Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности
..pdfименно о плоти,— беспрерывно расширяется. Пото му что контрреформация во всех католических стра нах стремится сделать исповедь более частой, нежели раз в году. Потому что она пытается навязать скрупу лезные правилаанализасамого себя. Но особенно пото му, что все большее и большее значение в покаянии — она придает быть может, даже в ущерб другим грехам
— всяческим вкрадчивым проявлениям плоти: мыс лям, желаниям, сладострастным фантазиям, наслажде ниям, слитным движениям души и тела,— все это от ныне должно войти, причем в деталях, в игру испове ди и наставления. В соответствии с новым пастырством секс недолжен именоваться без специальных предосто рожностей; но его аспекты, его корреляты, его эффек ты должны быть прослежены вплоть до ихтончайших ответвлений: тень, промелькнувшая в грёзах, задержав шийся в сознании образ, непредотвращенное сообщни чество между механикой тела и попустительством ду ха — обо всем должно быть сказано. Двойная эволю ция нацелена нато, чтобы сделать из плоти корень всех грехов и переместить самый важный момент во всем этом с собственно акта на столь трудную для воспри ятия и формулировки смуту желания; поскольку это зло, поражающее человека всего и в самых скрытых формах,— «проанализируйте старательно все способ ности вашей души, память, рассудок, волю. Проанали зируйте с точностью также и все ваши чувства. [...] Еще проанализируйте все ваши мысли, все ваши речи и все ваши действия. Проанализируйте все, вплоть до ваших снов, чтобы узнать, не дали ли вы, когда бод рствовали, на них своего согласия.!...] Наконец, не считайте, что в этой материи, столь щекотливой и опасной, хоть что-то есть мелкое и незначительное»1.
1P.Segneri, loc. c it рр.ЗО1-302.
Таким образом, услужливый и внимательный дискурс должен следовать всем изгибам линии соединения ду ши и тела: под поверхностью грехов он выявляет неп рерывные прожилки плоти. Под прикрытием языка, который пекутся очистить так, чтобы секс в нем боль ше не назывался прямо, бремя заботы о нем берет на себя — и устраивает нечто вроде облавы на него — дискурс, претендующий на то, чтобы не оставить сек су ни одного укромного местечка и не дать ему пере вести дыхание.
Быть может, именно здесь впервые заставляет се бя принять — в форме всеобщего принуждения — это, столь характерное для современного Запада, предписание. Я говорю не об обязательстве созна ваться в нарушениях законов секса, как того требова ло традиционное покаяние, но о задаче почти беско нечной: говорить — говорить себе самому и гово рить другому и столь часто, насколько возможно,— все, что может касаться игры неисчислимых удоволь ствий, ощущений и мыслей, которые через душу и те ло имеют некоторое сродство с сексом. Этот проект «выведения в дискурс» секса сформировался уже до вольно давно — в традиции аскетизма и монашества. XVII век сделал из этого правило для всех. Скажут, что на самом деле это было применимо только к очень немногочисленной элите; масса же верующих, ходивших на исповедь лишь от случая к случаю в те чение года, избегала столь сложных предписаний. Но безусловно важно здесь то, что обязательство это бы ло зафиксировано, по крайней мере, как идеал для вся кого доброго христианина. Установлен императив: не только признаваться в поступках, противоречащих за кону, но стараться превратить свое желание— всякое свое желание — в дискурс. Насколько возможно, ничто не должно избежать этого формулирования, пусть даже слова, которые оно использует, и должны
быть тщательно нейтрализованы. Христианское пас тырство установило в качестве фундаментального долга задачу пропускать все, что имеет отношение к сексу, через бесконечную мельницу речи1. Запрет на некоторые слова, благопристойность выражений, всякого рода цензура словаря — все это вполне мог ло бы быть только вторичными диспозитивами по отношению к этому основному подчинению: только способами сделать это подчинение морально прием лемым и технически полезным.
Можно было бы прочертить линию, которая пош ла бы прямо от пастырства XVII века к тому, что ста ло его проекцией в сфере литературы, причем литера туры «скандальной». Говорить все,— повторяют нас тавники,— «не только о совершенных поступках, но и о чувственных прикосновениях, обо всех нечистых взглядах, всех непристойных речах/.../, всех допущен ных мыслях»12. Де Сад возвращает это предписание в терминах, которые кажутся переписанными из трак татов по духовному руководству: «Вашим рассказам необходимы детали, возможно более многочисленные и пространные; судить о том, что в страсти, о которой вы повествуете, имеется относящегося к человеческим нравам и характерам, мы можем лишь постольку, пос кольку вы не скрываете ни одного из обстоятельств; впрочем, и мельчайшие подробности бесконечно по лезны для того, что мы ждем от ваших рассказов»3. В конце XIX века анонимный автор МуsecretLifeъсееще подчинялся этому предписанию; он был, без сомне ния, по крайней мере внешне, обычным распутником;
1Реформированное пастырство, пусть иболее сдержанным образом, так же установило правила выведения секса в дискурс. Это будет разверну то в следующем томе — Плоть и тело.
1A. de Liguori, Priceptes sur le sixiime commandement (французский перевод,
1835), p.5.
3 D.-A. de Sade, Les 120joumies de Sodome, Pauvert, I, pp. 139-140.
но ему пришла мысль продублировать свою жизнь, которую он почти полностью посвятил сексу, скрупу лезнейшим пересказом каждого из ее эпизодов. Он просит иногда за это извинения, выказывая свою забо туо воспитании молодых людей,— он, который напе чатал (всего в нескольких экземплярах) эти одиннад цать томов, посвященных детальным описаниям сво ихсексуальных приключений, удовольствий и ощуще ний; скорее, стоит поверить ему, когда он позволяет проскользнуть в своем тексте голосу чистого импера тива: «Я рассказываю факты так, как они произошли, насколько я могу их вспомнить; это все, что я могу сделать»; «в тайной жизни не должно быть ничего пропущенного; нет ничего такого, чего следовало бы стыдиться.[...] никогда не возможно слишком хоро шо знать человеческую природу»1. Этот одинокий че
ловек из Тайнойжизничасто говорил,— оправдыва ясь в том, что он это описывает,— что даже самые странные из его занятий, безусловно, разделяют ты сячи людей на земле. Но самое странное в этих заня тиях состояло в том, чтобы о них обо всех рассказы вать, причем в деталях и день за днем, и принцип этот был заложен в сердце современного человека добрых два века назад. И скорее, чем видеть в этом необыч ном человеке отважного беглеца из того «викторианства», которое принуждало его к молчанию, я скло нен был бы думать, что в эпоху, когда господствова ли — весьма, впрочем, многословные — правила сдержанности и стыдливости, он был наиболее не посредственным и, в некотором роде, наиболее наив ным представителем многовекового предписания го ворить о сексе. Историческим происшествием были бы, скорее, случаи целомудрия «викторианского пу
1Неизвестный автор, Му secret Lift, переиздано Grove Press, 1964*.
ританства»; по крайней мере, именно они являлись бы некой неожиданностью, изощренностью, такти ческим поворотом в великом процессе выведения секса в дискурс.
Этот никому не известный англичанин скорее, чем его государыня, может служить центральной фигурой в истории современной сексуальности, которая фор мируется в своей значительной части уже вместе с христианским пастырством. Конечно же — в проти воположность этому последнему,— для нашего авто ра речь шла о том, чтобы усиливать ощущения, кото рые он испытывал, усиливать их с помощью деталей того, что он об этом говорил; как и Сад, он писал, в точном смысле слова, «единственно для своего удо вольствия»; он тщательно перемешивал писание и пе речитывание своего текста с эротическими сценами, по отношению к которым текст был одновременно и репетицией*, и продолжением, и стимуляцией. Но, в конце концов, и христианское пастырство стремилось оказать на желание— одним лишь фактом его полно го и старательного выведения в дискурс — специфи ческие действия по овладению желанием и по отвязы ванию от него, но также и действие духовного обраще ния, поворота к Богу, физическое действие блаженной боли: чувствовать в своем телеукусы искушения и соп ротивляющуюся ему любовь. Самое существенное как раз здесь. В том, что западный человек в течение трех веков был привязан к этой задаче: говорить все о сво ем сексе; что начиная с классической эпохи происхо дило постоянное усиление и возрастание значимости дискурса о сексе; и что от этого дискурса, сугубо ана литического, ждали многочисленных эффектов пере мещения, интенсификации, реориентации и измене ния по отношению к самому желанию. Не только бы ла расширена область того, что можно говорить о сек се, и людей вынуждали все время ее расширять, но,
главное, к сексу был подключен дискурс; подключен соответственно диспозитиву— сложному и с разнооб разными эффектами,— который не может быть ис черпан одним лишь отношением к запрещающему за кону. Цензура секса? Скорее, была размещена аппара тура для производства дискурсов о сексе,— все боль шего числадискурсов, способных функционировать и оказывать действие в самой его экономике.
Эта техника, быть может, осталась бы связанной с судьбой христианской духовности или с экономи кой индивидуальны* удовольствий, если бы она не была поддержана и снова поднята на щит другими механизмами. Главным образом — «общественным интересом». Не коллективным любопытством или восприимчивостью, не новой ментальностью, но ме ханизмами власти, для функционирования которых дискурс о сексе стал— в силу причин, к которым еще нужно будет вернуться,— чем-то исключительно важным. К XVIII веку рождается политическое, эко номическое, техническое побуждение говорить о сек се. И не столько в форме общей теории сексуальнос ти, сколько в форме анализа, учета, классификации и спецификации, в форме количественных или при чинных исследований. Принимать секс «в расчет», держать о нем речь, которая была бы не просто мо ральной, но и рациональной,— в этом была необхо димость, и к тому же достаточно новая, чтобы пона чалу удивиться самой себе и искать себе извинений. Как дискурс разума мог бы говорить об этол?\ «Ред ко философы устремляли уверенный взгляд на эти предметы, расположенные между отвратительным и смешным,— там, где нужно избегать одновременно илицемерия и позора»1. И почти век спустя медици
1Кондорсе, цитируемый по J.-L. Flandrin, Families, 1976.
на, от которой можно было бы ожидать меньшего удивления перед тем, что ей надлежало формулиро вать, все еще спотыкалась в тот момент, когда начина ла говорить: «Тень, окутывающая эти факты, стыд и омерзение, которые они внушают, во все времена от вращали от них взгляд наблюдателей... Я долго коле бался: включать или нет в это исследование такую от талкивающую картину [,..]»1. Существенное заключе но не столько во всех этих сомнениях, в «морализме», который они выдают, или в лицемерии, в котором их можно заподозрить, сколько в признаваемой необхо димости их преодолевать. Секс — это нечто, о чем должно говорить, говорить публично и так, чтобы го ворение это упорядочивалось не разделением на доз воленное и недозволенное, даже если сам говорящий сохраняет для себя это различение (именно тому, что
бы показать это, и служат эти торжественные и пред варяющие декларации); о нем нужно говорить как о вещи, которую следует не просто осудить или быть терпимым к ней, но которой следует управлять, вклю чать ее в приносящие пользу системы, направлять к наибольшему всеобщему благу, приводить к опти мальному функционированию. Секс — это не то, о чем только судят, но то, чем руководят. Он находит ся в ведении общества; он требует процедур управле ния; заботу о нем должен взять на себя аналитический дискурс. Секс становится в XVIII веке делом «поли ции». Но в полном и строгом смысле, который прида вался тогда этому слову: не подавление беспорядка, а упорядоченное взращивание коллективных и индиви дуальных сил: «Посредством мудрости его регламен таций укрепить и увеличить внутреннюю мощь Госу дарства, и поскольку мощь эта обеспечивается нетоль
1A.Tardieu, ЁЫе midico-Ugale sur Its attentats aux maurs, 1857, p.114.
ко Республикой в целом и каждым из составляющих еечленов, но также и способностями и талантами всех тех, кто ей принадлежит, то отсюда следует, что поли циядолжнав полной мере заниматься этим богатством изаставлять его служить общественномусчастью. Этой цели, однако, она может достичь только с помощью знания, которое у нее есть обо всех этих достояниях»1. Полиция секса, то есть: не суровость запрета, но необ ходимость регулировать секс с помощью дискурсов, полезных и публичных.
Всего лишь несколько примеров. Одним из вели кихновшеств в техниках власти стало в XVIII веке по явление «населения» в качестве экономической и по литической проблемы: население-богатство, населе ние-рабочая сила, или трудоспособность, население в равновесии между его естественным ростом и ре сурсами, которыми оно располагает. Правительства замечают, что они имеют дело не просто с отдельны ми подданными или даже с «народом», но с «населе нием»: с его специфическими феноменами и харак терными для него переменными — рождаемостью,
смертностью, продолжительностью жизни, плодови тостью, состоянием здоровья, частотой заболеваний, формой питания и жилища. Все эти переменные на ходятся в точке пересечения движений, свойствен ных жизни, и действий, характерных для институ ций: «Государсгва населяются вовсе не в соответствии с естественной прогрессией размножения, но сооб разно их промышленности, различным их производ ствам и институциям.[...] Люди умножаются, как плоды земли, и пропорционально достояниям и ресур
сам, которые они обретают в своих трудах»2. В сердцевине этой экономической и политической проблемы
1J. von Justi, Ё1ётепи ginirauxde police (французский перевод, 1769), р.20. 1 C.-J.Herbert, Essai sur la police ginirale des grains (1753), pp.320-321.
населения— секс: нужно анализировать процент рож даемости, возраст вступления в брак, законные и не законные рождения, преждевременность и частоту половых контактов, способ сделать их продуктивны ми или стерильными, последствия безбрачия или зап ретов, последствия применения противозачаточных средств— этих знаменитых «пагубных секретов», о ко торых демографам накануне Революции было извес тно, что они уже вошли в обыкновение в деревне. Ко нечно, давно уже утверждалось, что если страна хо чет быть богатой и могущественной, то она должна быть населена. Однако впервые, по крайней мере в качестве постоянно действующего фактора, общес тво утверждает, что его будущее и его богатство свя заны не только с числом и добродетелью его граж дан, не только с правилами их вступления в брак и ор ганизацией семьи, но и с тем способом, которым каждый из них пользуется сексом. От ритуальных сокрушений по поводу бесплодного разврата бога тых, людей вне брака и распутников переходят к дис курсу, в котором сексуальное поведение населения взято одновременно как объект анализа и как цель для вмешательства; от неприкрыто популяционис тских тезисов эпохи меркантилизма переходят к бо лее тонким и лучше рассчитанным попыткам регули рования, которые будут колебаться — в зависимос ти от целей и неотложных требований момента — в направлении благоприятствования или препятство вания повышению рождаемости. Сквозь политичес кую экономию населения формируется настоящая решетка наблюдений за сексом. На границе биологи ческого и экономического рождается анализ сексу альных поведений, их детерминаций и их послед ствий. Возникают также эти систематические кампа нии, которые поверх традиционных способов — мо ральных и религиозных призывов, налоговых мер —
пытаются превратить сексуальное поведение пар в согласованное экономическое и политическое пове дение. Расизм XIX и XX веков найдет здесь некоторые из своих корней. Пусть Государство знает, как обсто ят дела с сексом его граждан и с тем, как они им поль зуются, но пусть также каждый будет способен кон тролировать то, как он им пользуется. Секс стал став кой в игре между Государсгвом и индивидом, причем ставкой публичной; целая сеть дискурсов, знаний, ана лизов и предписаний сделала туда свои вклады.
То же самое относится и к сексу детей. Часто гово рят, что классическая эпоха подвергла его затемнению, от которого он не мог до конца освободиться вплоть до Трехочерковаспасительныхстрахов маленького Ганса*. Верно, что могла исчезнуть былая «свобода» речи в об щении между детьми и взрослыми, или учениками и учителями. Ни один педагог XVII века не стал бы пуб лично, как Эразм в своих Диалогах, давать советы сво емуученикупо поводувыборахорошей просгшутки. И громкийхохот, который такдолго и, видимо, во всехсо циальных классах сопровождал раннюю сексуальность ребенка, мало-помалу затих. Но это все-таки не есть бе зусловное и простое приведение к молчанию. Скорее, это новый режим дискурсов. О сексе говорят не мень ше,— напротив. Но говорят по-другому, говорят дру гиелюди, исходя из другихточек зрения и длядостиже ния других результатов. Само молчание, вещи, о кото рыхотказываются говорить или которые запрещают на зывать, сдержанность, которая требуется от говоря щих,— все это является не столько абсолютным преде лом дискурса, другой стороной, от которой он якобы отделен жесткой границей, сколько элементами, фун кционирующими рядом со сказанными вещами, вмес те с ними и по отношению к ним в рамках согласован ныхстратегий. Не следует производить здесь бинарного разделения на то, о чем говорят, и то, о чем не говорят;