Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

Так западные общества начали вести бесконечный реестр своих удовольствий. Они составили из них гербарий и установили их классификацию; они опи­ сали как их обыденные дефекты, так и их причуды и исступления. Важный момент: легко смеяться над психиатрами XIX века, с пафосом извиняющимися за те ужасные вещи, которым они должны были дать слово, говоря о «преступлениях против нравствен­ ности» и «половых извращениях». Я скорее был бы готов приветствовать их за их серьезность: у них бы­ ло чувство происходящего. Это был момент, когда удовольствия, самые необычные, были призваны дер­ жать о самих себе истинный дискурс — дискурс, ко­ торому надлежало теперь сочленяться уже не с тем, который говорит о грехе и о спасении, о смерти и о вечности, но с тем, что говорит о теле и о жизни,— с дискурсом науки. Было от чего прийти в ужас сло­ вам; в тот момент складывается эта невероятная вещь: наука-признание,— наука, которая опирается на ритуалы признания и на его содержания, наука, которая предполагает это многообразное и настойчи­ вое вымогательство и которая в качестве своего объ­ екта берет это не допускающее признания признава­ емое. Скандал, конечно, или во всяком случае — от­ вращение со стороны научного дискурса, в столь вы­ сокой степени институционализованного в XIX веке, когда он вынужден был взять на себя заботу обо всем этом низовом дискурсе.

Но также теоретический и методологический пара­ докс: все эти долгие дискуссии о возможности консти­ туировать науку о субъекте, о валидности интроспек­ ции, об очевидности пережитого опыта или о присут­ ствии сознания для себя— все это отвечало, несомнен­ но, той проблеме, которая была свойственна функци­ онированию истинных дискурсов в нашем обществе: можно ли артикулировать производство истины сог­

ласно прежней юридическо-религиозной модели признания, а вымогательство доверительных сообще­ ний— согласно правилам научного дискурса? Предос­ тавим возможность говорить тем, кто считает, что ис­ тина о сексе исключалась посредством устрашающего механизмаблокады и стоящего в центре всего дефицита дискурса, причем исключалась в XIX веке более строго, чем когда бы то ни было. Дефицит? Нет, напротив — избыток, удвоение, скорее слишком много дискурса, чем недостаточно, во всяком случае— интерференция междудвумя формами производства истины: процеду­ рами признания и научной дискурсивносгью.

Вместо того, чтобы вести счет ошибкам, наивнос­ тям и морализмам, населявшим в XIX веке истинные дискурсы о сексе, было бы лучше установить спосо­ бы, которыми эта, характерная для современного За­ пада, воля к знанию, относящаяся к сексу, заставила ритуалы признания функционировать в схемах науч­ ной регулярности: как дошли до того, чтобы консти­ туировать это ненасытное и традиционное вымога­ тельство сексуального признания в научных формах?

1. Через клиническую кодификацию способов «застав­ лять говорить»: сочетать исповедь с обследованием, рассказ о самом себе с демонстрированием ряда знаков и симптомов, допускающихдешифровку, допрос, тща­ тельно разработанный опросник, гипноз с вызывани­ ем воспоминаний, свободные ассоциации — столько путей, чтобы вписать процедуру признания в поле на­ учно приемлемых наблюдений.

2. Через постулат всеобщейидиффузнойпричинности:

быть обязанным все сказать, иметь возможность обо всем расспросить,— это теперь найдет свое обосно­ вание в принципе наделейности секса неиссякаемой и многообразной причинной силой. События в сек­

суальном поведении, самые неприметные — будь то несчастный случай или отклонение, недостаток или излишество,— предполагается, что они способны по­ влечь за собой самые разнообразные последствия на протяжении всей жизни; нет такой болезни или физи­ ческого расстройства, для которых XIX век не приду­ мал бы — по крайней мере, отчасти — сексуальную этиологию. От дурных привычек детей до чахотки взрослых, до апоплексии стариков, до нервных болез­ ней и до вырождения отдельных рас — для всего это­ го медицина того времени соткала целую сеть сексу­ альной причинности. Нам она вполне может казать­ ся фантастической. Принцип секса как «причины всё

ився» есть теоретическая изнанка технического требо­ вания: заставить функционировать в практике научно­ го типа процедуры такого признания, которое должно было быть одновременно и тотальным, и детальным,

ипостоянным. Безграничные опасности, которые не­ сет с собой секс, оправдывают исчерпывающий харак­ тер инквизиции, которой его подвергают.

3. Черезпринциплатентности, пргиуги^й сексуальтстгс,

если и нужно вырывать истину о сексе с помощью техники признания, то это не просто потому, что она трудна для выговаривания или подпала под действие запретов приличия. Это — потому, что функциониро­ вание секса является темным; его природе свойствен­ но ускользать; его энергия, как и его механиз­ мы,скрывают себя; его причинная сила является от­ части подпольной. Интегрируя признание в проект научного дискурса, XIX век переместил его; оно те­ перь имеет тенденцию касаться не только того, что субъект и в самом деле хотел бы скрыть, но — того, что скрыто и от него самого, поскольку оно могло бы выйти на свет не иначе как мало-помалу и с помощью той работы признания, в которой, каждый со своей

стороны, равно участвуют и расспрашивающий и под­ вергаемый расспросу. Принцип латентности, прису­ щей сексуальности, позволяет сочленить принуди­ тельность трудного признания с научной практикой. Признание нужно действительно вырывать — и си­ лой,— поскольку «это»* прячется.

4. Черезметод интерпретации: если и нужно призна­ ваться, то это не просто потому, что тот, кому призна­ ются, имеет якобы власть прощать, утешать и направ­ лять. Это — потому, что работа производства истины, если хотеть ее научной валидности, должна осущес­ твляться через это отношение интерпретации. Исти­ на не заключена в самом субъекте, который, признава­ ясь, ее — уже готовую — якобы только выводит на свет. Она конституируется на двух полюсах: уже при­ сутствующая, но неполная, слепая для самой себя у то­ го, кто говорит, она может прийти к своему заверше­ нию лишь у того, кто ее принимает. Именно ему над­ лежит высказать истину этой темной истины: нужно удвоить откровение признания дешифровкой того, что оно говорит. Тот, кто слушает, тут уже не просто тот, кто распоряжается прощением, не просто судья, который осуждает или освобождает от вины; он тот, кто распоряжается истиной. Его функция — герме­ невтическая. Его власть по отношению к признанию состоит не только в том, чтобы требовать его до того, как оно сделано, или выносить решение после того, как оно высказано; власть эта состоит в конституиро­ вании — через само признание и его дешифровку — истинного дискурса. Делая теперь из признания уже не доказательство, но знак, а из сексуальности — неч­ то, подлежащее интерпретации, XIX век изыскал для

себя возможность заставить функционировать проце­ дуры признания внутри регулярного образования на­ учного дискурса.

5. Черезмедикализацию последствий признания, полу­ чение признания и его последствия переписываются в форме терапевтических действий. Это означает, вопервых, что область секса берется теперь уже не толь­ ко в регистре вины и греха, излишества и преступания, но также и в режиме нормального и патологи­ ческого (который, впрочем, есть лишь транспозиция этого регистра); впервые указывают на патогенность, свойственную сексуальному; секс предстает как поле крайней патологической неустойчивости: поверхность отражения для других заболеваний, но также и очаг собственной нозографии: инстинкта, склонностей, об­ разов, удовольствия, поведения. Это означает также, что признание получает теперь свой смысл и свое мес­ то в ряду медицинских вмешательств — требуемое врачом, необходимое для диагностики и действенное само по себе в процессе лечения. Истинное — если оно сказано вовремя, кому нужно, сказано тем, кто является одновременно и его держателем и ответ­ ственным за него,— лечит.

Возьмем крупные исторические ориентиры: наше об­ щество, порвав с традициями ап erotica, снабдило се­ бя некой scientiasexualis. Точнее говоря, оно преследо­ вало задачу производить истинные дискурсы о сексе; и это — за счет того, что оно подогнало, не без труда, прежнюю процедуру признания к правилам научного дискурса. Scientiasexualis, возникшая в ХГК веке, пара­ доксальным образом сохраняет в качестве своего ядра своеобразный ритуал обязательной и исчерпывающей исповеди, которая была на христианском Западе пер­ вой техникой производства истины о сексе. Начиная с XVI века, этот ритуал мало-помалу отделился от та­ инства покаяния и через посредство вождения душ и нравственного наставления — некоего ars artium — эмигрировал в сторону педагогики, отношений взрос­

лых и детей, семейных отношений, ^ сторону медици­ ны и психиатрии. Во всяком случае, вот уже скоро полтора столетия как установлен диспозитив для про­ изводства истинных дискурсов о сексе: диспозитив, ко­ торый широко перекрывает историю, поскольку он за­ мыкает старое предписание признания на методы кли­ нического слушания. И именно благодаря этому д е ­ позитиву и смогло появиться в качестве истины секса и его удовольствий нечто вроде «сексуальности».

«Сексуальность» — коррелят той постепенно сло­ жившейся дискурсивной практики, каковой является scientia sexualis. Фундаментальные черты этой сексу­ альности выражают не какое-то представление, более или менее заглушенное идеологией, или некое неве­ дение, индуцированное запретами; они соответству­ ют функциональным требованиям дискурса, кото­ рый должен производить ее истину. В точке пересе­ чения техники признания и научной дискурсивности, там, где пришлось обнаружить между ними какие-то важные механизмы их пригонки друг к другу (техни­ ка слушания, постулат причинности, принцип латен­ тности, правило интерпретации, императив медикализации), сексуальность определила себя как то, что «по природе» своей является областью, проницаемой для патологических процессов и, следовательно, тре­ бующей вмешательства— терапевтического или нор­ мализующего характера; полем значений, требующих дешифровки; местом процессов, скрываемых специ­ фическими механизмами; очагом бесконечных при­ чинных зависимостей; темной речью, которую од­ новременно нужно и выгонять из логова и выслуши­ вать. Именно «экономики» дискурсов — я хочу ска­ зать: их внутренняя технология, потребности их фун­ кционирования, используемые ими тактики, эффекты власти, которыми эти дискурсы поддерживаются и ко­ торые этими дискурсами транспортируются,— все

это, а не система представлений, и определяет фунда­ ментальные черты того, что они говорят. История сек­ суальности, т.е. того, что функционировало в XIX ве­ ке в качестве особой области истины, должна писать­ ся прежде всего с точки зрения истории дискурсов.

Выдвинем главную гипотезу работы. Общество, которое складывается в XVIII веке — как его ни на­ зывать: буржуазным, капиталистическим или индус­ триальным,— не только не противопоставило сексу фундаментальный отказ его признавать, но, напро­ тив, пустило в ход целый арсенал инструментов, что­ бы производить о нем истинные дискурсы. Оно не только много говорило о сексе и принуждало к это­ му каждого, но предприняло попытку сформулиро­ вать о нем регулярную истину. Как если бы оно по­ дозревало в сексе некую фундаментальную тайну. Как если бы оно нуждалось в этом производстве истины. Как если бы для него было существенно важным, чтобы секс был вписан не только в экономику удо­ вольствия, но и в упорядоченный режим знания. Так он постепенно стал объектом сильного подозрения; смыслом, общим и беспокоящим, который вопреки нашей воле пронизывает все наши действия и все на­ ше существование; точкой уязвимости, через кото­ рую входит угроза зла; обломком ночи, который каждый из нас носит в себе. Всеобщее значение, уни­ версальная тайна, вездесущая причина, нескончае­ мый страх. Так что в этом «вопросе» секса (в двух смыслах: расспроса и проблематизации, но также и требования признания и интеграции в определенное поле рациональности) развертываются, постоянно отсылая один к другому, два процесса: мы просим его сказать истину (но, поскольку он является тайной и поскольку он сам от себя ускользает, мы сохраняем за собой право самим сказать проясненную, наконец де­ шифрованную истину его истины); и мы просим его

сказать нам нашу истину, или, скорее, мы просим его сказать глубоко зарытую истину этой истины о нас самих, которой, как мы полагаем, мы обладаем в не­ посредственном сознании. Мы говорим ему его исти­ ну, дешифруя то, что он нам об этом говорит; а он го­ ворит нам — нашу, высвобождая то, что от этого ус­ кользает. Из этой игры собственно и конституирова­ лось — медленно, в течение нескольких столетий — знание о субъекте; знание не столько о его форме, сколько о том, что его рассекает, о том, быть может, что его определяет, но особенно о том, что заставля­ ет его от себя самого убегать. Это могло бы показать­ ся неожиданным, однако вовсе не должно нас удив­ лять, если задуматься о долгой истории христианской и судебной исповеди, о перемещениях и трансформа­ циях той формы знания-власти, столь важной на За­ паде, каковой является признание: вокруг вопроса о сексе, по все более узким орбитам, стал вращаться про­ ект некой науки о субъекте. Причинность, действую­ щая внутри субъекта, бессознательное субъекта, истина о субъекте у другого, который знает, знание у субъек­ та о том, чего он не знает сам,— все это нашло воз­ можность развернуться в дискурсе о сексе. Вовсе, од­ нако, не в силу какого-то природного свойства, прису­ щего сексу самому по себе, но благодаря тем тактикам власти, которые имманентны этому дискурсу.

* * *

Scientiasexualisuротив ars erotica— без сомнения. Но следует отметить, что эта ars erotica все же не исчез­ ла из западной цивилизации; и даже — что она не всегда отсутствовала в том движении, внутри которо­ го пытались создать науку о сексуальном. В христи­ анской исповеди, но особенно в нравственном настав­ лении и исповедывании совести, в поиске духовного соединения и любви Бога существовал целый ряд при­ емов, родственных искусству эротики: ведение учи­

телем по пути посвящения, интенсификация опытов, включая и их физический план, усиление их эффек­ тов с помощью дискурса, который их сопровождает. Феномены одержимости и экстаза, которые столь часто встречаются в католицизме времен контрре­ формации, были, несомненно, неконтролируемыми эффектами, перешедшими за край той эротической техники, которая была имманентна такой изощрен­ ной науке о плоти.

И нужно спросить себя: не функционирует ли на­ чиная с XIX века эта scientia sexualis — под гримом своего благопристойного позитивизма — в качестве своего рода ars erotica, по крайней мере отчасти? Возможно, это производство истины, сколь бы запу­ ганным научной моделью оно ни было, все же умно­ жило, интенсифицировало и даже создало свои внут­ ренние удовольствия. Часто говорят, что мы были нес­ пособны вообразить новые удовольствия. Но мы изоб­ рели, по крайней мере, иное удовольствие: удоволь­ ствие, находимое в истине об удовольствии, удоволь­ ствие в том, чтобы ее знать, выставлять ее напоказ, обнаруживать ее, быть зачарованными ее видом, удо­ вольствие в том, чтобы ее выговаривать, чтобы пле­ нять и завладевать с ее помощью другими, поверять ее втайне, хитростью выгонять ее из логова— специ­ фическое удовольствие от истинного дискурса об удовольствии. Вовсе не в идеале здоровой сексуаль­ ности, обещанном медициной, и не в гуманистических мечтаниях о полной и расцветающей сексуальности, но особенно — не в лиризме оргазма и не в прекрас­ нодушии биоэнергетики следовало бы искать наибо­ лее важные элементы искусства эротики, связанного с нашим знанием о сексуальности (речь здесь идет ис­ ключительно о его нормализующем употреблении), — но в умножении и интенсификации удовольствий, связанных с производством истины о сексе.

Ученые книги, которые пишут ц читают, консуль­ тации и обследования, томление, которое испытыва­ ют при ответах на вопросы, и наслаждение от того, что тебя интерпретируют; столько историй, рассказанных себе и другим, столько любопытства, столько призна­ ний, выдерживающих позор— не без легкой дрожи— в силу обязательства перед истиной; изобилие тайных фантазий, за право вышептывать которые тем, кто умеетихвыслушивать, платяттакдорого; словом, огром­ ное «удовольствие от анализа» (в самом широком смыс­ лепоследнегослова), которое Запад в течениерядавеков искусно разжигал,— все это образует как бы блуждаю­ щие обломки искусства эротики, которые транспорти­ руются под сурдинку признанием и наукой о сексе. Следует ли считать, что эта наша scientiasexualisесть не что иное, как особо тонкая форма ап erotica? И что она является только западной версией, передающей квин­ тэссенцию этой, казалось бы утраченной, традиции? Или же нужно предположить, что все эти удоволь­ ствия являются лишь побочными продуктами некой сексуальной науки, преимуществом, поддерживаю­ щим ее в ее бесчисленных усилиях?

Во всяком случае, гипотеза подавляющей власти, которую наше общество будто бы отправляет на сек­ се, причем исходя якобы из экономических сообра­ жений, представляется весьма ограниченной, если хотеть отдать себе отчет во всей этой серии усилений иинтенсификаций, которую раскрывает наш предвари­ тельный очерк; пролиферация дискурсов, причем дис­ курсов, вписанных в требования власти; о-плотнение сексуального многообразия и конституирование диспозитивов, способных не только его изолировать, но также его вызывать и провоцировать, конституиро­ вать его в качестве очагов внимания, дискурсов и удо­ вольствий; принудительное производство признаний и, исходя из этого, установление системы легитимно­