Глава 31. Одухотворение экономической жизни

Социальный капитал необходим для процветания и того, что принято называть конкурентоспособностью, но еще более важны те его последствия, которые не чувствуются в экономике так сильно, как в социальной и политической жизни. Спонтанная социализированность имеет следствия, которые нелегко выявить на основании одной только статистики о доходах. Человек крайне эгоистичен и в то же время есть существо социальное, остерегающееся изоляции и наслаждающееся поддержкой и признанием окружающих. Есть, конечно, и такие, кто предпочитает работать в тейлоровском массовом производстве с низким уровнем доверия, поскольку оно определяет минимум работы, необходимой для оплаты счетов и больше ничего от них не требует. Но в целом рабочие, как правило, не хотят, чтобы к ним относились как к винтикам большого механизма, изолированным от коллег и тех, кто управляет этим механизмом, не испытывающим гордости за свое мастерство или организацию и наделяемым минимумом авторитета и контроля над тем трудом, который они выполняют, чтобы заработать себе на жизнь. Любое эмпирическое исследование, начиная с работ Элтона Мэйо, отмечает, что рабочие чувствуют себя в коллективистских организациях лучше, чем в тех, которые построены более индивидуалистически. Таким образом, даже если бы предприятия и заводы с низким и высоким уровнями доверия давали равное количество продукции, последние все равно рассматривались бы как более предпочтительное место работы уже с чисто человеческой точки зрения.

Более того, совершенно ясно, что успешная капиталистическая экономика важна как гарант стабильной либеральной демократии. Для капиталистической экономики, конечно, возможно сосуществовать с авторитарной политической системой, как это имеет место в сегодняшнем Китае, или как это в прошлом было в Германии, Японии, Южной Корее, на Тайване и в Испании. Однако в конечном счете процесс индустриализации сам по себе требует более образованного населения и более комплексного разделения труда, и обе эти вещи являются поддержкой для демократических политических институтов. Как следствие, на сегодняшний день не существует ни одной богатой капиталистической страны, которая в то же время не являлась бы либеральной демократией(1)*. Одна из тяжелейших проблем Польши, Венгрии, России, Украины и других бывших коммунистических режимов состоит в их попытках учредить демократические политические институты, не учитывая преимущества капиталистической экономики. Недостаток фирм, предпринимателей, рынков и отсутствие конкуренции не только продлевают состояние бедности, — это затрудняет создание важнейших форм социальной поддержки, необходимых для правильного функционирования демократических институтов.

Некоторые полагают, что рынок сам по себе является школой социализированности, предоставляя те возможности и мотивы, которых требует взаимодействие людей друг с другом с целью взаимного обогащения. Но поскольку рынок также налагает собственные более или менее жесткие правила социальной дисциплины, в более широком смысле в настоящей книге показывается, что социализированность не просто спонтанно возникает там и тогда, где и когда государство решает отступить. Способность к социальному взаимодействию зависит от уже приобретенных навыков, заданных традиций и норм, которые сами, в свою очередь, во многом структурируют рынок. Следовательно, более вероятно, что успешная рыночная экономика не является причиной стабильной демократии, но вместе с ней доопределяется уже имеющимися факторами социального капитала. Если последних в избытке, то как рынок, так и демократическая политика будут успешно развиваться, и рынок сможет на деле взять на себя роль школы социального общения, усиливающей эффективность демократических институтов. Это в особенности ясно для стран с авторитарным правлением, в которых индустриализация закончилась лишь недавно и где люди могут научиться новым формам социализированности на рабочем месте прежде, чем применить эти уроки в политике.

Понятие социального капитала проясняет вопрос о том, почему капитализм и демократия так тесно связаны друг с другом. Здоровая капиталистическая экономика — это экономика, в рамках которой общество располагает количеством социального капитала, достаточным для того, чтобы позволить самоорганизацию бизнеса, корпораций, сетевых структур и т. п. За неимением этой способности к самоорганизации для продвижения ключевых фирм и секторов экономики может вмешаться государство; рынок, однако, практически всегда работает более эффективно, когда решение принимает частный сектор.

Склонность к самоорганизации есть именно та составляющая, которая совершенно необходима для успешной работы демократических политических институтов. Именно право, основанное на народном суверенитете, превращает систему свободы вообще в систему свободы, основанной на законе. Но никакая подобного рода система не может быть выстроена в опоре на массу неорганизованных и изолированных друг от друга индивидов, способных формировать собственные взгляды и предпочтения, о которых становится известно только во время выборов. Их слабость и разобщенность не позволили бы их взглядам найти правильное выражение, даже если бы в реальности эти взгляды были разделяемы большинством, и стали бы открытым приглашением к деспотизму и демагогии. В любой осмысленной демократии интересы и стремления различных членов общества должны быть артикулированы и представлены посредством политических партий и других типов организованных политических групп. Но стабильная партийная структура, опять же, может получиться только в том случае, если люди, объединенные общими интересами, способны к сотрудничеству ради общих целей — способность, основанная в конечном счете на социальном капитале.

Та же склонность к социализированности, которая имеет ключевое значение для организации устойчивых бизнес-структур, необходима и для создания эффективных политических организаций. В отсутствие реальных политических партий политические группировки становятся завязаны на часто сменяющие друг друга персоналии и отношения «патрон—клиент». Они легко распадаются на фракции и теряют способность к совместной работе ради общей цели даже при наличии сильного стремления к этому. Поэтому для стран с небольшим и слаборазвитым частным сектором будут характерными, скорее всего, также фрагментированные и нестабильные партийные системы. Хороший пример тому может быть получен, если сравнить Соединенные Штаты и Германию с Францией и Италией. Как частные компании, так и политические партии слабы или отсутствуют в таких посткоммунистических обществах, как Россия и Украина, где выборы по своим результатам определяются крайностями, организуясь скорее вокруг индивидов, чем вокруг согласованных политических программ. Вера в демократию и рынок, которую поддерживают «демократы» в России, имеет чисто рассудочный характер и не обеспечена социальными привычками, необходимыми для создания единой политической организации.

Либеральное государство — это в конечном счете государство, имеющее пределы, в котором деятельность правительства жестко ограничена сферой индивидуальной свободы. Если заданное таким государством общество не выродится в анархию или другое неуправляемое состояние, то оно должно проявить способность к самоуправлению на уровнях социальной организации ниже государственного. Подобная система зависит в конечном счете не просто от закона, но от самоограничения составляющих ее индивидов. Если они нетерпимы и неуважительны по отношению друг к другу, им потребуется сильное принудительное государство, способное навести порядок. Если они не могут прийти к согласию относительно общих целей, они будут нуждаться в государстве, склонном к вмешательству в их дела и способном обеспечить организацию, которую сами эти индивиды обеспечить не в силах. И наоборот, «отмирание государства», о котором говорил Маркс, мыслимо только в обществе с чрезвычайно высоким уровнем социализированности, где поведение, ограниченное теми или иными нормами, имело бы внутренний источник, а не навязывалось извне. Для страны с низким уровнем социального капитала будут, вероятнее всего, характерны не только маленькие, слабые и неэффективные компании, но также устойчивая коррупция среди функционеров и малоэффективное публичное управление. Эта ситуация до боли знакома на примере Италии, где социальная разобщенность напрямую связана с коррупцией, и с севера через центр к югу страны эта связь становится все более очевидной.

Динамичная и процветающая капиталистическая экономика имеет фундаментальное значение для стабильной демократии вообще в связи с конечной целью всей человеческой деятельности. В своей книге «Конец истории и последний человек» я утверждал, что исторический процесс можно понимать как игру двух главных сил(2)*. Первая — сила рационального желания, в котором человек ищет удовлетворения своих материальных нужд посредством накопления богатства. Вторая представляет собой не менее важный двигатель исторического процесса — то, что Гегель назвал «борьбой за признание», то есть желание всякого человека рассматривать себя как свободное моральное существо, признаваемое в этом качестве другими людьми(3)*.

Рациональное желание более или менее соответствует принципу рациональной максимизации пользы, как он представлен в неоклассической экономике: бесконечное накопление материальных богатств для удовлетворения все возрастающего разнообразия желаний и нужд. Желание признания, с другой стороны, не имеет материального объекта, но лишь ищет беспристрастной оценки собственного достоинства от другого сознания. Всякий человек верит в то, что он обладает внутренней ценностью или достоинством. Когда достоинство человека не находит адекватного признания у другого, он чувствует гнев; когда его существование не согласуется с оценками других, он чувствует стыд; а когда он оценен по достоинству, он чувствует гордость. Желание признания есть чрезвычайно мощная составляющая человеческой психики; гнев, гордость и стыд формируют основу большинства политических страстей и мотивируют большую часть того, что происходит в политической жизни. Желание признания обнаруживает себя во множестве контекстов: в гневе служащей, увольняющейся из компании, поскольку она чувствует, что ее вклад не находит должного признания; в негодовании националиста, стремящегося добиться для своей страны признания наравне с другими; в рвении борца с абортами, возмущенного тем, что невинная жизнь не получила должной защиты; в страсти феминистки или активиста движения за права гомосексуалистов, добивающихся для членов своих групп уважения остального сообщества. Страсти, порождаемые желанием признания, часто работают на те же цели, что и желание рационального накопления, — например, когда человек рискует своей свободой и собственностью ради мести тому, кто причинил ему зло, или когда нация вступает в войну во имя сохранения национальной гордости.

В предыдущей книге я показал, что выдаваемое за экономическую мотивацию на деле, как правило, имеет отношение не к рациональному желанию, а к манифестации желания признания. Естественные желания и нужды немногочисленны и относительно легко удовлетворяемы, особенно в контексте современной индустриальной экономики. Мотивации, направляющие наш труд и стремление к накоплению денег, гораздо более тесно связаны с признанием, чем сами соответствующие виды активности могут нам позволить, так что деньги становятся символом не материальных благ, но социального статуса и признания. Адам Смит в «Теории моральных чувств» говорит, что «наш интерес движим именно тщеславием, а не стремлением к покою или удовольствию»(4)*. Рабочий, бастующий с требованием повышения заработной платы, делает это не просто потому, что он жаден и стремится получить все материальные блага, каких только сможет добиться, — он ищет экономической справедливости, в рамках которой его труд мог бы быть оценен честно в сравнении с трудом других, иными словами, он хочет, чтобы получила признание его истинная ценность. Аналогично предприниматели, создающие бизнес-империи, делают это не из желания потратить грядущие миллионы; скорее, они хотят признания как создатели новой технологии или услуги.

Итак, если мы отдадим себе отчет в том, что течение экономической жизни вызвано не просто стремлением к накоплению максимально возможного количества материальных благ, но направляется желанием признания, то решающая взаимозависимость между капитализмом и либеральной демократией становится намного яснее. В прошлом, предшествовавшем современной либеральной демократии, борьба за признание велась амбициозными правителями, каждый из которых искал превосходства над всеми остальными посредством завоеваний. Гегелевская интерпретация исторического процесса также начинается с исходной «кровавой схватки», в которой оба враждующих движимы желанием признания со стороны другого и которая в конечном итоге приводит к порабощению побежденного. Конфликты на религиозной или националистской основе становятся гораздо более понятными, если рассматривать их не как осуществление рациональных желаний «максимизации пользы», а как манифестации желания признания. Современная либеральная демократия стремится к удовлетворению того же желания признания посредством формирования политического порядка, исходящего из принципов равного всеобщего признания. Но на практике либеральная демократия работает лишь постольку, поскольку борьба за признание, которая до этого велась в военном, религиозном или националистском ключе, теперь ведется по причинам экономического характера. Где до этого правители стремились покорить друг друга, рискуя собственными жизнями в кровавых баталиях, теперь рискуют капиталом, возводя промышленные империи. Основная психологическая потребность остается той же, только желание признания удовлетворяется уже не через разрушение материальных ценностей, а через производство богатства.

В книге «Страсти и интересы» экономист Альберт Хиршман попытался объяснить возникновение современного буржуазного мира в терминах этической революции, представленной им как замещение «страсти» славы, характерной для аристократических обществ, «интересом» к материальной прибыли, поднятым на щит новыми буржуа(5)*. Такие политэкономы шотландского Просвещения, как Адам Фергюсон, Адам Смит и Джеймс Стюарт, питали надежды на то, что деструктивная энергия культуры завоевателей будет замещена более безопасными устремлениями коммерческого общества со свойственным последнему смягчением нравов. Это замещение также в большой степени занимало первого теоретика политического либерализма Томаса Гоббса, рассматривавшего гражданское общество как осознанное подчинение желания славы, питаемого либо религиозной страстью, либо аристократическим тщеславием, задачам рационального накопления.

Каковы бы ни были объяснения ученых Нового времени, в современном мире, как представляется, произошло не просто обуржуазивание военных культур и замещение страстей интересами, но также одухотворение экономической жизни и насыщение ее той же соревновательной энергией, которая питала политическую жизнь в предшествующие эпохи. Человеческие существа зачастую совсем не действуют как рационально максимизирующие пользу, — если понимать пользу в узком смысле, — но вкладывают в хозяйствнную деятельность многие из моральных ценностей социальной жизни в широком смысле. В Японии это началось сразу после того, как социальный статус военного класса, или самураи, был попросту выкуплен, превращен в капитал и развернут в сторону бизнеса, к которому представители этого класса подошли со своей сохранившейся воинской этикой бусидо. Сходный процесс произошел также практически во всех индустриализированных обществах, где возможности для предпринимательства стали выходом для энергии амбициозных людей, которые до этого могли получить «признание» лишь посредством войны или переворота.

Важность роли, которую играет капиталистическая экономика в перенаправлении борьбы за признание в более мирное русло, а также в деле поддержания демократической стабильности, очевидна в посткоммунистической Восточной Европе. Тоталитаристский проект отстраивал планы разрушения независимого гражданского общества и создания нового сообщества социалистического типа, собранного исключительно вокруг государства. Когда это в высшей степени искусственное образование потерпело крах, не нашлось никакой альтернативной формы общественного устройства, которая могла бы его заменить, помимо семьи, этнической группы или преступных сообществ. В отсутствие общего поля добровольных объединений индивиды держатся за приписываемую им идентичность со все возрастающим упорством. Этничность выбирается как несложная форма организации сообщества, посредством которой люди могли бы забыть о разобщенности и слабости и перестать чувствовать себя жертвами воздействия более крупных исторических сил, засасывающих их в свой водоворот. В развитых капиталистических странах с сильным гражданским обществом, напротив, экономика сама по себе занимает существенное место в социальной жизни. Человек, работающий на «Motorola», «Siemens», «Toyota» или даже работающий по найму в маленькой семейной химчистке, является частью моральной структуры, поглощающей большую часть его энергии и амбиций. Восточноевропейские страны, обладающие наибольшими шансами на успех в деле построения демократии, Венгрия, Польша и Чехия, которые сумели сохранить зачатки гражданского общества, пронесли их через весь коммунистический период и в относительно короткое время создали капиталистический частный сектор. Эти страны не испытывают недостатка в разобщающих этнических конфликтах, будь то споры между Польшей и Литвой по поводу Вильнюса или венгерские претензии на соседские территории. Но эти конфликты не привели к серьезным последствиям ввиду того, что их экономика оказалась достаточно сильна, чтобы обеспечить альтернативный источник для построения социальной идентичности и решения вопросов собственности.

Взаимозависимость экономики и политики не ограничена проблемами демократизации государств в посткоммунистическом мире. В каком-то смысле потеря социального капитала в Соединенных Штатах сказывается на американской демократии более непосредственным образом, чем на американской экономике. Демократические политические институты в не меньшей степени, чем бизнес, зависят от доверия, а снижение доверия в обществе требует более сильного вмешательства правительства с целью регуляции социальных отношений.

Многие из случаев, которые были рассмотрены в данной книге, являются своего рода предостережением против слишком сильной политической централизации. Слабость и дисфункции общества свойственны не только бывшим коммунистическим странам. Такие общества с развитой семейственностью и низким общим уровнем доверия, как Китай, Франция и южная Италия, представляют собой продукты правления централизованных монархий прошлого (а в случае Франции — и республиканских правительств), которые в погоне за абсолютной властью создали препятствия для автономии социальных институтов «среднего звена». И наоборот, такие общества, как Япония и Германия, показывающие относительно высокий общий уровень доверия, существовали в относительно децентрализованной политической системе большую часть их доиндустриального прошлого. В Соединенных Штатах все более ослабевающий авторитет гражданских ассоциаций связан с появлением сильной власти — как законодательной, так и исполнительной. Социальный капитал подобен храповику, который легко идет в одну сторону и не идет в другую: он может быть легко растрачен действиями правительства, но его уже не удастся собрать обратно. Сейчас, когда вопрос идеологии и институтов в основном решен, вопрос о сохранении и дальнейшем накоплении социального капитала выходит на первое место.

ПРИМЕЧАНИЯ