуатируемого клас­ са; больше уже не было риска, что этот диспозитив бу­ дет средством классового самоутверждения перед ли­ цом буржуазии: он оставался инструментом ее гегемо­ нии). Отсюда, безусловно, та сдержанность, с которой пролетариат принимал этот диспозитив; отсюда же и его тенденция говорить, что вся эта сексуальность — дело буржуазии и его это не касается.

Некоторые полагают, что можно разоблачить од­ новременно оба лицемерия, симметричных друг дру­ гу: одно — господствующее — лицемерие буржуа­ зии, которая якобы отрицает свою собственную сек­ суальность, и другое — индуцированное — лицеме­ рие пролетариата, который в свою очередь отбрасы­ вает свою сексуальность, принимая идеологию про­ тивостоящей стороны. Думать так — значит плохо понимать тот процесс, благодаря которому как раз

наоборот: буржуазия в высокомерном политическом самоутверждении наделила себя болтливой сексуаль­ ностью, которую пролетариат долгое время отказы­ вался принимать, когда впоследствии ему стали ее на­ вязывать с цедыо подчинения. Если верно, что «сек­ суальность» — это совокупность эффектов, произво­ димых в телах, в поведении, в социальных отношени­ ях действием некоторого диспозитива, находящего­ ся в ведении сложной политической технологии, то нужно признать, что этот диспозитив не действует симметричным образом здесь и там, что он, стало быть, не производит во всем этом одних и тех же эф­ фектов. Следовало бы поэтому вернуться к давно уже ославленным формулировкам; нужно было бы ска­ зать, что существует-таки буржуазная сексуальность, что существуют классовые сексуальности. Или, ско­ рее, что первоначально, исторически сексуальность — буржуазна и что в ходе своих последовательных пе­ ремещений и транспозиций она индуцирует специ­ фические классовые эффекты.

* * *

Еще несколько слов. Стало быть, на протяжении XIX века, исходя из некоторого гегемонического центра, произошла генерализация диспозитива сексуальнос­ ти. В конечном счете, пусть и различными способа­ ми и с помощью различных инструментов, все соци­ альное тело в целом оказалось снабжено «сексуаль­ ным телом». Что же — универсальность сексуальнос­ ти? Здесь-то и можно видеть, как включается в дей­ ствие новый дифференцирующий элемент. Отчасти подобно тому, как в конце XVIII века буржуазия про­ тивопоставила доблестной крови знати свое соб­ ственное тело и свою драгоценную сексуальность, век спустя она попытается определить заново специфи­ ку своей сексуальности перед лицом сексуальности других классов, взять свою собственную сексуаль­