Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

Так Ж.Ипполит разыскал и прошел все пути, иду­ щие от этого текста, как если бы его беспокойством бы­ ло: можно ли еще философствоватьтам, где Гегель уже невозможен? Может ли еще существовать какая-либо философия— и при этом больше уже не быть гегелев­ ской? То в нашей мысли, что является не-гегелев- ским,— является ли оно тем самым непременно не­ философским? А то, что является антифилософским,— является ли оно с необходимостью не-гегелевским? Та­ ким образом, из того присутствия Гегеля, которое он нам дал, он не пытался сделать только историческое и педантичное описание; он хотел сделать из него свое­ го рода схемуиспытания современности (возможно ли сегодня мыслить на гегелевский манер науки, исто­ рию, политику и повседневное страдание?); и обратно: он хотел нашей современностью испытать гегельян­ ство и, тем самым, вообще философию. Для него от­ ношение к Гегелю было местом испытания и столкно­ вения, и он никогда не был уверен в том, что филосо­ фия выйдет оттуда победительницей. Он вовсе не пользовался гегелевской системой как внушающим доверие универсумом; он видел в ней предельный риск, на который пошла философия.

Отсюда, я думаю, перестановки, которые он про­ извел — я не говорю: внутри гегелевской филосо­ фии, но — на ней и на философии, как ее понимал Гегель; отсюда же — подлинная инверсия тем. Вместо того, чтобы понимать философию как тотальность, способную, наконец, помыслить и ухватить себя в движении понятия, Ж.Ипполит превращал ее в бес­ конечную задачу на фоне безграничного горизонта: всегда рано всходящая, его философия вовсе не бы­ ла готова когда-либо завершиться. Бесконечная зада­ ча — это, следовательно, всегда возобновляемая за­ дача, обреченная на форму и парадокс повторения: философия как недостижимая мысль о тотальности

была для Ж .Ипполита тем, что может быть повторя­ емого в предельной иррегулярности опыта; она бы­ ла тем, что дается и ускользает как вопрос, без кон­ ца возобновляемый в жизни, в смерти, в памяти,— таким образом, гегелевскую тему завершения на са­ мосознании он трансформировал в тему повторяюще­ гося вопрошания. Но, будучи повторением, филосо^ фия для него не была тем, что следует за понятием: ей не нужно было продолжать здание абстракций, она должна была все время держаться в стороне, порывать со всеми своими приобретенными обобщениями и снова и снова вверять себя контакту с не-философией; она должна была приближаться, как можно ближе, не к тому, что ее завершает, но к тому, что ей предшеству­ ет, к тому, что еще не пробуждено к ее беспокойству; она должна была возобновлять — для того, чтобы их мыслить, а не для того, чтобы их редуцировать,— сво­ еобразие истории, региональные рациональности на­ уки, глубину памяти в сознании. Так появляется тема философии присутствующей, беспокойной, переме­ щающейся вдоль всей линии своего контакта с нефилософией, существующей, тем не менее, только бла­ годаря последней и раскрывающей смысл, который эта не-философия для нас имеет*. Но если она сущес­ твует в этом возобновляющемся контакте с нефилософией, что же тогда является началом филосо­ фии? Наличествует ли она уже здесь, скрыто присут­ ствуя в том, что не есть она, начиная формулировать­ ся в полголоса в шепоте вещей? Но с этого момента философский дискурс больше уже, быть может, не имеет права на существование. Или же философия должна начинаться с обоснования одновременно и произвольного, и абсолютного? Таким образом видно, как гегелевская тема движения, присущего непосред­ ственному, заменяется темой обоснования философ­ ского дискурса и его формальной структуры.

Наконец, последний сдвиг, который Ж.Ипполит произвел на гегелевской философии: если филосо­ фия действительно должна начинаться как абсолют­ ный дискурс — как быть тогда с историей, и что это за начало, которое начинается с некоторого единич­ ного индивида, в некотором обществе, в некотором социальном классе и посреди битв?

Эти пять сдвигов, подводя к самому краю гегелев­ ской философии, перемещая ее, без сомнения, по ту сторону своих собственных границ, созывают одну за другой все основные великие фигуры современной философии, которые Ж.Ипполит не переставая стал­ кивал с Гегелем: Маркс— с вопросами истории, Фих­ те — с проблемой абсолютного начала философии, Бергсон— с темой контакта с не-философским, Кьер­ кегор — с проблемой повторения и истины, Гуссерль

— с темой философии как бесконечной задачи, свя­ занной с историей нашей рациональности. И по ту сто­ ронуэтих философских фигур можно видеть все те об­ ласти знания, которые Ж.Ипполит созывал вокруг своих собственных вопросов: психоанализ с его стран­ ной логикой желания, математика и формализация дискурса, теория информации и ее применение к ана­ лизу живого — короче, все те области, исходя из ко­ торых можно поставить вопрос о логике и о существо­ вании, которые, в свою очередь, беспрестанно связы­ вают себя узами и разрывают их.

Я думаю, что это дело, артикулированное в несколь­ ких важнейших книгах, но в еще большей степени вло­ женное в исследования, в преподавание, в постоянное внимание, в каждодневную пробужденность и щед­ рость, в ответственность, с виду— административную и педагогическую (но реально это значит— вдвойне поли­ тическую), — это дело оказалось местом встречи и фор­ мулирования наиболее фундаментальных проблем на­ шейэпохи. Наемного— тех, кто емубесконечно обязан.

Именно потому, что я, без сомнения, позаимство­ вал у него смысл и возможность того, что я делаю, потому, что так часто он светил мне, когда я пробо­ вал вслепую,— я и захотел разместить свою работу под его знаком и счел важным закончить представ­ ление своих проектов упоминанием о нем. Вопросы, которые я сейчас себе задаю, собираются, как в фоку-' се, именно в направлении к нему, к этой нехватке, где я ощущаю одновременно и его отсутствие и свою соб­ ственную недостаточность.

Поскольку я столь многим ему обязан, я хорошо понимаю, что в большей своей части тот выбор, кото­ рый вы сделали, приглашая меня преподавать здесь,— это то должное, что вы воздали ему, я глубоко приз­ нателен вам за честь, которую вы оказали мне, но не меньше я признателен вам за то, что в этом выборе причитается ему. Если я и не чувствую себя вровень с задачей заступить его место, я знаю все же, что если бы это счастье могло быть нам дано, сегодня вечером его снисходительность поддерживала бы меня.

И теперь я лучше начинаю понимать, почему мне так трудно было начать сегодня. Теперь я хорошо знаю, чтб это за голос, который, как мне того хоте­ лось, должен был бы предшествовать мне, который нес бы меня и приглашал бы меня говорить, который поселился бы в моем собственном дискурсе. Я знаю, чтб было такого опасного в том, чтобы взять слово, поскольку брал я это слово в том месте, откуда я слу­ шал его и где его уже больше нет, — нет его, чтобы услышать меня.

I. Мы, другие викторианцы

Долго, дескать, его мы терпели и будто бы и сегодня еще живем под его, этого викторианского режима, гнетом. На гербе нашей сексуальности, такой сдер­ жанной, безъязыкой и лицемерной, красуется якобы он, повелевающий ханжа.

Еще в начале семнадцатого века, говорят, была в ходу известная откровенность. Практики не нужда­ лись в утаивании; слова говорились без чрезмерного умолчания, а вещи — без особой маскировки; с не­ дозволенным обращались с фамильярной терпи­ мостью. Кодексы грубого, непристойного и непри­ личного были не такими уж и жесткими по сравне­ нию с кодексами девятнадцатого века. Откровенные жесты, бесстыдные речи, нескрываемые нарушения, члены тела, выставляемые напоказ и с легкостью со­ единяющиеся, развязные дети, без стыда и смущения снующие под хохот взрослых: тела «ходили ходуном»!

На смену этому ясному дню пришли якобы ско­ рые сумерки, а затем и однообразные ночи виктори­ анской буржуазии. Сексуальность теперь тщательно скрывается. Она меняет место жительства. Она кон­ фискуется в пользу скрепленной браком семьи. И полностью поглощается серьезностью функции вос­ производства. Секс окружают молчанием. Закон вершит супружеская пара, узаконенная и производя-

щая потомство. Она навязывает себя как образец, зас­ тавляет ценить норму, обладает истиной, оставляет за собой право говорить, резервируя за собой принцип секретности. И в социальном пространстве, и в сер­ дце каждого дома есть одно единственное — зато служащее пользе и продолжению рода — место для признаваемой сексуальности: родительская спальня: Всему прочему остается лишь стушеваться: приличие манер ловко обходит тела, пристойность слов отбели­ вает речи. Что же касается секса, не ведущего к зача­ тию, то он, если упорствует и слишком себя показы­ вает, оказывается чем-то аномальным: он получает соответствующий статус и должен расплатиться за это соответствующим наказанием.

То, что не упорядочено принципом продолжения рода и не преображено им, не имеет больше ни мес­ та, ни права на существование. Равно как не имеет и слова. Одновременно и изгнанное, и непризнанное, и сведенное к молчанию. Оно не только не существу­ ет, но и не должно существовать, и его заставят исчез­ нуть, едва оно себя обнаружит — в деле или в слове. Хорошо известно, к примеру, что дети не имеют сек­ са: и это — основание, чтобы им его запретить, осно­ вание, чтобы не позволять им о нем говорить, осно­ вание для того, чтобы закрывать себе глаза и заты­ кать себе уши всякий раз, когда им вздумается его вы­ казать, основание, чтобы установить всеобщее и ста­ рательно соблюдаемое молчание. Таковы якобы суть подавления и то, что его отличает от запретов, кото­ рые поддерживаются просто уголовным законода­ тельством: подавление действует именно как приго­ вор к исчезновению, но также и как предписание молчания, утверждение несуществования, как кон­ статация, стало быть, того, что во всем этом нет ни­ чего такого, о чем следовало бы говорить, что нуж­ но было бы видеть или знать. Вот так, по этой-то сво­

ейхромающей логике, и шагало-де лицемерие наших буржуазных обществ. Вынужденное, однако, к неко­ торым уступкам. Если уж и в самом деле нужно дать место неузаконенным формам сексуальности, то пусть-ка они отправляются со своей шумихой куданибудь в другое место: туда, где их можно будет снова включить — если не в производственный цикл, то, по крайней мере, в получение выгоды. Публичный дом и сумасшедший дом станут этими местами тер­ пимости: проститутка, клиент и сутенер, психиатр и его истерический больной — эти «другие викториан­ цы», как сказал бы Стивен Маркус*,— кажется, пе­ ревели тайком удовольствие, о котором не говорят, в порядок вещей, которым знают счет; под сурдинку разрешенные в таком случае слова и жесты идут там по твердой цене. Только там дикий секс имел будто бы право быть чем-то реальным, пусть и весьма ос­ тровным, а также право на некоторые типы дискур­

сов — подпольных, огороженных, закодированных. Во всех же прочих местах современное пуританство наложило, мол, свой тройной декрет о запрещении, несуществовании и молчании.

Что же, выходит, мы уже освободились от этих двух долгих веков, история сексуальности которых должна якобы читаться прежде всего как хроника на­ растающего подавления? Совсем немного,— говорят нам снова. Благодаря Фрейду, быть может. Но с какой осмотрительностью, с какой медицинской осторож­ ностью, с какой научной гарантией безвредности и со сколькими предосторожностями, дабы удержать все там, где можно не бояться «перебора», в наиболее на­ дежном и укромном пространстве: между психоана­ литической кушеткой и дискурсом,— еще одно доход­ ное перешептывание на постели. И могло ли это быть иначе? Нам объясняют, что коль скоро подавление, на­ чиная с классической эпохи, и в самом деле было фун­

даментальным способом связи между властью, знани­ ем и сексуальностью, то и избавиться от него можно лишь немалой ценой: здесь понадобилось бы не мень­ ше, чем пресгупание законов, снятие запретов, втор­ жение слова, восстановление удовольствия во всей его реальности и целая новая экономика механизмов влас­ ти,— ведь и самая малая огласка истины обусловлена политикой. Подобных результатов нельзя, стало быть, ожидать ни просто от медицинской практики, ни от теоретического дискурса, пусть даже и строгого. И вот разоблачают конформизм Фрейда, нормализующие функции психоанализа, столь сильную застенчивость, стоящую за великими порывами Райха, а также все те интегративные эффекты, которые обеспечиваются «наукой» о сексе или практиками сексологии, весьма недвусмысленными.

Этот дискурс о современном подавлении секса хо­ рошо держится. Потому, несомненно, что его легко держать*. Его защищает серьезное историческое и по­ литическое поручительство; заставляя явиться эту эпоху подавления в XVII веке, после столетий свеже­ го воздуха и свободного выражения, подводят к сов­ падению этой эпохи с развитием капитализма: дискурс этот составляет якобы одно целое с буржуазным по­ рядком. Скромная хроника секса и его притеснений тут же превращается в церемонную историю способов производства, ничтожность ее рассеивается: Объясни­ тельный принцип вырисовывается из самого факта: если секс подавляется столь сурово, то это потому, что он несовместим со всеобщим и интенсивным привле­ чением к труду; можно ли было терпеть в эпоху, ког­ да систематически эксплуатируется рабочая сила, что­ бы она отправлялась увеселять себя удовольствиями, за исключением разве что тех, сведенных к минимуму, которые позволяют ей воспроизводиться? Секс и его эффекты дешифровать, быть может, непросто; зато их

подавление, когда его вот так переориентируют, легко анализируется. И дело секса— его свободы, но так­ же и знания, которое о нем получают, и права о нем го­ ворить — оказывается по праву связанным с честью некоего политического дела: секс, и он тоже, вписыва­ ется в будущее. Какой-нибудь недоверчивый ум спро­ сит себя, быть может, не несут ли по-прежнему столь многочисленные предосторожности в поиске такого значительного крестного отца для истории секса сле­ дов былой стыдливости: как если бы для того, чтобы этот дискурс мог быть произнесен или услышан, тре­ бовалось не меньше, чем эти придающие ему значи­ мость корреляции.

Но есть, быть может, и другая причина, делающая для нас столь благодарным делом формулировать от­ ношения между сексом и властью в терминах подав­ ления: это то, что можно было бы назвать выгодой го­ ворящего. Если секс подавлен, то есть обречен на зап­ рещение, на несуществование и на немоту, то сам факт говорения о нем и говорения о его подавлении имеет оттенок смелого преступания. Тот, кто так говорит, ставит себя в какой-то степени вне власти; он попира­ ет закон; он предвосхищает, хотя бы немного, буду­ щую свободу. Отсюда та торжественность, с какой се­ годня говорят о сексе. Первые демографы и психиат­ ры XIX века, когда они были вынуждены упоминать о нем, считали своим долгом извиниться перед свои­ ми читателями за привлечение внимания к столь низ­ менным и ничтожным темам. Мы же в течение вот уже несколькихдесятков лет не можем говорить о нем иначе, как немного встав в позу: сознаниетого, что мы бросаем вызов установленному порядку, тон голоса, показывающий, что мы знаем, что мы — ниспровер­ гатели; пыл людей, готовящих заговор против насто­ ящего и призывающих будущее, день наступления ко­ торого, как мы и впрямь думаем, мы приближаем.