Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

не меняя своей формы, между противоположными стратегиями. У дискурсов о сексе не следует спраши­ вать, из какой имплицитной теории они проистека­ ют, или какие моральные разделения они воспроиз­ водят, или какую идеологию — господствующую или же ту, над которой господствуют,— они представля­ ют. Их следует расспрашивать на двух уровнях — на уровне их тактической продуктивности: какие реципрокные эффекты знания и власти они обеспечивают, и на уровне их стратегической интеграции: какое сте­ чение обстоятельств и какое отношение силы делает их использование необходимым в таком-то и такомто эпизоде происходящих столкновений.

Речь, стало быть, идет о том, чтобы ориентировать себя в направлении такой концепции власти, которая исключительное право закона заменяет точкой зре­ ния цели, исключительное право запрета — точкой зрения тактической эффективности, исключительное право суверенитета — анализом множественного и подвижного поля отношений силы, где производят­ ся глобальные, но никогда не стабильные до конца эффекты господства. Скорее модель стратегий, чем модель права. И все это отнюдь не вследствие умоз­ рительного выбора или теоретического предпочте­ ния, но поскольку действительно одной из фунда­ ментальных черт западных обществ как раз и являет­ ся то, что отношения силы, в течение долгого време­ ни находившие свое основное выражение в войне — во всех формах войны,— мало-помалу инвестирова­ ли себя в порядок политической власти.

3. Область

Не следует описывать сексуальность как некий своен­ равный напор, по своей природе чуждый и неизбеж­ но непокорный власти, которая со своей стороны из­ нуряет себя тем, чтобы ее покорить, и зачастую терпит

крах в попытке полностью ее обуздать. Сексуальность предстает, скорее, как чрезвычайно тесный пропус­ кной пункт для отношений власти: между мужчина­ ми и женщинами, между молодыми и старыми, меж­ дуродителями и детьми, между воспитателями и уче­ никами, между священниками и мирянами, между администрацией и населением. В отношениях власти сексуальность вовсе не является самым глухим эле­ ментом, но, скорее, напротив — одним из тех, кото­ рые в наибольшей степени наделены инструментальностью: элементом, который может быть использо­ ван для наибольшего числа маневров, который мо­ жет служить точкой опоры, шарниром для самых разнообразных стратегий.

Не существует одной-единсгвенной глобальной стратегии, подходящей для всего общества и единооб­ разно касающейся всех проявлений секса; думать, нап­ ример, что весь секс часто пытались различными путя­ ми свести к его репродуктивной функции, к его гетеро­ сексуальной и взрослой форме и к его супружеской ле­ гитимности,— значит, конечно, не принимать во вни­ мание множественности преследуемых целей, много­ численности средств, задействованных в разного рода сексуальныхполитиках, которые касались обоих полов, разных возрастов и различных социальных классов.

В первом приближении кажется, что можно было бы различить, начиная с XVIII века, четыре основных стратегических ансамбля, которые и развертывают по отношению к сексу особые диспозитивы знания и власти. Они не родились в этот момент в готовом ви­ де, но приобрели связность и достигли в порядке влас­ ти той эффективности, а в порядке знания — той про­ дуктивности, которые позволяют описывать их в их относительной автономности.

Истеризация тела женщины— тройной процесс, посредством которого тело женщины было проана­

лизировано — квалифицировано и дисквалифициро­ вано — как тело, до предела насыщенное сексуаль­ ностью; процесс, с помощью которого это тело было интегрировано — по причине некоторой, будто бы внутренне присущей емупатологии— в поле медицин­ ских практик; с помощью которого, наконец, оно было приведено в органическую связь с социальным телом (упорядоченную плодовитость которого оно должно обеспечивать), с семейным пространством (субстанци­ альным и функциональным элементом которого оно должно быть), а также с жизнью детей (которую оно производит и которую оно должно гарантировать пос­ редством биологически-моральной ответственности, длящейся весь период воспитания): Мать, с ее негатив­ ным образом «нервной женщины», конституирует на­ иболее зримую форму этой исгеризации.

Педагогизация сексаребенка— двойное утвержде­ ние: во-первых, что почти все дети предаются или спо­ собны предаваться сексуальной деятельности и, вовторых, что эта сексуальная деятельность, будучи не­ позволительной для ребенка, одновременно и «естес­ твенной» и «противоестественной», несет в себе опас­ ности — физические и моральные, коллективные и индивидуальные. Дети определяются как «пороговые» сексуальные существа, как находящиеся еще по эту сторону от сексаи одновременно— уже в нем, как сто­ ящие на опасной линии раздела; родители, семья, вос­ питатели, врачи и психологи впоследствии должны будут взять на себя постоянную заботу об этом зароды­ ше секса, драгоценном и гибельном, опасном и нахо­ дящемся в опасности; эта педагогизация особенно про­ является в той войне против онанизма, которая дли­ лась на Западе в течение почти двух веков.

Социализация производящегопотомство поведения—

экономическая социализация, которая достигается на окольном пути всякого рода побуждений и тормо­

жений, осуществляемых посредством «социальных» и налоговых мер по отношению к плодовитости суп­ ружеских пар; политическая социализация — через вменение супружеским парам ответственности перед социальным телом в целом (которое следует ограни­ чивать или, наоборот, укреплять); медицинская со­ циализация — через приписывание практикам кон­ троля за рождаемостью патогенного значения как для индивида, так и для рода.

Наконец, психиатризация извращенногоудоволь­ ствия■—сексуальный инстинкт оказался выделенным в качестве автономного биологического и психическо­ го инстинкта; был проделан клинический анализ всех форм аномалий, которым он может быть подвержен; ему приписали роль нормализации и патологизации по отношению ко всему поведению в целом; наконец, была предпринята попытка найти корректирующую технологию для этих аномалий.

В озабоченности сексом, которая возрастает на про­ тяжении всего XIX века, вырисовываются четыре фи­ гуры — четыре привилегированных объекта знания, четыре мишени и точки закрепления для разного ро­ да демаршей знания: истеричная женщина, мастур­ бирующийребенок, мальтузианская пара, извращен­ ный взрослый,— фигуры, каждая из которых соот­ ветствует одной из перечисленных стратегий, кото­ рые —' каждая по-своему —- пронизали и использо­ вали секс детей, женщин и мужчин.

О Чем же идет речь в этих стратегиях? О борьбе против сексуальности? Или об усилии взять ее под контроль? О попытке лучше ею управлять? И замас­ кировать то, что может быть в ней нескромного, бро­ сающегося в глаза, непокорного? Или сформулиро­ вать о ней как раз такую порцию знания — не боль­ ше не Меньше,— которая была бы приемлемой или

полезной? На самом деле речь тут идет, скорее, соб­ ственно о производстве сексуальности. Ее, эту сексуаль­ ность, не следует понимать ни как нечто данное от при­ роды, что власть будто бы пытается обуздать, ни как не­ кую темную область, с которой знание якобы малопомалу пытается снять покров. Сексуальность — это имя, которое можно дать некоторому историческому диспозитиву: это не подпольная реальность, над кото­ рой будто бы разыгрываются трудные схватки, но об­ ширная поверхностная сеть, где стимуляция тел, интен­ сификация удовольствий, побуждение к дискурсу, об­ разование знаний, усиление контролей и сопротивле­ ний сцепливаются друг с другом в соответствии с нес­ колькими важнейшими стратегиями знания и власти.

Можно допустить, что сексуальные отношения во всяком обществе давали место некоему диспозитиву супружескогосоюза: системе брака, установления и рас­ ширения родственных связей, передачи имен и иму­ щества. Этот диспозитив супружеского союза вмес­ те с механизмами принуждения, которые его обеспе­ чивают, вместе с тем знанием, нередко — сложным, которого он требует, постепенно утрачивал свое зна­ чение по мере того, как экономические процессы и политические структуры больше уже не находили в нем адекватного инструмента и достаточной опоры. Современные западные общества изобрели и пусти­ ли в ход, особенно начиная с XVIII века, некий новый диспозитив, который накладывается на первый и, не упраздняя его, способствует уменьшению его значе­ ния. Это — диспозитив сексуальности; как и диспози­ тив супружества, он замыкается на сексуальных пар­ тнерах, но совершенно иначе. Эти два диспозитива можно было бы почленно противопоставить. Диспо­ зитив супружества выстраивается вокруг системы правил, определяющих разрешенное и запрещенное, предписанное и незаконное. Диспозитив же сексуаль­

ности функционирует в соответствии с подвижными, полиморфными и сообразующимися с обстоятель­ ствами техниками власти. Диспозитив супружества среди своих основных задач имеет задачу воспроиз­ водить игру отношений и поддерживать закон, ими управляющий. Диспозитив сексуальности же, напро­ тив, порождает постоянное расширение областей и форм контроля. Что существенно для первого — так это связь между партнерами, обладающими опреде­ ленным статусом; для второго же — это телесные ощущения, качество удовольствий, природа впечат­ лений, сколь бы тонкими и неуловимыми они ни бы­ ли. Наконец, если диспозитив супружества крепко сочленен с экономикой в силу той роли, которую он может играть в передаче или в обращении богатств, то диспозитив сексуальности связан с экономикой через многочисленные и изощренные передаточные звенья, основным из которых, однако, является тело — тело, которое производит и которое потребляет. Словом, диспозитив супружества, безусловно, упорядочен го­ меостазисом социального тела, гомеостазисом, кото­ рый этим диспозитивом должен поддерживаться; от­ сюда— его привилегированная связь с правом; отсю­ да также тот факт, что его кульминацией является «воспроизводство». Право же на существование д е ­ позитива сексуальности состоит не в том, чтобы вос­ производиться, а в том, чтобы размножаться, обнов­ лять, захватывать, изобретать, проникать в тела— все более и более детально, и контролировать население все более и более глобально. Следует, стало быть, при­ нять три или четыре тезиса, противоположных тому, что предполагается темой сексуальности, подавленной современными формами общества: сексуальность свя­ зана с недавно появившимися диспозитивами власти; ее экспансия постоянно возрастала, начиная сXVII ве­ ка; распорядок, который ее с тех пор поддерживал, не

двух своих главных измерениях — ось «муж-жена» и ось «родители-дети»— основным элементам диспозитива сексуальности (женское тело, раннее детское раз­ витие, регулирование рождаемости и, безусловно, в меньшей степени — спецификация извращений). Не следует понимать семью, в ее современной форме, как структуру — социальную, экономическую и по­ литическую — супружества, структуру, которая ис­ ключает сексуальность или, по крайней мере, обузды­ вает и приглушает ее насколько возможно и удержи­ вает от неетолько полезные функции. Напротив, роль ее состоит в том, чтобы укоренять сексуальность и конституировать для нее постоянную опору. Семья обеспечивает производство такой сексуальности, ко­ торая, не совпадая с исключительными правами суп­ ружества, все же позволяет, чтобы системы супру­ жества были пронизаны совершенно новой тактикой власти, до того им неизвестной.

Семья — это пункт обмена между сексуальностью и супружеством: она переносит закон и измерение юридического в диспозитив сексуальности; и она же переносит экономику удовольствия и интенсивность ощущений в распорядок супружества.

Это сцепление диспозитива супружества и диспозитива сексуальности в форме семьи позволяет по­ нять ряд фактов: что семья становится, начиная с XVIII века, местом обязательного присутствия аф­ фектов, чувств и любви; что семья является привиле­ гированной точкой зарождения сексуальности; что по этой причине сексуальность рождается «инцесгуозной». Вполне возможно, что в обществах, где пре­ обладают диспозитивы супружества, запрет инцеста оказывается функционально необходимым прави­ лом. Но в обществе, подобном нашему, где семья яв­ ляется наиболее активным очагом сексуальности и где ее существование, безусловно, поддерживается и

длится именно требованиями сексуальности, инцест уже по совершенно другим причинам и совершенно иным образом занимает центральное место: здесь он постоянно и востребуется и отвергается — как объект и неотступно преследующий и призываемый, как ус­ трашающая тайна и необходимое сочленение. Он предстает как то, что в высшей степени запрещено в семье, поскольку она выступает в качестве диспозитива супружества; но в равной мере инцест также и то, что постоянно требуется, чтобы семья действи­ тельно была очагом постоянного возбуждения сексу­ альности. Если на протяжении более века Запад про­ являл столь большой интерес к запрету инцеста, ес­ ли в этом запрете, почти со всеобщего согласия, ви­ дели социальную универсалию и один из непремен­ ных пунктов перехода к культуре, то это, быть мо­ жет, потому, что в нем видели средство защититься вовсе не от инцестуозного желания, но от экспансии и от последствий этого диспозитива сексуальности, который был уже установлен, но неудобство которо­ го, наряду со многими преимуществами, состояло в том, что он игнорировал законы и юридические фор­ мы супружества. Утверждать, что всякое общество, каким бы оно ни было, а следовательно, и наше, под­ чинено этому правилу правил, значило гарантиро­ вать, что и диспозитив сексуальности, странными эф­ фектами которого — и среди них интенсификацией аффективности внутри пространства семьи— уже на­ чинали манипулировать,— что и он не сможет усколь­ знуть от великой и древней системы супружества. И право — даже внутри новой механики власти — бу­ дет, таким образом, спасено. Ибо таков парадокс это­ го общества, которое, начиная с XVIII века, изобре­ ло столько технологий власти, чуждых праву: оно опасается их последствий и размножений и потому пытается перекодировать их в формы права. Если до­

пустить, что порогом всякой культуры является зап­ рещенный инцест, то сексуальность тогда оказывает­ ся испокон веков размещенной под знаком закона и права. Этнология, которая в течение столь долгого времени непрестанно разрабатывала транскультур­ ную теорию запрета на инцест, оказала большую ус­ лугу всему современному диспозитиву сексуальнос­ ти и производимым им теоретическим дискурсам.

То, что произошло начиная с XVII века, может быть расшифровано следующим образом: диспозитив сексуальности, первоначально сложившийся на краях семейных институтов (в нравственном руководстве, в педагогике), мало-помалу начинает центрироваться на семье: все, что могло быть в нем чуждого, неустрани­ мого, возможно — гибельного для диспозитива суп­ ружества (сознание этой опасности проявляется как в критике, столь часто адресуемой несдержанности нас­ тавников, так и в споре, чуть более позднем, о частном или публичном, институциональном или семейном воспитании детей1), — все это берется теперь на свой счет семьей, семьей реорганизованной, несомненно, более тесной и, конечно же, интенсифицированной по отношению к прежним функциям, которые она от­ правляла внутри диспозитива супружества. Родители, супруги становятся в рамках семьи основными агента­ ми диспозитива сексуальности, который, в свою оче­ редь, вовне опирается на врачей, педагогов, позже — на психиатров, внутри же начинает дублировать, а вскоре— и «психологизировать» или «психиатризировать» отношения супружества.

Тогда и появляются эти новые персонажи: невро­ тичная женщина, фригидная супруга, мать, безраз­

1 Тартюф Мольера и Наставник Ленца, отстоящие друг от друга во вре­ мени более чем на столетие, представляют собой оба интерференцию дис­ позитива сексуальности с диспозитивом семьи — внутри духовного руко­ водства в случае Тартюфа и внутри воспитания — в случае Наставника.