Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

дает ей значимость,— это отнюдь не ееразреженность или непрочность, но как раз ее настойчивость и ее не­ явное присутствие, тот факт, что она повсюду однов­ ременно и то, что распаляют, и то, чего боятся. Власть ее и выделяет, и вызывает, и пользуется ею как размно­ жающимся смыслом, который снова и снова необхо­ димо брать под свой контроль, дабы он не ускользнул вовсе; сексуальность — это эффект сценностьюсмыс­ ла. Этим я нехочусказать, что замещение крови сексом само по себе резюмирует те преобразования, которые знаменуют порог нашей современности. Вовсенедуши двух цивилизаций или организующий принцип двух культурныхформ пытаюсь я выразить; я ищупричины, в силукоторых сексуальность в современном обществе есть не нечто подавляемое, но, напротив — постоянно вызываемое.Именно новые процедуры власти, вырабо­ танные в классическую эпоху и приведенные в действие в XIX веке, и заставили наше общество перейти от сим­ воликикровик аналитикесексуальности. Понятно: если что и находится с той стороны, где закон, смерть, преступание, символическое и суверенитет,— так это кровь; сексуальность ж е— она с той стороны, где нор­ ма, знание, жизнь, смысл, дисциплины и регуляции.

Маркиз де Сад и первые евгеники являются совре­ менниками этого перехода от «кровавости» к «сексу­ альности». Но тогда как первые мечтания об усовер­ шенствовании рода переводят всю эту проблему кро­ ви в управление, причем весьма принудительное, сек­ сом (искусство определять хорошие браки, вызывать желательный прирост населения, обеспечивать здо­ ровье детей и продлевать их жизнь), тогда как новая идея расы стремится стереть аристократические осо­ бенности крови, чтобы удержать лишь контролиру­ емые эффекты секса,— в это время Сад переносит исчерпывающий анализ секса в доведенные до отча­ яния механизмы прежней суверенной власти и под

знак былого, полностью удержанного очарования крови; эта последняя льется на всем протяжении удо­ вольствия — кровь истязания и абсолютной власти, кровь касты, которую уважают саму по себе и кото­ рую, тем не менее, заставляют течь в важнейших ри­ туалах отцеубийства и инцеста, кровь народа, кото­ рую проливают беспощадно, поскольку то, что течет в его жилах, недостойно даже, чтобы так называться. Секс у Сада — это секс без нормы и без внутреннего правила, которое могло бы быть сформулировано ис­ ходя из его собственной природы; это секс, подчи­ ненный неограниченному закону власти, которая са­ ма не знает другого закона кроме своего собственно­ го; если ей и случается игры ради предписать себе по­ рядок тщательно расписанных по дням шагов, этот экзерсис приводит ее лишь к тому, что она становит­ ся только чистой точкой суверенной власти, голой и уникальной: неограниченное право всесильной чудо­ вищности. Кровь поглотила секс.

И пусть себе аналитика сексуальности и символи­ ка крови соотносятся — что касается их принципов

— с двумя весьма различными режимами власти; в действительности они последовали друг за другом (равно как и сами эти формы власти) не без наложе­ ний, взаимодействий и перекличек. На протяжении почти двух столетий озабоченность кровью и зако­ ном различным образом преследовала управление сексуальностью. Две из этих интерференций особен­ но примечательны: одна — в силу своей историчес­ кой значимости, а другая — в силу теоретических проблем, которые она ставит. Так случилось, что на­ чиная со второй половины ХГХ века тематика крови оказалась призванной оживить и поддержать всем стоящим за ней пластом истории тот тип политичес­ кой власти, который отправляется через диспозитивы сексуальности. Расизм образуется в этой точке

(расизм в его современной — государственной и би­ ологизирующей форме): целая политика расселения людей, политика семьи, брака, воспитания, социаль­ ной иерархизации, собственности, равно как и длин­ ный ряд постоянных вмешательств на уровне тела, поведений, здоровья, повседневной жизни,— все это получило в тот момент свой особый колорит и свое оправдание от мифической заботы о защите чистоты крови и о торжестве расы. Нацизм явился, несомнен­ но, только самой наивной и хитрой — причем вто­ рое есть следствие первого — комбинацией фантазмов крови с пароксизмами дисциплинарной власти. Евгеническое упорядочивание общества— в совокуп­ ности с тем, что оно могло иметь от распространения и усиления разного рода микро-власти под прикрыти­ ем неограниченного огосударствливания,— сопро­ вождалось онейрическим превознесением высшей крови; это последнее подразумевало систематичес­ кий геноцид других и риск подвергнуть себя самого опасности некоего тотального жертвоприношения. И история пожелала, чтобы гитлеровская политика секса осталась всего лишь смехотворной практикой, тогда как миф крови — вот он-то и превратился в ве­ личайшую бойню, какую только на сегодняшний день могут припомнить люди.

На противоположном полюсе можно проследить с того же самого конца XIX века теоретическое усилие переписать тематику сексуальности в систему закона, символического порядка и суверенитета. В том и сос­ тоит политическая заслуга психоанализа — или, по крайней мере, того, что есть в нем последовательно­ го,— что он поставил под подозрение (и это— с само­ го его рождения, то есть начиная с момента разрыва с нейропсихиатрией дегенерации) все необратимо раз­ множающееся в тех механизмах власти, которые пре­ тендовали на контроль и заведование сексуальностью

обыденной жизни: отсюда фрейдовское усилие (не­ сомненно, как реакция на наблюдавшийся в то время заметный подъем расизма) дать сексуальности — в ка­ честве ее принципа — закон: закон супружества, зап­ рета единокровных связей, Отца-Суверена,— короче говоря: его усилие созвать вокруг желания весь этот прежний порядок власти. Именно благодаря этому психоанализ и оказался — за немногими исключения­ ми и в том, что касается самого главного,— в теорети­ ческойи практической оппозиции фашизму. Но эта по­ зицияпсихоанализабыласвязана с определенным исто­ рическим стечением обстоятельств. И ничто не может помешать тому, чтобы, в конце концов, не оказалось, что мыслить порядок сексуального в соответствии с инстанцией закона, смерти, крови и суверенитета — какие бы тут ни делались отсылки к Саду и к Батаю и каких бы залогов «низ-вержения» [«subversion»] у нихни испрашивали— есть только историческая «рет­ ро-версия». Диспозитив сексуальности следует мыс­ лить, отправляясь от современных ему техник власти.

* * *

Мне скажут: это значит ударяться в историцизм, ско­ рее поспешный, нежели радикальный; это значит за­ малчивать — в пользу феноменов, быть может, и в самом деле изменчивых, но непрочных, вторичных и, в общем-то, поверхностных,— биологически проч­ ное существование сексуальных функций; это значит говорить о сексуальности так, как если бы секса не су­ ществовало. И вправе были бы мне возразить: «Вы на­ мерены подробно проанализировать процессы, пос­ редством которых были сексуализированы тело жен­ щины, жизнь детей, семейные отношения и целая об­ ширная сеть социальных отношений. Вы хотите опи­ сать этот большой подъем заботы о сексе, начиная с XVIII века, и ту, все разрастающуюся, страстную нас­ тойчивость, с которой мы подозревали секс повсюду.

Допустим. И предположим, что и в самом деле ме­ ханизмы власти применялись в большей степени для того, чтобы вызывать и “возбуждать” сексуальность, нежели чтобы ее подавлять. Но вот тут-то Вы и ос­ таетесь вблизи того, от чего — как Вы, наверняка, ду­ мали, — Вы отмежевались. По сути дела, Вы указы­ ваете на феномены рассредоточения, укоренения и фиксации сексуальности, Вы пытаетесь показать то, что можно было бы назвать организацией эрогенных зон в социальном теле. Вполне могло бы оказаться так, что Вы не сделали ничего другого, как только транспонировали на уровень диффузных процессов те механизмы, которые психоанализ четко выявил на уровне индивида. Но Вы опускаете как раз то, исхо­ дя из чего только и могла произойти эта сексуализация и от чего психоанализ — он-то как раз и не отре­ кается, а именно: секс. До Фрейда пытались как мож­ но более тщательно локализовать сексуальность — в сексе, в его функциях воспроизводства, в его непос­ редственных анатомических локализациях; удари­ лись в разговоры о биологическом минимуме: орга­ не, инстинкте, финальности. Вы же занимаете сим­ метричную и обратную позицию: для Вас остаются одни только эффекты без их опоры, оторванные от своих корней ветви, сексуальность без секса. Кастра­ ция. И тут опять — кастрация!».

Вэтой точке необходимо различить два вопроса.

Содной стороны, обязательно ли анализ сексуаль­ ности в качестве «политического диспозитива» пред­ полагает выпадение тела, анатомии, биологического, функционального? На этот первый вопрос, я думаю, можно ответить: нет. Во всяком случае, целью насто­ ящего исследования и является показать, каким об­ разом различные диспозитивы власти сочленяются непосредственно с телом — с телами, с функциями,

сфизиологическими процессами, с ощущениями и

удовольствиями. И нс о том вовсе речь, чтобы тело стереть, но о том, чтобы заставить его выступить в та­ ком анализе, где биологическое и историческое не следовали бы друг за другом как у прежних социоло­ гов, но связывались бы соответственно сложности, которая растет по мере развития современных техно­ логий власти, избирающих жизнь в качестве своей мишени. Итак, не «история ментальностей», которая брала бы в расчет тела только с точки зрения того способа, которым они были восприняты или были наделены смыслом и значимостью, но «история тел» итого способа, каким были сделаны вклады в то, что есть в них наиболее материального и живого.

Теперь второй вопрос, отличный от первого: эта материальность, к которой отсылают, разве не являет­ ся она материальностью секса? И разве нет парадокса в том, чтобы писать историю сексуальности на уров­ нетел так, чтобы при этом не был затронут, хотя бы в самой малой степени, вопрос о сексе? В конце концов, власть, которая отправляет себя через сексуаль­ ность,— разве не адресуется она особо к тому элементу реальности, каковым выступает «секс»— секс вообще? То, что сексуальность не является по отношению к власти внешней областью, которой власть себя навя­ зывала бы, что сексуальность является, напротив, и эффектом и инструментом ее устройств,— это еще может пройти. Но вот секс как таковой,— разве не яв­ ляется он по отношению к власти — «другим», тогда какдля сексуальности он выступает очагом, вокруг ко­ торого она распределяет свои эффекты? Так вот этуто идею секса кактаковогокак раз и нельзя принять без ее рассмотрения. Действительно ли «секс» является точкой закрепления, на которую опирается в своих проявлениях «сексуальность», или же он есть только сложная идея, исторически сформировавшаяся внут­ ри диспозитива сексуальности? Во всяком случае,

можно было бы показать, как эта идея «секса» сформи­ ровалась через различные стратегии власти и какую вполне определенную роль она там сыграла.

Можно видеть, как именно по тем основным лини­ ям, по которым, начиная с XIX века, развертывался диспозитив сексуальности, и разрабатывалась идея, что существует нечто другое, нежели тела, органы, сомати­ ческие локализации, функции, анатомо-физиологи­ ческиесистемы, ощущения, удовольствия,— нечто дру­ гое и большее, нечто такое, что имеет свои, внутренне присущие ему, свойства и свои собственные законы: «секс»*. Так, внутри процесса истеризации женщины «секс» определялся трояким образом: как то, что при­ надлежит одновременно и мужчине и женщине; как то, что принадлежит преимущественно мужчине и чего, стало быть, недостает женщине; но также еще и как то, что одно только и конституирует тело жен­ щины, целиком и полностью подчиняя его функци­ ям воспроизводства и беспрестанно нарушая его по­ кой результатами действия самой этой функции. В рамках этой стратегии истерия интерпретируется как игра секса постольку, поскольку он есть одновремен­ но и «одно» и «другое», целое и часть, первоначало и недостаток. В рамках сексуализации детства выраба­ тывается идея такого секса, который и присутствует (с точки зрения анатомии), и отсутствует (с точки зрения физиологии); опять-таки — присутствует, ес­ ли иметь в виду его активность, и обнаруживает свою недостаточность, если говорить о его репродуктив­ ной финальности; или же который действителен в своих проявлениях, но скрыт по своим эффектам, ко­ торые в своей патологической весомости дадут себя знать лишь позже; и если секс ребенка еще и присут­ ствует у взрослого, то как раз в форме некой тайной причинности, которая стремится аннулировать секс взрослого (одной из догм медицины XVIII и XIX ве­

ков и было предположение, что раннее сексуальное развитие влечет за собой впоследствии стерильность, импотенцию, фригидность, неспособность испыты­ вать удовольствие, анестезию чувств); сексуализируя детство, тем самым конституировали идею секса, от­ меченного игрой присутствия и отсутствия, скрыто­ го и явного; мастурбация со всеми эффектами, кото­ рыеей приписывают, как будто бы прежде всего и об­ наруживает эту игру присутствия и отсутствия, явно­ го и скрытого. Внутри психиатризации извращений сексбыл отнесен к биологическим функциям и к ана­ томо-физиологическому аппарату, который и дает емуего «смысл», то есть его финальность; но точно так же секс оказался соотнесен с инстинктом, который — через свое собственное развитие и соответственно объ­ ектам, к которым он может прикрепляться,— делает возможным появление извращенных поведений, рав­ но как и интеллигибельным их генезис; таким обра­ зом, «секс» определяется через переплетение функции и инстинкта, финальности и значения — и именно в этой форме он лучше, чем где бы то ни было, обна­ руживает себя в том, что за образец берется извраще­ ние: в том «фетишизме», который, начиная по край­ ней мере с 1877 года, служил путеводной нитью для анализа всех других отклонений, поскольку в нем яс­ но прочитывалась фиксация инстинкта на объекте по типу исторического сцепления и биологической неа­ декватности. Наконец, в рамках социализации репро­ дуктивных форм поведения «секс» описывается как нечто, зажатое между законом реальности (непосред­ ственной и наиболее грубой формой которого являют­ сяэкономические необходимости) и экономикой удо­ вольствия, которая всегда пытается обойти закон ре­ альности, когда она вообще его признает; самая извес­ тная из «хитростей» — coitusinterruptus— представляет собой такую точку, где инстанция реального вынуж­

дает положить предел удовольствию и где удоволь­ ствие еще находит возможность реализоваться, нес­ мотря на экономику, предписанную реальным. По­ нятно: именно диспозитив сексуальности и устанавли­ вает внутри своих стратегий эту идею «секса»; и в этих четырех главнейших формах — истерии, онанизма, фетишизма и прерванного коитуса— и выставляет он секс как нечто, подчиненное игре целого и части, пер­ воначала и недостатка, отсутствия и присутствия, из­ бытка и нехватки, функции и инстинкта, финальное™ и смысла, реального и удовольствия. Так мало-помалу сформировался корпус общей теории секса.

Так вот, эта теория, порожденная таким образом, выполнила ряд функций внутри диспозитива сексу­ альности, которые и сделали ее необходимой. Три из них были особенно важными. Понятие «секса» позво­ лило, во-первых, перегруппировать в соответствии с некоторым искусственным единством анатомические элементы, биологические функции, поведения, ощу­ щения и удовольствия, а во-вторых— позволило это­ му фиктивному единству функционировать в качестве каузального принципа, вездесущего смысла, повсюду требующей обнаружения тайны: секс, таким образом, смог функционировать как единственное означающее

икак универсальное означаемое. И кроме того, пода­ вая себя единообразно — и как анатомию и как недос­ таток, как функцию и как латентность, как инстинкт

икак смысл,— секс смог обозначить линию контакта между знанием о человеческой сексуальности и био­ логическими науками о воспроизведении рода; таким образом, это знание, ничего реально у этих наук не по­ заимствовав — за исключением разве что нескольких сомнительных аналогий и нескольких пересаженных понятий,— получило благодаря привилегии такого соседства некую гарантию квазинаучности; но благо­ даря этому же соседствунекоторые положения биоло­

гии и физиологии выступили в качестве принципа нормальности для человеческой сексуальности. Нако­ нец, понятие секса обеспечило основное переворачи­ вание: оно позволило обернуть представления об отно­ шениях власти к сексуальности и выставить эту пос­ леднюю вовсе не в ее сущностном и позитивном отно­ шении к власти, но как укорененную в некоторой спе­ цифической и нередуцируемой инстанции, которую власть пытается, насколько может, себе подчинить; воттак идея «секса» позволяет умолчать о том, что сос­ тавляет «власть» власти; эта идея позволяет мыслить власть только как закон и запрет. Секс, эта инстанция, господствующая, как нам представляется, над нами; эта тайна, которая кажется нам лежащей подо всем, чем мы являемся; эта точка, завораживающая нас властью, которую она проявляет, и смыслом, который она утаивает; точка, у которой мы просим открыть нам, что мы такое, и освободить нас от того, что нас определяет,— секс есть, несомненно, лишь некая иде­ альная точка, которую сделали необходимой диспозитив сексуальности и его функционирование. Не следу­ етпредставлять себе какую-то автономную инстанцию секса, которая вторичным образом производила бы вдоль всей поверхности своего контакта с властью множественные эффекты сексуальности. Напротив, сексявляется наиболее отвлеченным, наиболее идеаль­ ным и наиболее внутренним элементом диспозитива сексуальности, который организуется властью в точ­ кахзахвата ею тел, их материальности, их сил, их энер­ гий, их ощущений, их удовольствий.

Можно было бы добавить, что «секс» выполняет и еще одну функцию, которая пронизывает первые и их поддерживает. Роль на этот раз более практическая, чем теоретическая. В самом деле: именно через секс

— эту воображаемую точку, закрепленную диспозитивом сексуальности,— и должен пройти каждый,