Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

лей, или, точнее,— целого философского течения. И даже если внутри этого философского течения Фуко и занимает особенно оригинальное и яркое место, его, тем не менее, следует интегрировать в то, что можно было бы назвать французской школой негенетического структурализма, включающего, в частности, имена Леви-Стросса, Ролана Барта, Аль­ тюссера, Деррида. [...]

Я хотел бы закончить свое выступление упомина­ нием знаменитой фразы, написанной в мае* каким-то студентом на черной доске в одной из аудиторий Сорбонны, фразы, которая, мне кажется, выражает сущность одновременно как философской, так и на­ учной критики негенетического структурализма: «структуры не выходят на улицы!»,— что означает: историю никогда не делают структуры,— историю делают люди, пусть действия этих последних и носят всегда структурированный и значащий характер.

Мишель Фуко. Попытаюсь ответить. Первое: что ка­ сается меня, то я никогда не употреблял слова «струк­ тура». Поищите его в Словахивеицгх— вы его там не найдете. Так вот, я хотел бы, чтобы меня избавили от всех вольностей, связанных со структурализмом, или чтобы давали себе труд их обосновывать**. Кроме то­ го, я не сказал, что автора не существует; я не говорил этого, и я очень удивлен, что сказанное мной могло дать повод для подобного недоразумения. Давайте еще раз вернемся ко всему этому.

Я говорил об определенной тематике, которую можно выявить как в произведениях, так и в крити­ ке, и которая состоит, если хотите, в том, что автор должен стереться или быть стерт в пользу форм, свойственных дискурсам. Коль скоро с этим реше­ но, то вопрос, который я себе задал, был следую­ щий: что это утверждение об исчезновении писате­

ля или автора позволяет обнаружить? Оно позволя­ ет обнаружить действие функции-автор. И то, что я попытался проанализировать,— это именно тот способ, которым отправлялась функция-автор в том, что можно назвать европейской культурой, на­ чиная с XVII века. Конечно, я сделал это очень гру­ бо и таким способом, который — я готов признать это — является слишком абстрактным, поскольку речь шла об установлении этого по крупному счету. Определить, каким образом осуществляется эта функция, при каких условиях, в каком поле и так да­ лее,— это, согласитесь, не то же самое, что сказать, что автора не существует.

То же самое касается и отрицания человека, о ко­ тором говорил господин Гольдманн: смерть человека

— это тема, которая позволяет прояснить тот способ, которым понятие человека функционировало в зна­ нии. И если бы не ограничивались чтением — бес­ спорно, нелегким — лишь самых первых или самых последних страниц того, что я пишу, то заметили бы, что это мое утверждение препровождает к ана­ лизу функционирования. Речь идет не о том, чтобы утверждать, что человек умер, но о том, чтобы от­ правляясь от темы — которая вовсе не мне принад­ лежит и которая с конца XIX века беспрестанно вос­ производится,— что человек умер (или что он ско­ ро исчезнет, или что ему на смену придет сверхче­ ловек),— чтобы, отправляясь от этого, понять, ка­ ким образом, согласно каким правилам сформиро­ валось и функционировало понятие человека. И то же самое я сделал по отношению к понятию автора. Сдержим же слезы.

Еще одно замечание. Было сказано, что я принял точку зрения не-научности. Конечно, я не настаиваю, что проделал здесь научную работу, но хотел бы я знать, из какой инстанции исходит этот упрек мне.

Морж деГандилъяк. Слушая Вас, я спрашивал себя, по какому, собственно, критерию Вы отличаете «устано­ вителей дискурсивности» не только от «пророков» в собственно религиозном смысле, но также и от иници­ аторов «научности», к которым, конечно же, неумес­ тно относить Маркса и Фрейда. Ну а если допустить некую оригинальную категорию, лежащую в некото­ ром роде по ту сторону научности и пророчества, но от них зависимую, то я не могу не удивиться, не находя тут ни Платона, ни, в особенности, Ницше, которого, если мне не изменяет память, Вы нам представили в свое время в Руайомоне как оказавшего на наше вре­ мя влияние того же типа, что и Маркс и Фрейд.

Фуко. Отвечу Вам, но только в качестве рабочей ги­ потезы, поскольку говорю еще раз: то, что я набро­ сал сейчас, было, к сожалению, не более, чем планом работы, разметкой стройплощадки,— я отвечу Вам, что трансдискурсивная ситуация, в которой оказа­ лись такие авторы, как Платон и Аристотель, начи­ ная с той поры, когда они писали, и вплоть до Воз­ рождения, должна еще стать предметом анализа: способы, какими их цитировали или к ним отсылали, какими их интерпретировали или восстанавливали подлинность их текстов и так далее,— все это, несом­ ненно, подчиняется некоторой системе функциони­ рования. Я полагаю, что в случае Маркса и Фрейда мы имеем дело с авторами, трансдискурсивная пози­ ция которых не совпадает с трансдискурсивной по­ зицией таких авторов, как Платон и Аристотель. И следовало бы описать, чем является эта современная трансдискурсивность в противоположность прежней-

ЛюсьенГолъдманн. Один только вопрос: когда Вы до­ пускаете существование человека или субъекта, своди­ те ли Вы их — да или нет — к статусу функции?

Фуко.Я не говорил, что свожу к функции,— я анали­ зировал функцию, внутри которой нечто такое, как автор, может существовать. Я здесь не делал анали­ за субъекта — то, что я тут проделал, это анализ ав­ тора. Если бы я делал доклад о субъекте, то возмож­ но, я точно таким же образом проанализировал бы функцию-субъект, то есть проанализировал бы усло­ вия, при которых возможно выполнение неким ин­ дивидом функции субъекта. И следовало бы еще уточнить, в каком поле субъект является субъектом, и субъектом — чего: дискурса, желания, экономичес­ кого процесса и так далее. Абсолютного субъекта не существует.

[...]

Жак Лакан. Я очень поздно получил приглашение. Читая его, в последнем пункте Вашего текста я отме­ тил это «возвращение к». Возвращаются, быть мо­ жет, ко многим вещам, но возвращение к Фрейду — это есть, в конце концов, то, что я поднял как своего рода знамя, в некотором поле, и тут я могу Вас лишь поблагодарить: Вы полностью ответили на мое ожи­ дание. Все, что Вы сказали, восстанавливая специаль­ но по отношению к Фрейду то, что означает «возвра­ щение к», представляется мне — по крайней мере, с точки зрения того, в чем я сам мог поучаствовать,— совершенно уместным.

Далее я хотел бы обратить внимание на то, что — структурализм, не структурализм— нигде, мне кажет­ ся, в поле, туманно определяемом этой этикеткой, не стоит вопрос об отрицании субъекта. Речь идет о зави­ симости субъекта — что в высшей степени другое — и особенно, как в случае возвращения к Фрейду, о за­ висимости субъекта по отношению к чему-то действи­ тельно элементарному— к тому, что мы попытались выделить термином «означающее».

Наконец — и этим я ограничу свое выступле­ ние,— я никоим образом не считаю законным напи­ сать, что структуры не выходят на улицу, потому как если что и демонстрируют майские события, так это именно выход на улицу структур. Тот факт, что сло­ ва эти пишутся на том самом месте, где и произошел этот выход на улицу, доказывает всего-навсего, что просто то, что очень часто и даже чаще всего есть внутреннее того, что называют актом,— это именно то, что он не опознает сам себя.

Жан Валь. Нам остается поблагодарить Мишеля Фу­ ко за то, что он пришел, за то, что он выступил перед нами, а до того написал свой доклад, за то, что он от­ ветил на поставленные вопросы, которые к тому же все были интересными. Я благодарю также тех, кто выступал, и слушателей. «Кто слушает, кто гово­ рит»,— мы сможем ответить «дома» на этот вопрос.

В речь*, которую я должен произнести сегодня, равно как и в те, что мне, возможно, придется произносить здесь в течение многих лет, мне хотелось бы просколь­ знуть тайком. Вместо того, чтобы брать слово, я хотел бы, чтобы оно само окутало меня иунесло как можно дальше, за любое возможное начало. Я предпочел бы обнаружить, что в тот момент, когда мне нужно начи­ нать говорить, мне давно уже предшествует некий го­ лос без имени, что мне достаточно было бы лишь свя­ зать, продолжить фразу, поселиться, не спугнув нико­ го, в ее промежутках, *сакесли бы она сделала мне знак, задержавшись на мгновение в нерешительности. Вот тогда и не было бы начала; вместо того, чтобы быть тем, из кого речь проистекает, я был бы тогда, по при­ хоти ее развертывания, скорее незначительным пробе­ лом, точкой ее возможного исчезновения.

Я хотел бы, чтобы позади меня был голос,— го­ лос, давно уже взявший слово, заранее дублирующий все, что я собираюсь сказать, голос, который говорил бы так: «Нужно продолжать, а я не могу продол­ жать,— нужно продолжать, нужно говорить слова, сколько их ни есть, нужно говорить их до тех пор, по­ ка они не найдут меня, до тех пор, пока они меня не выскажут,— странное наказание, странная вина,— нужно продолжать, хотя, быть может, это уже сде­ лано,— быть может, они меня уже высказали, быть

может, они доставили меня на порог моей истории, к двери, которая открывается в мою историю; от­ кройся она теперь — я бы удивился»*.

У многих, я думаю, есть сходное желание — избе­ жать необходимости начинать, желание обнаружить себя сразу по другую сторону дискурса — так, чтрбы не пришлось извне рассматривать то, что он мог бы иметь необычного, опасного, возможно — пагубно­ го. Принятое в обществе установление отвечает на это, такое распространенное желание в ироничном духе: оно делает всякие начала торжественными, ок­ ружает их вниманием и молчанием и предписывает им ритуализованные формы — словно для того, что­ бы оповестить о них как можно раньше.

Желание говорит: «Мне не хотелось бы самому вхо­ дить в этот рискованный порядок дискурса; мне не хо­ телось бы иметь дела с тем, что есть в нем окончатель­ ного и резкого; мне хотелось бы, чтобы он простирал­ ся вокруг меня, как спокойная, глубокая и бесконеч­ но открытая прозрачность, где другие отвечали бы на мое ожидание и откуда одна за другой появлялись бы истины; мне же оставалось бы при этом только позво­ лить этому порядку нести себя — подобно некоему счастливому обломку, позволить нести себя в нем и им». Установление же отвечает: «Тебе нечего бояться начинать; мы все здесь для того и находимся, чтобы показать тебе, что дискурс размещен в порядке зако­ нов; что за его появлением давно уже следят; что ему было отведено такое место, которое оказывает ему честь, но вместе с тем его и обезоруживает; и что если ему и случается иметь какую-то власть, то получает он ее именно от нас и только от нас».

Но, может быть, это установление и это желание— только два противоположных ответа на одно и то же беспокойство: беспокойство по поводу того, чем явля­ ется дискурс в своей материальной реальности произ­

несенной или написанной вещи; беспокойство по по­ воду этого преходящего существования, существова­ ния, которое, конечно же, обречено быть стертым с лица земли, но за столь длительное время, что оно уже нам неподвластно; беспокойство из-затого, что за этой деятельностью, впрочем вполне обыденной и серой, чувствуются такие полномочия и опасности, которые мы плохо себе представляем; беспокойство из-за того, что за всеми этими словами, столь многочисленными и употреблявшимися столь долго, что суровость их уже не слышна,— за этими словами угадываются бит­ вы, победы, раны, господство и рабство.

Но что уж такого опасного и гибельного в том факте, что люди разговаривают и что их дискурсы бесконечно множатся? В чем тут опасность?

* * *

Вот гипотеза, которую я хотел бы предложить сегод­ ня, чтобы очертить то место — или, быть может, весьма и весьма временную сцену той работы, кото­ рую я делаю. Я полагаю, что в любом обществе про­ изводство дискурса одновременно контролируется, подвергается селекции, организуется и перераспреде­ ляется с помощью некоторого числа процедур, фун­ кция которых— нейтрализовать его властные полно­ мочия и связанные с ним опасности, обуздать непред­ сказуемость его события, избежать его такой полно­ весной, такой угрожающей материальности.

В обществе, подобном нашему, конечно же, извес­ тны процедуры исключения. Самая очевидная и самая привычная из них — это запрет. Нам хорошо извес­ тно, что говорить можно не все, говорить можно не обо всем и не при любых обстоятельствах, и, наконец, что не всякому можно говорить о чем угодно. Табу на объект, ритуал обстоятельств, привилегированное или исключительное право говорящего субъекта — здесь мы имеем дело с действием трех типов запре­

тов, которые пересекаются, усиливают друг друга или компенсируют, образуя сложную решетку, которая непрерывно изменяется. Отмечу лишь, что в наши дни областями, где решетка эта наиболее уплотнена, где растет число черных клеточек, являются области сексуальности и политики. Как если бы дискурс, вмес­ то того, чтобы быть тем прозрачным или нейтраль­ ным элементом, в котором сексуальность обезоружи­ вается, а политикаумиротворяется, являлся как раз од­ ним из мест, где осуществляются, причем привилеги­ рованным образом, некоторые из наиболее опасных проявлений их силы. И напрасно дискурс предстает с виду чем-то малозначительным — запреты, которые на него накладываются, очень рано и очень быстро раскрывают его связь с желанием и властью. Да и что же в этом удивительного? Дискурс ведь — что и по­ казал нам психоанализ — это не просто то, что про­ являет (или прячет) желание, он также и то, что явля­ ется объектом желания; и точно так же дискурс — а этому не перестает учить нас история — это не прос­ то то, через что являют себя миру битвы и системы подчинения, но и то, ради чего сражаются, то, чем сра­ жаются, власть, которой стремятся завладеть.

В нашем обществе существует и другой способ ис­ ключения: на этот раз не запрет, а разделение и отбра­ сывание. Я думаю о противопоставлении разума и бе­ зумия. Начиная с глубокого средневековья сумас­ шедший — это тот, чей дискурс не может циркули­ ровать как дискурс других. Иногда считается, что его слово — недействительно: оно не обладает ни истин­ ностью, ни значимостью, не может свидетельство­ вать в суде, не может заверить какой-либо акт или контракт, не может даже при жертвоприношении во время мессы позволить произойти пресуществлению хлеба в тело; но зато иногда случается, что это слово, в отличие от любого другого, наделяют странными