Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

жет зависеть варьирование этих процессов; попече­ ние о них осуществляется посредством целой серии вмешательств и регулирующих способов контроля — настоящая био-политика народонаселения. Дисципли­ ны тела и способы регулирования населения образу­ ют те два полюса, вокруг которых развернулась орга­ низация власти над жизнью. Учреждение на протя­ жении классической эпохи этой великой технологии с двойным лицом: анатомическим и биологическим, индивидуализирующим и специфицирующим, обра­ щенным в сторону достижений тела или в сторону процессов жизни,— учреждение этой технологии ха­ рактеризует власть, высшим делом которой отныне является уже, быть может, не убивать, но инвестиро­ вать жизнь от края до края.

Прежнее могущество смерти, в котором символи­ зировалась власть суверена, теперь тщательно скрыто управлением телами и расчетливым заведованием жизнью. Быстрое развитие в классическую эпоху раз­ личных дисциплин: школ, коллежей, казарм, мастер­ ских; появление в поле политических практик и эко­ номических наблюдений проблем рождаемости, дол­ голетия, общественного здоровья, жилища, мигра­ ции; словом — взрыв различных и многочисленных техник подчинения тел и контроля за населением. Так открывается эра «био-власти». Два направления, в которых она развивается, еще в XVIII веке предста­ ют отчетливо разделенными. Со стороны дисциплины

— это такие институты, как армия или школа; это — размышления о тактике, об обучении и воспитании, о порядке обществ, размышления, которые прости­ раются от собственно военных анализов Маршала де Сакса до политических мечтаний Гибера или Сервана. Со стороны же способов регулирования народонасе­ ления — это демография, оценка отношения между ресурсами и жителями, это — составление статисти­

ческихтаблиц богатств и их обращения, жизней и их возможной продолжительности: Кенэ, Моо, Зюсмильх. Философией «идеологов»* как теорией идеи, знака, индивидуального генезиса ощущений, но так­ же и как теорией социального сочетания интересов, «идеологией» как теорией обучения, но также и как теорией общественного договора и упорядоченного формирования социального тела,— всем этим и кон­ ституировался, несомненно, тот абстрактный дис­ курс, в рамках которого попытались согласовать эти две техники власти, чтобы сделать из этого некую об­ щую теорию. На самом деле сочленение этих техник произойдет не на уровне спекулятивного дискурса, но в форме конкретных устройств, которые в XIX ве­ ке и образуют великую технологию власти: диспозитив сексуальности будет одним из них, и одним из са­ мых важных.

Эта био-власть была, без сомнения, необходимым элементом в развитии капитализма, которое могло быть обеспечено лишь ценою контролируемого включения тел в аппарат производства и через под­ гонку феноменов народонаселения к экономическим процессам. Но развитие это потребовало и больше­ го: понадобился рост и того и другого — понадоби­ лось усиление обоих, но одновременно их доступ­ ность для использования и их послушность; понадо­ бились методы власти, пригодные для приумноже­ ния сил, способностей, жизни вообще,— но так, од­ нако, чтобы не затруднить подчинение себе всего это­ го; если складывание крупных государственных аппа­ ратов в качестве институтов власти способствовало сохранению производственных отношений, то пер­ вые элементы анатомо- и био-политики — созданные в XVIII веке в качестве техник власти, присутствую­ щих на всех уровнях социального тела и используе­ мы* весьма различными институтами (как семьей,

так и армией, как школой, так и полицией, как инди­ видуальной медициной, так и управлением людскими общностями),— эти элементы действовали науровне экономических процессов, их развертывания, равно как и сил, которые в них задействованы и их поддер­ живают; они выступали также и как факторы социаль­ ной сегрегации и иерархизации, оказывая действие на соответствующие силы тел и общностей, обеспечивая отношения господства и эффекты гегемонии; подгон­ ка накопления людей к накоплению капитала, сочле­ нениероста человеческих групп с экспансией произво­ дительных сил и с дифференциальным распределени­ ем прибыли — все это стало отчасти возможным бла­ годаря отправлению био-власти в ее многообразных формах и приемах. Инвестирование в живое тело, признание высокой его ценности и распределенноеуп­ равление его силами были в тот момент необходимы.

Известно, сколько раз ставился вопрос о роли ас­ кетической морали при начальном формировании капитализма; но то, что произошло в XVIII веке в не­ которых странах Запада и что закрепилось развити­ ем капитализма,— это иной феномен и, возможно, гораздо большего масштаба, чем эта новая мораль, которая, казалось, дисквалифицирует тело; это было не меньше, чем вступление жизни в историю,— я хо­ чу сказать: вступление феноменов, свойственных жизни человеческого рода, в порядок знания и влас­ ти — в поле политических техник. Речь идет не о том, что именно в этот момент и произошел первый кон­ такт жизни и истории. Напротив, давление биологи­ ческого на историческое в течение тысячелетий бы­ ло чрезвычайно сильным. Эпидемия и голод образо­ вывали две важнейшие драматические формы этого отношения, которое, таким образом, пребывало раз­ мещенным под знаком смерти; экономическое, а главным образом сельскохозяйственное развитие в

XVIII веке, увеличение производительности и ресур­ сов, еще более быстрое, чем демографический рост, которому оно благоприятствовало,— благодаря сво­ его рода круговому процессу все это способствовало некоторому ослаблению этих глубинных угроз: не считая нескольких рецидивов, эра великих опустоше­ ний — голода и чумы — закончилась незадолго до французской революции; смерть перестает уже пря­ мо и неотступно преследовать жизнь. Но в то же вре­ мя этому ослаблению содействовало и развитие зна­ ний о жизни вообще, и усовершенствование сельско­ хозяйственных техник, равно как и наблюдения и ме­ ры, направленные на жизнь и выживание людей,— относительное овладение жизнью отодвигало неко­ торые из неотвратимых угроз смерти. В обретенном таким образом пространстве действия, организуя и расширяя его, разного рода технологии власти и зна­ ния принимают во внимание процессы жизни и при­ нимаются их контролировать и изменять. Западный человек мало-помалу узнает, что значит быть видом живого в мире живого, иметь тело, условия сущес­ твования, статистическую продолжительность жиз­ ни, индивидуальное и коллективное здоровье, силы, которые можно изменять, и пространство, где они могут быть распределены оптимальным образом. Несомненно, впервые за всю историю биологическое здесь отражается в политическом; «жить» — этот факт не выступает уже больше недоступным под­ польем, лишь изредка обнаруживающим себя в слу­ чайности смерти и в ее неизбежности; факт этот час­ тично переходит в поле контроля со стороны знания и вмешательства власти. Эта последняя теперь уже имеет дело не только с субъектами права, крайний способ обращения с которыми — смерть, но с живы­ ми существами, и тот способ обращения, который власть теперь по отношению к ним сможет отправ­

лять, должен располагаться отныне на уровне самой же жизни; именно это бремя опеки над жизнью, а не угроза смерти тела позволяет власти добраться до жиз­ ни. Если можно называть «био-историей» те давления, благодаря которым движения жизни и процессы ис­ тории интерферируют друг с другом, тогда следовало бы говорить о «био-политике», чтобы обозначить то, что вводит жизнь и ее механизмы в сферу явных рас­ четов и превращает власть-знание в фактор преобра­ зования человеческой жизни; и вовсе нельзя сказать, чтобы жизнь была целиком интегрирована в техники, которые над ней властвуют и ею управляют,— она бес­ прерывно от них ускользает. За пределами западного мира голод существует, причем в масштабах гораздо больших, чем когда бы то ни было; и биологические опасности, которым подвергается вид, тут, возможно, еще большие, во всяком случае — более серьезные, чем до рождения микробиологии. Но то, что можно было бы назвать «порогом биологической современ­ ности» общества, располагается в том месте, где вид входит в качестве ставки в свои собственные полити­ ческие стратегии. На протяжении тысячелетий чело­ век оставался тем, чем он был для Аристотеля: живу­ щим животным, способным, кроме того, к политичес­ кому существованию; современный же человек— это животное, в политике которого его жизнь как живу­ щего существа ставится под вопрос.

Эта трансформация имела значительные послед­ ствия. Излишне настаивать тут на разрыве, который произошел тогда в распорядке научного дискурса, и том способе, которым двоякая проблематикажизни и человека пронизала и перераспределила порядок клас­ сической эпистемы*. Если вопрос о человеке и был поставлен — в его специфике как живущего и в его специфике по отношению к другим живущим,— то причину этого следовало бы искать в новом способе

отношения истории и жизни: в том двойственном по­ ложении жизни, которое ставит ее одновременно и внеистории— в качестве ее биологической окрестнос­ ти— и внутри человеческой историчности, пронизан­ ной ее техниками знания и власти. Также излишне настаивать и на разрастании политических техноло­ гий, которые исходя из этого будут делать вклады в те­ ло, в здоровье, в способы питания и расселения, в ус­ ловия жизни, в пространство существования в целом.

Другим следствием этого развития био-власти яв­ ляется возросшее значение, которое получило дей­ ствие нормы в ущерб юридической системе закона. За­ кон не может не быть вооружен — его оружием по преимуществуявляется смерть; тем, кто его преступа­ ет, закон отвечает — по крайней мере, в качестве сво­ его последнего прибежища— этой абсолютной угро­ зой. Закон всегда опирается на меч. Но такая власть, задачей которой является взять на себя бремя заботы о жизни, будет нуждаться в постоянных регулирую­ щих и корректирующих механизмах. Речь теперь идет уже не о том, чтобы привести в действие смерть в по­ лесуверенности, но о том, чтобы распределить живое в области ценности и полезности. Такой власти при­ ходится скорее квалифицировать, измерять, оцени­ вать, иерархизировать, нежели демонстрировать себя во всем своем смертоносном блеске; ей не подобает прочерчивать границу, отделяющую врагов суверена от послушных подданных,— она производит распре­ деления относительно нормы. Я не хочу сказать этим, что закон стирается или что институты правосудия об­ наруживают тенденцию к исчезновению,— я хочу ска­ зать, что закон все в большей степени функциониру­ ет как норма и что институт суда все больше интегри­ руется в некоторый континуум аппаратов (медицин­ ских, управленческих и т.д.), функции которых по пре­ имуществу регулятивные. Нормализующее общество

является историческим производным некой техноло­ гии власти, центрированной на жизни. По отношению к обществам, которые были известны до XVIII века, мы вступили в фазу регрессии юридического; Консти­ туции, написанные во всем мире, начиная с Француз­ ской революции, составляемые и переписываемые Ко­ дексы — вся эта законодательная деятельность, бес­ прерывная и шумная, не должна вводить в заблужде­ ние: все это — лишь формы, которые делают прием­ лемой власть — по преимуществу нормализующую.

И силы, которые сопротивляются этой, для XIX ве­ ка еще новой власти, находят свою опору именно в том, во что эта власть делала свои вклады, то есть в жизни и в человеке— в той мере, в какой он есть жи­ вущее существо. Начиная с прошлого века великие битвы, которые ставят под вопрос общую систему власти, больше уже не происходят во имя возврата к прежним правам или в соответствии с тысячелетней грезой о круговороте времен и о Золотом веке. Боль­ ше уже не ждут ни императора бедных, ни царства последних дней, ни даже просто восстановления тех прав, которые представляются идущими от предков; то, что действительно отстаивается и служит целью, так это — жизнь, понимаемая в терминах фундамен­ тальных потребностей, конкретной сущности челове­ ка, осуществления его виртуальностей, полноты воз­ можного. Не имеет значения, идет тут речь об утопии или нет,— мы имеем здесь весьма реальный процесс борьбы: жизнь как объект политики была в некотором роде поймана на слове и обращена против той систе­ мы, которая бралась ее контролировать. Именно жизнь— в гораздо большей степени, нежели право,— стала в тот момент ставкой в политических битвах, да­ же если эти последние и формулируют себя в терми­ нах права. «Право» на жизнь, на тело, на здоровье, на счастье, на удовлетворение потребностей, «право» —

по ту сторону всех и всяческих притеснений и «отчуж­ дений» — обнаружить то, что мы есть, и то, чем мы можем быть,— это «право», столь недоступное для по­ нимания в рамках классической юридической систе­ мы, явилось политической репликой на все эти новые процедуры власти, которые и сами уже точно так же не принадлежат традиционному праву суверенитета.

* *

На этом фоне может быть понятно значение, кото­ рое получил секс в качестве политической ставки. Все дело в том, что он находится в точке сочленения двух осей, по которым складывалась вся эта политическая технология жизни. С одной стороны, он принадле­ жит к дисциплинам тела: дрессура, интенсификация

ираспределение сил, пригонка и экономия энергий.

Сдругой стороны, через все индуцируемые им гло­ бальные эффекты он оказывается сопряженным с ре­ гулированием народонаселения. Он вставлен однов­

ременно в оба эти регистра; он оказывается поводом длябесконечно малых наблюдений, для ежеминутного контроля, для чрезвычайно тщательного обустройства пространства, для нескончаемых медицинских и психо­ логических обследований — для целой микро-власти над телами; но точно так же он оказывается поводом для всеобъемлющих мер, для статистических оценок, для вмешательств, нацеленных на все социальное те­ ло в целом или на группы в их совокупности. Секс — это доступ одновременно и к жизни тела и к жизни ро­ да. Им пользуются и в качестве матрицы дисциплин тела и в качестве принципа регуляций народонаселе­ ния. Вот почему в XIX веке сексуальность преследует­ ся всюду, вплоть до мельчайших деталей человеческо­ го существования: ее травят в поведении, преследуют в снах, ее подозревают за малейшими проявлениями безумия, за ней гонятся вплоть до раннего детства; она становится шифром индивидуальности — одновре­

менно и тем, что позволяет ее анализировать, и тем, что открывает возможность ее укрощать. Но точно так же можно видеть, как она становится предметом политических манипуляций, экономических вмеша­ тельств (через побуждение к производству потомства или через сдерживание его), идеологических кампа­ ний (морализующих и призывающих к ответствен­ ности),— ее наделяют значением в качестве показа­ теля силы того или иного общества, показателя, об­ наруживающего как политическую энергию этого общества, так и его биологическую мощь. От одно­ го полюса этой технологии секса до другого выстра­ ивается целая серия различных тактик, в различных пропорциях сочетающих цели дисциплинированна тела и регулирования населения.

Отсюда именно— важность четырех основных ли­ ний атаки, вдоль которых на протяжении двух веков продвигалась политика секса. Каждая из них явилась способом сочетать дисциплинарные техники с приема­ ми регулирования. Чтобы добиться эффектов науров­ не дисциплинированна тела, в случае первых двух из них должны были опереться на требования регулиро­ вания населения: на всю эту тематику рода, потомства и коллективного здоровья; сексуализация ребенка осу­ ществилась в форме кампании за здоровье расы (начи­ ная с XVIII века и до концаХЕХраннюю сексуальность представляли как эпидемическую угрозу, которая соз­ дает риск подорвать не только будущее здоровье взрослых, но также и будущее общества и всего рода в целом); истеризация женщины, потребовавшая тща­ тельной медикализации ее тела и секса, свершилась во имя той ответственности, которую она якобы несет по отношению к здоровью своих детей, прочности инсти­ тута семьи и спасению общества. Что же касается кон­ троля за рождаемостью и психиатризации перверсий, то тут сработало обратное отношение: вмешательство

здесь носило регулирующий характер, но оно в свою очередьдолжно было опереться натребование индиви­ дуального дисциплинирования и дрессуры. Вообще го­ воря, в точке соединения «тела» и «населения» именно секс и становится главной мишенью для власти, кото­ рая организована скорее вокруг заведования жизнью, нежели вокруг угрозы смерти.

В течение долгого времени кровь оставалась важ­ ным элементом механизмов власти, ее проявлений и ее ритуалов. Для общества, где преобладают системы супружества, политическая форма монарха, дифферен­ циациянасословия и касты, ценность родословных, для общества, где голод, эпидемии и насилия делают смерть неминуемой,— для такого общества кровь представля­ ет собой одну из важнейших ценностей; цена ее опре­ деляется одновременно ее инструментальной ролью (возможность пролить кровь), ее функционировани­ емвнутри порядка знаков (иметь определенную кровь, быть той же крови, согласиться рисковать своей кровью), а также ее непрочностью (легко проливает­ ся, способна иссякать, слишком легко смешивается, быстро поддается порче). Общество крови — я хотел уже было сказать: общество «кровавости» — общес­ тво, где в почете война, где царит страх перед голодом, гдеторжествуют Смерть, самодержец с мечом, палач и казнь, общество, Где власть говорит черезкровь; кровь есть реальность с символическойфункцией,.

Мы же — мы Живем в обществе «секса», или, ско­ рее, в обществе «сексуальности»: механизмы власти об­ ращены на тело, йа жизнь, на то, что заставляет ее раз­ множаться, на тй, что усиливает род, его мощь, его способность господствовать или использоваться. Здо­ ровье, потомство, раса, будущее рода, жизненность со­ циального тела—^ власть говорит здесь о сексуальнос­ ти и с сексуальностью; сексуальность здесь — не мар­ кер и не символ, Она — объект и цель. И то, что при­