Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

Что-то от мятежа, от обетованной свободы, от гряду­ щей эпохи иного закона — вот что легко проступает через этот дискурс о притеснении секса. Здесь оказы­ ваются вновь задействованными некоторые из преж­ них традиционных функций пророчества. До завтра, наш добрый секс. Именно потому, что утверждается это подавление, и возможно еще заставлять незамет­ но сосуществовать то, что большинству из нас меша­ ет сблизить только страх оказаться смешным или го­ речь от знания истории: революцию и счастье; револю­ цию и некое другое, обновленное и более прекрасное тело; или еще: революцию и удовольствие. Выступать против властей, высказывать истину и обещать нас­ лаждение; связывать друг с другом озарение, освобож­ дение и приумноженные услады; держать речь, где сходятся страсть к познанию, воля к изменению зако­ на и вожделенный сад наслаждений,— вот что, вне всяких сомнений, поддерживает в нас упорство гово­ рить о сексе в терминах подавления; вот что, быть мо­ жет, объясняет также рыночную стоимость, приписы­ ваемую не только всему, что говорят об этом, но и просто тому, чтобы подставить ухо желающим устра­ нить последствия этого подавления. Мы, в конце кон­ цов, единственная цивилизация, где получают жало­ ванье за то, чтобы выслушивать каждого, кто делвет признания о своем сексе: некоторые даже сдали свои уши внаем — как если бы желание говорить о нем и ожидаемая тут выгода выходили далеко за пределы возможностей слушания.

Но более важным» чем эти экономические послед­ ствия, кажется мне существование в нашу эпоху дис­ курса, где связаны вместе секс, разоблачение и сти н ы , ниспровержение мирового закона, возвещение иной жизни и достоверное обещание блаженства. Именно секс сегодня служит опорой этой старой, столь при­ вычной и столь важной на Западе формы — формы

проповеди. Великая проповедь секса, у которой были свои изощренные теологи и свои голоса из народа, в течение нескольких последних десятилетий обошла наши общества; она бичевалапрежний порядок, изоб­ личала всяческие лицемерия, воспевала право на не­ посредственное и реальное; она заставила мечтать об ином граде. Подумаем о францисканцах. И спросим себя, каким образом могло статься, что лиризм и ре­ лигиозность, которые долгое время сопутствовали ре­ волюционному проекту, в индустриальных западных обществах оказались перенесенными, по крайней ме­ ре в значительной своей части, на секс.

Идея подавленного секса, таким образом, не явля­ ется только теоретическим вопросом. Утверждение о сексуальности, которая якобы никогда не была в бо­ лее строгом подчинении, чем во времена хлопотли­ вой, расчетливой и лицемерной буржуазии, сочетает­ ся с высокопарностью дискурса, предназначенного сказать истину о сексе, изменить его экономику в ре­ альном, ниспровергнуть управляющий им закон, из­ менить его будущее. Объявление об угнетении и фор­ ма проповеди отсылают друг к другу и друг друга уси­ ливают. Сказать, что секс не является подавленным или, скорее, сказать, что отношение между сексом и властью не является отношением подавления, сказать так — значит рисковать высказать всего лишь сте­ рильный парадокс. Это означало бы не просто стол­ кновение с твердо принятым тезисом. Это означало бы пойти наперекор всей экономике, всем дискурсив­ ным «выгодам», которые этот тезис стягивают.

Именно в этом месте я хотел бы расположить се­ рию исторических анализов, по отношению к кото­ рым эта книга является одновременно и введением, и как бы первоначальным обзором: выделением нес­ кольких исторически значимых точек и наброском некоторых теоретических проблем. В целом речь

идет о том, чтобы рассмотреть случай общества, ко­ торое вот уже более века шумно бичует себя за свое лицемерие, многословно говорит о своем собствен­ ном молчании, упорствует в детализации того, что оно не говорит, изобличает проявления власти, кото­ рую оно само же и отправляет, и обещает освобо­ диться от законов, которые обеспечили его функци­ онирование. Я хотел бы произвести смотр не только этим дискурсам, но и той воле, которая их несет, и той стратегической интенции, которая их поддержи­ вает. Вопрос, который я хотел бы задать, это вопрос не о том, почему мы подавлены, но о том, почему мы с такой страстью и злобой — против своего самого недавнего прошлого, против своего настоящего и против самих себя — говорим, что мы подавлены. По какой спирали мы пришли к такому вот утвер­ ждению, что секс отрицается, к тому, чтобы демон­ стративно показывать, что мы его прячем, чтобы го­ ворить, что мы его замалчиваем, и все это — форму­ лируя его в самых откровенных словах, пытаясь по­ казать его в его самой обнаженной реальности, утвер­ ждая его в позитивности его власти и его эффектов? Конечно же, есть все основания спросить себя, поче­ му так долго секс ассоциировался с грехом,— нужно было бы еще посмотреть, каким образом образова­ лась эта ассоциация, и воздержаться от того, чтобы глобально и поспешно говорить, что секс был «осуж­ ден»,— но точно так же следовало бы спросить себя, почему мы так сильно казним себя сегодня из-за то­ го, что когда-то сделали его грехом. Какими путями пришли мы к тому, чтобы чувствовать «вину» перед своим сексом? И быть цивилизацией настолько уни­ кальной, чтобы говорить себе о самой себе, что она долгое время «грешила», и «грешит» еще и сегодня, против секса— злоупотреблением властью. Как про­ изошел этот сдвиг, который, продолжая претендо­

вать на избавление нас от греховной природы секса, обвиняет нас в большой исторической ошибке, кото­ рая заключалась якобы именно в'том, чтобы измыс­ лить эту греховную природу и затем извлечь из это­ го верования самые губительные последствия?

Мне скажут, что если и есть сегодня столько лю­ дей, твердящих об этом подавлении, то это потому, что оно исторически очевидно. И что если они гово­ рят о нем так много и так долго, то это потому, что подавление это глубоко укоренилось, что у него крепкие корни и причины, что оно оказывает на секс столь сильное давление, что одно лишь обличение никоим образом не сможет нас от него избавить; эта работа может быть только длительной. Без сомне­ ния, тем более длительной, что власти свойственно

— и в особенности власти, подобной той, которая действует в нашем обществе,— быть репрессивной и с особой бдительностью подавлять всяческую беспо­ лезную энергию, интенсивность удовольствий и вся­ кого рода неупорядоченное поведение. Нужно, зна­ чит, быть готовым к тому, что последствия освобож­ дения от этой репрессивной власти дадут себя знать очень не скоро: попытка говорить о сексе свободно и принимать секс в его реальности столь чужда основ­ ной линии всей, теперь уже тысячелетней, истории и к тому же столь враждебна присущим власти меха­ низмам, что затея эта, прежде чем достичь успеха в своем деле, обречена на долгое топтание на месте.

Однако по отношению к тому, что я назвал бы этой «гипотезой подавления», можно выставить три существенных сомнения. Первое сомнение: действи­ тельно ли подавление секса является исторической очевидностью? И действительно ли то, что обнару­ живается при самом первом взгляде и, следователь­ но, позволяет сформулировать отправную гипотезу, это — усиление или, быть может, установление,

начиная с XVII века, режима подавления по отноше­ нию к сексу? Вопрос собственно исторический. Второе сомнение: механика власти — ив особенности та, что действует в обществе, подобном нашему, — действи­ тельно ли она принадлежит преимущественно поряд­ ку подавления? Запрет, цензура, отрицание — дей­ ствительно ли они являются формами, в соответствии с которыми власть осуществляет себя всеобщим обра­ зом во всяком, быть может, обществе, а в нашем— на­ верняка? Вопрос историко-теоретический. Наконец, третье сомнение: критический дискурс, обращенный к подавлению,— сталкивается ли он с механизмом власти, действовавшим до того беспрепятственно, что­ бы преградить ему дорогу, и не является ли он сам только частью той же исторической сетки, которую он и изобличает (и которую он, без сомнения, маскирует), называя этот механизм «подавлением»? Действитель­ но ли исторически существует разрыв между эпохой подавления и критическим анализом подавления? Вопрос историко-политический. При введении этих трех сомнений речь идет не только о построении кон­ тр-гипотез, симметричных и обратных первым; дело не в том, чтобы сказать: сексуальность вовсе не подав­ лялась в капиталистических и буржуазных обществах, но, напротив, наслаждалась там режимом постоянной свободы; дело не в том, чтобы сказать: власть в общес­ твах, подобных нашему, скорее терпима, нежели реп­ рессивна, и критика подавления может сколько угод­ но придавать себе вид разрыва,— в действительности она является частью процесса, который гораздо стар­ ше ее самой, и в зависимости от ключа, в котором прочтут этот процесс, она выступит или как новый эпизод в смягчении запретов, или как более изощрен­ ная и более скрытая форма власти.

Сомнения, которые я хотел бы противопоставить гипотезе подавления, нацелены скорее не нато, чтобы

показать, что она ошибочна, но на то, чтобы размес­ тить ее в рамках общей экономик?! дискурсов о сексе внутри современных обществ, начиная с XVII века. Почему о сексуальности заговорили и что о ней сказа­ ли? Каковы были последствия того, что о ней было сказано, в плане власти? Каковы связи между этими дискурсами, этими властными последствиями и удо­ вольствиями, которые были ими инвестированы? Ка­ кое, исходя из этого, формировалось знание? Короче, речь идет о том, чтобы установить — в его функцио­ нировании и праве на существование — тот режим власть-знание-удовольствие, который и поддержива­ етунасдискурс о человеческой сексуальности. Отсюда и то, что основной вопрос (по крайней мере, понача­ лу) состоит не столько в том, чтобы знать, говорят сек­ суда или нет, формулируют запреты или же разреше­ ния,утверждают ли его важность или же отрицают его

последствия, наказуемы ли слова, которыми пользу­ ются для его обозначения,— сколько в том, чтобы принять во внимание самый факт, что о нем говорят, тех, кто о нем говорит, места и точки зрения, с кото­ рых о нем говорят, институции, которые побуждают о нем говорить, которые собирают и распространяют то, что о нем говорят,— короче, принять во внимание некий глобальный «дискурсивный факт»: «выведение в дискурс» секса. Отсюда же проистекает и важность знания о том, в каких формах и по каким каналам, скользя вдоль каких дискурсов, власть добирается до самыхтонкихи самых индивидуальных поведений, ка­ киепути позволяют ей достичь редких или едваулови­ мыхформ желания, каким образом ей удается прони­ зывать и контролировать повседневное удоволь­ ствие,— и все это с помощью действий, которые мо­ гут быть отказом, заграждением, дисквалификацией, но также и побуждением, интенсификацией,— коро­ че, с помощью «полиморфных техник власти». Отсю­

да, наконец, следует, что важным будет не определение того, ведут ли эта дискурсивная продукция и эти действия власти к формулированию истины о сексе или, наоборот, лжи, предназначенной для того, что­ бы ее скрыть,— но высвобождение той «воли к зна­ нию», которая служит им одновременно и опорой и инструментом.

Я хотел бы быть правильно понятым; я не настаи­ ваю на том, что, начиная с классической эпохи, секс не был запрещен, или что ему не были поставлены прег­ рады, или что он не был замаскирован или не признан;

ядаже неутверждаю, что с этого момента он был под­ вержен всему этому меньше, чем прежде. Я не гово­ рю, что запрещение секса— это только приманка, но

яговорю, что приманкой является делать из этого зап­ рета фундаментальный и конституирующий элемент, исходя из которого можно было бы написать историю того, что, начиная с современной эпохи, было сказано о сексе. Все эти отрицательные элементы — запреты, отказы, цензуры, отрицания,— которые гипотеза по­ давления группирует в один большой центральный механизм, предназначенный говорить «нет», являют­ ся, несомненно, только частями, играющими локаль­ ную и тактическую роль в том выведении в дискурс, 0 той технике власти, в той воле к знанию, которые К ним отнюдь не сводятся.

Короче говоря, я хотел бы отделить этот анализ от привилегий, которыми обычно жалуют экономику разреженности и принципы прореживания, чтобЫ| напротив, искать инстанции производства дискурса (которые, конечно же, оставляют место и молчанию)) инстанции производства власти (функцией которых иногда является и запрещать), инстанции производ* ства знания (которые часто вводят в оборот разного рода незнание и систематические ошибки); я хотел бы написать историю этих инстанций и их трансфор"

маций. И вот самый первый обзор, выполненный с этой точки зрения, указывает, кажется, на то, что, на­ чиная с конца XVI века, «выведение в дискурс» секса подлежало вовсе не процессу ограничения, но, нап­ ротив, подчинялось механизму нарастающего по­ буждения; что техники власти, осуществляющиеся на сексе, следовали не принципу жесткого отбора, но, напротив, принципу рассеивания и насаждения раз­ нообразных форм сексуальности; что воля к знанию не остановилась перед неустранимым табу, а выказа­ лаупорство — проходя, несомненно, сквозь множес­ тво ошибок— в том, чтобы создать науку о сексуаль­ ности. Именно эти движения я и хотел бы — в неко­ тором смысле поверх гипотезы подавления и фактов запрещения или исключения, к которым она отсыла­ ет,— представить теперь схематичным образом, от­ правляясь от нескольких исторических фактов, име­ ющих значение своего рода отметин.

И.Гипотеза подавления

1.Побуждение к дискурсам

XVII век: это якобы начало эпохи подавления, свой­ ственного обществам, называемым буржуазными, подавления, от которого мы будто бы до сих пор не совсем еще освободились. Называть секс по имени стало с этого момента будто бы и труднее и наклад­ нее. Как если бы для того, чтобы овладеть им в реаль­ ности, понадобилось сначала свести его к уровню языка, суметь контролировать его свободное обраще­ ниевнутри дискурса, изгнать его из сказанных вещей, загасить слова, которые делают его слишком ощути­ мо присутствующим. И даже сами эти запреты боят­ ся, казалось бы, называть его по имени. Даже без то­ го, чтобы провозглашать это вслух, современное це­ ломудрие добивается-де того, чтобы о нем не говори­ ли, добивается всего лишь игрой запретов, отсылаю­

щих друг к другу: мутизмы, которые тем, что они молчат, принуждают к молчанию. Цензура.

Однако же, если взять эти три последние века в их беспрерывных трансформациях, то вещи предстают совсем иначе: вокруг и по поводу секса — настоящий дискурсивный взрыв. Здесь нужно объясниться. Вполне возможно, что имела место чистка, и доволь­ но суровая, дозволенного словаря. Вполне возможно, что были установлены настоящие кодексы риторики намека и метафоры. Новыми правилами приличия, несомненно, отфильтровывались слова: полиция высказываний. Равно как и контроль за самим гово­ рением: гораздо более строго было определено, где и когда о нем нельзя говорить; в какой ситуации, меж­ ду какими говорящими и внутри каких социальных отношений; таким образом были установлены реги­ оны если не полного молчания, то, по крайней мере, такта и сдержанности: например, между родителями и детьми, воспитателями и учениками, хозяевами и слугами. Здесь, почти наверняка, существовала нас­ тоящая экономика ограничений. Она интегрирова­ лась в эту политику языка и речи — с одной сторо­ ны, спонтанную, а с другой — заранее согласован­ ную, которая сопровождала социальные перераспре­ деления в классическую эпоху.

Зато на уровне дискурсов и их различных областей имеет место почти что обратный феномен. Дискур­ сы о сексе — дискурсы специфические, разнообраз­ ные одновременно по своей форме и по своему объ­ екту,— не прекращая размножались: своего рода дискурсивная ферментация, которая ускорилась с XVIII века. Я думаю здесь не столько о вероятном размножении «недозволенных» дискурсов, дискур­ сов-нарушений, которые откровенно называют секс оскорбления ради или в насмешку над новым цело­ мудрием; затягивание потуже правил приличия при­