Воля к истине по ту сторону знания власти и сексуальности

нужно было бы попытаться определить различные спо­ собы не говорить об этом, установить, как распределя­ ются те, кто может и кто не может об этом говорить, ка­ кой тип дискурса разрешен или какая форма сдержан­ ности требуется для однихи для других. Имеет место не одно, но множество разных молчаний, и они являются составной частью стратегий, которые стягивают и пере­ секают дискурсы.

Возьмем образовательные коллежи XVIII века. В целом может возникнуть впечатление, что о сексе

.там практически не говорят. Но достаточно бросить взгляд на архитектурные диспозитивы, на дисципли­ нарные уставы и на всю внутреннюю организацию — и мы увидим, что там постоянно стоит вопрос о сек­ се. Строители подумали о нем, причем в явной форме. Организаторы постоянно принимают его во внима­ ние. Все, кто хоть в какой-то мере обладают властью, приведены в состояние постоянной бдительности, которая беспрерывно поддерживается всевозможны­ ми приспособлениями, принятыми мерами предосто­ рожности, игрой наказания и ответственности. Прос­ транство классов, форма столов, устройство дворов для отдыха, планировка спален (с перегородками или без, с занавесками или без), предусмотренные для надзора за отходом ко сну и за сном уставы — все это отсылает, и самым что ни на есть пространным обра­ зом, к сексуальности детей1. То, что можно было бы

1«Полицейский устав для лицеев» (1809).

Статья 67. «Во время классных и учебных часов всегда должен быть классный воспитатель, наблюдающий за тем, что происходит снаружи, дабы воспрепятствовать ученикам, вышедшим по нужде, останавливать­ ся и собираться вместе.

68.После вечерней молитвы ученики должны быть препровождены об­ ратно в спальню, где воспитатели сразу же должны уложить их спать.

69.Воспитатели должны ложиться спать не ранее, чем они удостоверят­ ся, что каждый ученик находится в своей постели.

70.Кровати должны быть отгорожены друг от друга перегородками вы­ сотой в два метра. Спальни должны быть освещены в течение ночи.»

назвать внутренним дискурсом учреждения — той речью, которую оно держит передхамим собой и ко­ торая циркулирует среди тех, кто обеспечивает его функционирование,— этот дискурс в существенной своей части артикулируется исходя из констатации то­ го, что сексуальность эта существует: ранняя, активная и постоянная. Но больше того: в течение XVIII века сексученика коллежа стал — причем особым по срав­ нению с сексом подростков вообще образом — общес­ твенной проблемой. Врачи обращаются к директо­ рам заведений и преподавателям, но высказывают свое мнение также и семьям; педагоги разрабатыва­ ют проекты, которые они представляют на рассмот­ рение властей; учителя поворачиваются лицом к уче­ никам, дают им рекомендации и составляют для них целые книги увещеваний, нравственных или меди­ цинских примеров. Вокруг ученика коллежа и его секса быстро разрастается целая литература наставле­ ний, предупреждений, наблюдений, медицинских со­ ветов, клинических случаев, схем реформы, планов идеальных учреждений. Благодаря Базедову и немец­ кому «филантропическому» движению это выведе­ ние в дискурс подросткового секса приняло значи­ тельный размах. Зальцманн организовал даже экспе­ риментальную школу, особенность которой состоя­ ла в настолько хорошо продуманных контроле и вос­ питании в области секса, что универсальный грех юности никогда не должен был бы там иметь место. И среди всех этих принятых мер ребенок не должен был оказаться лишь бессловесным и несознательным объектом забот, согласованных между одними лишь взрослыми; ему предписывался определенный дис­ курс о сексе: разумный, ограниченный, каноничес­ кий и истинный,— своего рода дискурсивная ортопе­ дия. Заставкой тут мог бы служить большой праз­ дник, организованный в Филантропинуме в мае 1776

ния, то образуют по поводу них ускользающее от них знание,— все это позволяет связатьусиление власти и умножение дискурса. Начиная с XVIII века секс де­ тей и подростков становится важной ставкой, вокруг которой выстраиваются бесчисленные институцио­ нальные приспособления и дискурсивные стратегии. Вполне может статься, что и у взрослых, и у самих де­ тей отняли определенный способ говорить об этом и что этот способ был дисквалифицирован как прямой, резкий, грубый. Но это было лишь оборотной сторо­ ной и, быть может, условием функционирования другихдискурсов — множественных, пересекающих­ ся, тонко иерархизированных и весьма сильно арти­ кулированных вокруг пучка отношений власти.

Можно было бы назвать немало других очагов, которые, начиная с XVIII или XIX века, пришли в действие, чтобы порождать дискурсы о сексе. Снача­ ла медицина с ее «болезнями нервов», затем психиат­ рия, когда она принимается искать этиологию душев­ ныхболезней в области «излишеств», потом— онаниз­ ма, далее — неудовлетворенности, а вслед за тем — «хитростей в отношении деторождения», особенно же когда она присваивает себе — как свою собствен­ ную — всю область сексуальных извращений; также иуголовное правосудие, которое уже давно имело де­ ло с сексуальностью, особенно в форме «чудовищ­ ных» и противоестественных преступлений, но кото­ рое к середине XIX века доходит до детального раз­ бирательства мелких посягательств, пустяковых ос­ корблений, незначительных извращений; наконец, все эти формы социального контроля, которые раз­ виваются к концу прошлого века и которые фильтру­ ют сексуальность пар, родителей и детей, опасных подростков и подростков, находящихся в опасности, предпринимая попытки предохранить, разъединить, предупредить, повсюду сигнализируя о погибели,

крестьянской жизни, принялись обмерять черепную коробку, изучать строение костей лица, обследовать анатомию, чтобы обнаружить там возможные приз­ наки дегенерации; что его заставили говорить; что его стали расспрашивать о его мыслях, склонностях, привычках, ощущениях, суждениях. И что в конце концов решили, не признав за ним никакого право­ нарушения, превратить его в чистый объект медици­ ны и знания, объект, который следует до конца его жизни упрятать в Маревильскую больницу, но также и — познакомить с ним ученый мир с помощью де­ тального анализа. Можно держать пари, что в то же самое время ляпкурский учитель обучал деревенских малышей оттачивать свою речь и не говорить боль­ ше вслух обо всех этих вещах. Но именно это и было, без сомнения, одним из условий того, чтобы инсти­ туции знания и власти могли прикрыть этот малень­ кий повседневный спектакль своим торжественным дискурсом. И вот вокруг этих-то испокон веков прак­ тиковавшихся действий, вокруг почти не скрывае­ мыхудовольствий, которыми обменивались деревен­ ские дурачки с пробудившимися детьми, наше об­ щество — и тут оно, безусловно, было первым в ис­ тории — разместило целый арсенал средств для про­ изводства дискурса, для анализа и для познания.

Между распутным англичанином, который прис­ трастился к описанию для самого себя причуд своей тайной жизни, и его современником, этим деревен­ ским дурачком, дававшим несколько су девчушкам за любезности, в которых ему отказывали те, что постар­ ше, несомненно, существует некая глубокая связь: так или иначе, от одной крайности до другой, секс стал чем-то таким, о чем нужно говорить, и говорить ис­ черпывающим образом, в соответствии с дискурсив­ ными диспозитивами, которые могут быть различны­ ми, однако все они, каждый по-своему, являются при­

нудительными. Будь то изощренная откровенность или авторитарный допрос— о сексе, утонченном или по-деревенски безыскусном, о нем должно быть ска­ зано. Некое великое, принимающее различные фор­ мы, приказание равно подчиняет себе и анонимного англичанина и бедного крестьянина из Лотарингии, которого, кстати, по воле истории звали Жуй*.

Начиная с XVIII века секс беспрестанно провоциро­ вал своего рода всеобщую повышенную дискурсивную возбудимость. И эти дискурсы о сексе размножались не помимо власти или вопреки ей, но именно там, где она осуществлялась, и именно как средство ее осущес­ твления; везде были оборудованы побуждения к тому, чтобы говорить, везде — диспозитивы для того, что­ бы слушать и регистрировать, везде — процедуры, чтобы наблюдать, расспрашивать и формулировать. Секс выбивают из его убежища и принуждают к дис­ курсивному существованию. От отдельного импера­ тива, предписывающего каждому превращать свой секс в непрерывный дискурс, вплоть до многообраз­ ных механизмов, которые через порядки экономики, педагогики, медицины, правосудия побуждают, извле­ кают, оборудуют, институционализируют дискурс о сексе,— все это огромное многословие, которое вос­ требовала и организовала наша цивилизация. Может быть, никакой другой тип общества никогда не акку­ мулировал такого количества дискурсов о сексе, к то­ му же в течение такой сравнительно короткой исто­ рии. О нем, может статься, мы говорим больше, чем о чем бы то ни было другом; мы усердствуем в этой за­ даче; мы убеждаем себя с помощью странных угрызе­ ний совести в том, что мы никогда не говорим о нем достаточно, что мы слишком застенчивы и боязливы, что из-за инертности и покорности мы прячем от се­ бя слепящую очевидность и что главное от нас все вре­ мя ускользает, и нужно вновь и вновь отправляться на

его поиски. Вполне могло бы оказаться, что самое не­ истощимое и самое неравнодушное по отношению к сексу общество — это наше.

Но речь тут идет, скорее — что и показывает этот первоначальный обзор,— не об одномкаком-то дис­ курсе о сексе, а о множестве различных дискурсов, производимых целой серией приспособлений, кото­ рые функционируют в различных институциях. Сред­ ниевека организовали вокруг темы плоти и практики покаяния в достаточной степени унифицированный дискурс. В течение последних столетий это относи­ тельное единство было разложено, рассеяно, раз­ дроблено взрывом различных дискурсивностей, ко­ торые обрели свою форму в демографии, биологии, медицине, психиатрии, психологии, морали, педаго­ гике, политической критике. Больше того: прочная связь, скреплявшая друг с другом моральную теоло­ гию вожделения и обязанность признания (теорети­ ческий дискурс о сексе и его формулирование от пер­ вого лица), связь эта была если не разорвана, то по крайней мере ослаблена и стала более разнообразной: между объективацией секса в рациональных дискур­ сах и движением, с помощью которого каждый был поставлен перед задачей рассказывать о своем соб­ ственном сексе, начиная с XVIII века обнаружилась целая серия напряжений, конфликтов, усилий по их устранению, попыток повторного переписывания. Таким образом, об этом дискурсивном росте следу­ ет говорить не просто в терминах непрерывного рас­ ширения; здесь нужно видеть, скорее, дисперсию очагов, откуда произносятся эти дискурсы, появле­ ниевсе большего разнообразия в их формах, сложное развертывание связывающей их сети. Не однообраз­ ная забота о том, чтобы спрятать секс, не общая чрез­ мерная стыдливость языка; то, что действительно от­ личает три последних века,— это разнообразие, ши-

рокая дисперсия приспособлений, изобретенных для того, чтобы говорить о нем, заставлять говорить о нем, добиваться того, чтобы он говорил о себе сам, для того, чтобы слушать, записывать, переписывать

иперераспределять то, что о нем говорится. Целая сеть выведений в дискурс, сплетенная вокруг секса, выведений разнообразных, специфических и прину-, дительных,— всеохватывающая цензура, берущая на­ чало в благопристойностях речи, которые навязала классическая эпоха? Скорее — регулярное и поли­ морфное побуждение к дискурсам.

Нам, несомненно, возразят, что если для того, что­ бы говорить о сексе, потребовалось столько стимулов

истолько принудительных механизмов, то именно потому, что царил некий глобальный и фундамен­ тальный запрет; только строго определенные потреб­ ности — острая экономическая нужда и политичес­ кие выгоды — смогли снять этот запрет и открыть подступы к дискурсу о сексе, но по-прежнему ограни­ ченные и тщательно закодированные; столько гово­ рить о сексе, оборудовать столько диспозитивов, нас­

тоятельно требующих о нем говорить, но при строго определенных условиях,— не доказывает ли это, что секс держится в тайне, что его во что бы то ни стало пытаются и дальше там удерживать? Следовало бы, однако, допросить саму эту столь часто возникаю­ щую тему — что секс находится вне дискурса и что лишь устранение некоторого препятствия, снятие не­ которого секрета может открыть ведущую к нему до­ рогу. Эта тема — не есть ли она часть предписания, с помощью которого вызывают дискурс? Не для то­ го ли, чтобы побудить говорить о нем и снова и сно­ ва возобновлять это говорение, его заставляют мер­ цать на внешней границе любого актуального дис­ курса как секрет, который необходимо выбить из его укрытия, как некую вещь, незаконно принужденную

к молчанию, которую одновременно и трудно и не­ обходимо, и опасно и важно выговорить? Не нужно забывать, что христианское пастырство, делая из сек­ сато, в чем по преимуществу следовало сознаваться, неизменно представляло его как беспокоящую загад­ ку: не как то, что упрямо себя обнаруживает, но как то, что повсюду прячется, как скрытое присутствие, к которому рискуют остаться глухими — столь ти­ хим и часто измененным голосом оно говорит. Тай­ насекса, безусловно, не является той основной реаль­ ностью, по отношению к которой располагаются все побуждения о нем говорить,— безразлично, пытают­ ся ли они эту тайну разрушить или же каким-то не­ понятным образом снова и снова ее возобновлять са­ мой манерой говорить. Речь идет, скорее, о теме, ко­ торая является частью самой механики этих побуж­ дений: это только способ придать форму требованию говорить о сексе, некая басня, необходимая для беско­

нечно размножающейся экономики дискурса о нем. Для современных обществ характерно вовсе не то, что они обрекли секс пребывать в тени, но то, что они обрекли себя на постоянное говорение о нем, делая так, чтобы его ценили как тайну.

2.Имплантация перверсий

Возможное возражение: было бы неправильно ви­ деть в этом размножении дискурсов только количес­ твенный феномен, нечто вроде простого роста, как если бы было безразлично, чтб в этих дискурсах го­ ворится, как если бы факт, что о сексе говорят, был сам по себе более важным, чем те повелительные формы, которые говорением о нем на него наклады­ ваются. Ибо разве выведение секса в дискурс не упо­ рядочивается задачей изгнать из реальности те фор­ мы сексуальности, которые не подчинены строгой экономике воспроизводства, задачей сказать «нет» то­