Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

дабы получить доступ к своей собственной интеллигибельности (поскольку он, этот секс, является од­ новременно и потаенным элементом и первонача­ лом, производящим смысл), к целостности своего те­ ла (поскольку он является реальной и угрожаемой частью этого тела и символически конституирует его как целое), к своей идентичности (поскольку к силе импульса секс присоединяет единичность некой ис­ тории). И вот в результате переворачивания, которое подспудно, без сомнения, началось отнюдь не вчера, но уже в эпоху христианского пастырства плоти, мы сегодня дошли до того, что стали испрашивать нашу интеллигибельность у того, что на протяжении стольких веков считалось безумием, полноту нашего тела — у того, что долгое время было его клеймом и как бы раной, свою идентичность — у того, что вос­ принималось как темный напор без имени. Отсюда то значение, которое мы ему придаем, тот благого­ вейный трепет, которым мы его окружаем, то усер­ дие, которое мы вкладываем в его познание. Отсюда же тот факт, что он стал в перспективе столетий чем-то более важным, нежели наша душа, разве что не более важным, чем наша жизнь; и отсюда же — что все за­ гадки мира кажутся нам такими легковесными в со­ поставлении с этой тайной, в каждом из нас — мел­ кой, плотность которой, однако, делает ее более ве­ сомой, чем что бы то ни было другое.

Фаустовский сговор, искушение которым диапози­ тив сексуальности вписал в нас, отнынетаков: обменять жизнь всю целиком на секс сам по себе, на истину И су­ веренность секса. Секс вполне стоит смерти. Именно в этом, как мы видим — строго историческом, смысле секс сегодня действительно пронизан инстинктом смер­ ти. Когда Запад давным-давно открыл любовь, он Наз­ начил ей цену, достаточную для того, чтобы сделать смерть приемлемой; сегодня именно секспретендует на

роль такого эквивалента— самого дорогого из всех. И вто время какдиспозитив сексуальности позволяет тех­ никам власти делать свои вклады в жизнь, фиктивная точка секса, которую этот диспозитив сам же и обозна­ чил, завораживает каждого из нас— в достаточной ме­ ре, чтобы мы были согласны слышать там рокот смерти.

Создав такой воображаемый элемент, каковым яв­ ляется «секс», диспозитив сексуальности породил один из главнейших принципов своего функционирования: желаниесекса— желание его иметь, желание получить кнемудоступ, его открывать, его освобождать, артику­ лировать его в дискурсе, формулировать его в виде ис­ тины. Самый «секс» он конституировал как нечто же­ лаемое. И именно эта желаемость секса и связывает каждого из нас с предписанием его познавать, раскры­ вать его закон и его власть; именно эта желаемость и заставляет нас думать, что мы, наперекор всякой влас­ ти, утверждаем права нашего секса, тогда как на самом деле желаемость секса привязывает нас к диспозитиву сексуальности, который заставляет подниматься из глу­ бин нас самих— как некий мираж, в котором, как нам верится, мы узнаем самих себя,— черное сияние секса.

«Все есть секс,— говорила Кейт в Пернатом змее,— все есть секс. Как секс может быть прекрасен, когда человек хранит его сильным и священным и когда он наполняет мир. Он как солнце, которое вас затопляет, пронизывает вас своим светом.»

Итак: не отсылать к инстанции секса историю сексу­ альности, но показывать, каким образом «секс» оказы­ вается в исторической зависимости от сексуальности. Не размещать секс на стороне реального, а сексуаль­ ность— на стороне смутных идей и иллюзий; как раз сексуальность есть историческая фигура чрезвычайно реальная, и именно онапородилав качестве спекулятив­ ного элемента, необходимого для ее функционирова­ ния, понятие секса Не думать, что говоря «да» сексу, мы

говорим «нет»— власти; напротив, здесь мы следуем за нитью общего диапозитива сексуальности. Именно от инстанции секса и нужно освобождаться, если хотеть, посредством тактического переворачивания различных механизмов сексуальности, отстоять в своей значимос­ ти — наперекор действию ловушек власти— тела, удо­ вольствия и знания, в их множественности и способнос­ ти к сопротивлению. Не секс-желание, но тела и удо­ вольствия должны быть опорным пунктом для контра­ таки против диспозитива сексуальности.

* * *

«В прошлом,— говорил Лоуренс,— было так много действия, в частности, сексуального действия, тако­ го монотонного и утомительного повторения без вся­ кого параллельного развития в мысли и в понима­ нии. Теперь наше дело — понять сексуальность. Се­ годня до конца сознательное понимание сексуально­ го инстинкта имеет большее значение, нежели самый сексуальный акт».

Быть может, однажды удивятся. Трудно будет по­ нять, как это цивилизация, в остальном настолько от­ давшая себя развертыванию огромных аппаратов про­ изводства и разрушения, находила время и бесконеч­ ное терпение для того, чтобы с такой тревогой рас­ спрашивать себя, как это там обстоят дела с сексом; улыбнутся, быть может, вспомнив, что те люди, како­ выми мы были, верили, что в этой стороне имеется ис­ тина, по меньшей мере столь же ценная, как и та, ко­ торую они уже испрашивали у земли, у звезд и у чис­ тых форм своей мысли; удивятся тому рвению, с ка­ ким мы делали вид, будто вырываем сексуальность у ее ночи, сексуальность, которую всё — наши дискур­ сы, наши привычки, наши институты, наши установ­ ления, наши знания — при полном свете производи­ ло и с грохотом запускало в ход. И спросят себя, поче­ му это нам так хотелось отменить закон молчания о

том, что было самым шумным из наших занятий. Рет­ роспективно шум этот, быть может, покажется чрез­ мерным, но еще более странным покажется наше упорство в том, чтобы здесь дешифровывать лишь от­ каз говорить и приказ молчать. Будут задавать себе вопрос, что могло сделать нас столь надменными, бу­ дут гадать, почему мы приписали себе заслугу в том, что первые пожаловали сексу— наперекор всей этой тысячелетней морали— то важное значение, которое, говорим мы, и есть его значение; и как это нам удалось прославить себя за то, что мы наконец-то, в XX веке, преодолели эпоху долгого и сурового подавления — эпохухристианского аскетизма, продолженного и пре­ ломленного императивами буржуазной экономики и использованного ею со свойственной ей скупостью и мелочностью. И там, где сегодня мы видим историю стаким трудом отмененной цензуры, там распознают, скорее, долгое восхождение сквозь века некоего слож­ ного диспозитива, предназначенного заставить гово­ рить о сексе, прикрепить к нему наше внимание и на­ шу озабоченность, заставить нас поверить в суверен­ ность его закона,— тогда как на самом деле нами дви­ жут властные механизмы сексуальности.

Будет вызывать насмешку упрек в пансексуализме, одно время выдвигавшийся против Фрейда и психоа­ нализа. Но, быть может, меньшими слепцами окажут­ ся те, кто его сформулировал, нежели те, кто с лег­ костью его отбросил, как если бы он выражал только страхи устаревшей показной стыдливости. Поскольку первые в конечном счете были лишь застигнуты врас­ плохпроцессом, который начался отнюдь невчера и ко­ торый — они и не заметили, как это случилось,— уже окружилихсо всехсторон; они приписали одномутоль­ ко зломугению Фрейда то, что подготавливалось изда­ лека; они ошиблись лишь в том, что касается даты ус­ тановления в нашем обществе всеобщего диспозитива

сексуальности. Вторые ж е— они ошиблись в том, что касается природы этого процесса; они подумали, что Фрейд, благодаря внезапному переворачиванию, воз­ вратил, наконец, сексу ту долю, которая ему причита­ лась и которая у него так долго оспаривалась; они не за­ метили, что добрый гений Фрейда поместил его в один из решающих пунктов, маркированных — начиная с XVIII века— стратегиями знания и власти, равно как и того, что таким образом Фрейд придал новый им­ пульс— с замечательной эффективностью, достойной величайших духовных вождей и наставников класси­ ческой эпохи,— вековому наказу о необходимости познавать секс и переводить его в дискурс.

Часто припоминают те бесчисленные приемы, с по­ мощью которых былое христианство будто бы заста­ вило нас ненавидеть тело, но задумаемся немного о всех тех хитростях, которыми за несколько веков нас заставили-таки полюбить секс, которыми сделали для нас желаемым познавать его, сделали ценным все, что о нем говорится, которыми, опять же, побудили нас развернуть все наши способности, чтобы застигать его врасплох, и привязали нас к долгу извлекать из него истину, хитростях, которыми, наконец, нам вменили в вину то, что мы так долго его не признавали. Имен­ но они и должны были бы удостоиться сегодня удив­ ления. И нам следует подумать о том, что однажды, быть может, внутри другой экономики тел и удоволь­ ствий будет уже не очень понятно, каким образом этим ухищрениям сексуальности и поддерживающей ее диспозитив власти, удалось подчинить нас этой су­ ровой монархии секса— до такой степени, что удалось обречь нас на бесконечную задачу выколачивать из не­ го его тайну и вымогать у этой тени самые что ни на есть истинные признания.

Ирония этого диапозитива: он заставляет нас ве­ рить, что дело тут касается нашего «освобождения».

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ

УДОВОЛЬСТВИЙ

История сексуальности

Том второй Введение

Введение

I. Изменения

Эта серия исследований выходит в свет позже, чем я предполагал, и в совершенно иной форме.

Вот почему. Эти исследования не должны были быть ни историей поведений, ни историей представле­ ний. Это должна была быть история «сексуальности». Кавычки здесь существенны. Мои намерения состоя­ ли не в том, чтобы реконструировать историю сексу­ альных поведений и сексуальных практик— соответ­ ственно последовательности их форм, их эволюции и их распространению. Равно как не собирался я и ана­ лизировать идеи (научные, религиозные или философ­ ские), через которые представляли себе эти поведения. Я хотел поначалу остановиться перед самим этим по­ нятием «сексуальности»— таким обыденным и таким недавним: открепить себя от него, обойти его привыч­ нуюочевидность, проанализировать контексты, теоре­ тический и практический, с которыми оно ассоцииру­ ется. Сам термин «сексуальность» появился поздно, в начале XIX века. Факт этот не должен ни недооцени­ ваться, ни становиться поводом для многозначитель­ ныхинтерпретаций. Он указывает на нечто другое, не­ жели просто преобразование словаря; но он, конечно же, не означает внезапного появления того, к чему он относится. Слово это вошло в оборот в связи с други-

ми феноменами: с развитием ряда областей знания (ох­ ватывающих как биологические механизмы воспроиз­ водства, так и индивидуальные или социальные вари­ анты поведения); с установлением совокупности пра­ вил и норм, отчасти традиционных, отчасти новых, ко­ торые опираются на религиозные, юридические, педа­ гогические и медицинские институты; в связи, нако­ нец, с изменением способа, каким индивиды приво­ дятся к наделению смыслом и значимостью своего по­ ведения, своих обязанностей, своих удовольствий, чувств и ощущений, своих сновидений. Короче гово­ ря, речь шла о том, чтобы увидеть, как в современных западных обществах конституировался некий «опыт», внутри которого индивиды должны были признавать себя в качестве субъектов некой «сексуальности», ко­ торая открывается самым разным областям знания и которая сочленяется с системой правил ипринуждений.

Это был, таким образом, проект истории сексуальнос­ ти как опыта, если под опытом понимать существую­ щую в каждой данной культуре корреляцию между об­ ластями знания, типами нормативности и формами субъективности.

Такая манера говорить о сексуальности предпола­ гала необходимость освободиться от весьма распрос­ траненной в то время схемы мысли: делать из сексу­ альности некий инвариант и думать, что если в своих проявлениях она и принимает исторически особые формы, то это является следствием разнообразных ме­ ханизмов подавления, действию которых она подвер­ жена в любом обществе. Это равнозначно тому, что­ бы поместить желание и субъекта желания вне поля истории, чтобы у всеобщей формы запрета потребо­ вать дать отчет во всем том, что может быть истори­ ческого в сексуальности. Но самого по себе отказа от этой гипотезы было недостаточно. Говорить о «сексу­ альности» как об особом историческом опыте предпо-

латало та^ке, что мы можем располагать инструмен­ тарием, Который позволял бы анализировать в свой­ ственных иi*i особенностях и в их соотношениях три оси, которые эту сексуальность конституируют: 1) об­ разование относящихся к ней знаний, 2) системы влас­ ти, которые регулируют ее практику, и 3) формы, в ко­ торых индивиды могут и должны признавать себя в качестве субъектов этой сексуальности. Так вот, что касается первых двух пунктов, то предпринятая мною ранее работа— будь то по поводу медицины и психи­ атрии или же наказующей власти и дисциплинарных практик и дала мнете средства, в которых я нуждал­ ся; анализ дискурсивных практик позволял прослежи­ вать образование знаний, избегая при этом дилеммы науки и идеологии; анализ отношений власти и их тех­ нологий позволял рассматривать эти отношения в ка­ честве открытых стратегий, избегая при этом альтер­ нативы между властью, понимаемой как господство, и властью, разоблачаемой как симулякр.

Напротив, изучение способов, с помощью кото­ рых индивиды приводятся к признанию себя как субъектов сексуальности, доставляло мне гораздо больше трудностей. Понятие желания, или понятие желающего субъекта, представляло собой в то время если и не теорию, то по крайней мере общепринятую теоретическую тему. Само это принятие было стран­ ным: именно эту тему, пусть и в разных вариантах, можно было и впрямь обнаружить как в самом цен­ тре классической теории сексуальности, так и в кон­ цепциях, которые стремились себя от нее отделить; опять-таки именно эта тема, казалось, была унаследо­ вана в XDCи в XX веках от давней христианской тра­ диции. Пусть как особая историческая фигура опыт сексуальности и отличается от христианского опыта «плоти», все же, кажется, оба они подчинены прин­ ципу: «человекжелающий». Во всяком случае трудно

было анализировать образование и развитие опыта сексуальности начиная с XVIII века, не проделывая по отношению к желанию и желающему субъекту исто­ рической и критической работы. Не предпринимая, стало быть, «генеалогического анализа». Говоря «ге­ неалогия», я имею в виду не создание истории следу­ ющих друг за другом концепций желания, вожделе­ ния или либидо, но анализ практик, при помощи кото­ рых индивиды приводятся к тому, чтобы обращать внимание на самих себя, чтобы себя дешифровывать, чтобы опознавать и признавать себя в качестве субъ­ ектов желания, вовлекая в игру некоторое отношение этих субъектов к самим себе, позволяющее им обнару­ живать в желании истину их бытия, каким бы оно ни было: естественным или падшим. Короче говоря, идея этой генеалогии состояла в том, чтобы понять, каким образом индивиды приводились к тому, чтобы осу­ ществлять на самих себе и на других некую герменев­ тику желания, для которой сексуальное поведение этих индивидов, без сомнения, было удобным случа­ ем, но, конечно же, не исключительной областью. Ста­ ло быть, чтобы понять, как современный индивид мог получать опыт самого себя как субъекта «сексуальнос­ ти», необходимо было выявить сначала, каким обра­ зом западный человек в течение веков приводился к тому, чтобы признавать себя как субъекта желания*.

В свое время, чтобы анализировать то, что неред­ ко называют прогрессом познаний, мне показался не­ обходимым некий теоретический сдвиг: он привел меня к вопросу о формах дискурсивных практик, ар­ тикулирующих знание. Точно так же в дальнейшем понадобился теоретический сдвиг, чтобы анализиро­ вать то, что часто описывают как проявления «влас­ ти»: меня он привел скорее к вопросу о множествен­ ных отношениях, открытых стратегиях и рациональ­ ных техниках, артикулирующих отправления власти.