Глава 3. Масштаб и доверие

В начале 1990-х, когда страну захлестнул поток публикаций об информационной революции и о переменах, которые пресловутая «информационная супермагистраль» заставит каждого ощутить на себе, глашатаи информационного века стали соревноваться друг с другом в рассуждениях о том, что новый технологический переворот покончит с любого рода иерархиями — политическими, экономическими, социальными. Если резюмировать эти рассуждения, они сводились к следующему.

Поскольку информация есть власть, люди, стоявшие во главе традиционных иерархий, всегда удерживали свои позиции благодаря контролю за доступом к информации. Современные коммуникационные технологии — телефоны, факсы, копировальные аппараты, аудиои видеомагнитофоны и, самое главное, связанные в единую электронную сеть персональные компьютеры — наконец позволили разрушить этот незыблемый устой. По словам нынешних гуру от футурологии — от Элвина и Хейди Тоффлеров и Джорджа Гилдера до вице-президента Эла Гора и спикера Палаты представителей Ньюта Гингрича, — итогом переворота станет рассредоточение власти по всему спектру общества и освобождение людей из-под деспотического гнета централизованных организаций, в которых им приходилось работать прежде(1)*.

На протяжении жизни нынешнего поколения информационные технологии действительно активно способствовали децентрализации и демократизации. Электронные средства массовой информации и коммуникации, констатируют сегодня многие, сыграли далеко не последнюю роль в падении деспотических режимов, в том числе диктатуры Маркоса на Филиппинах и коммунистического правления в Восточной Германии и бывшем Советском Союзе(2)*. Но теоретики информационного века говорят о большем — о том, что новый технологический прорыв губителен для всех форм иерархии вообще. Это значит, что крах ожидает и гигантские корпорации, в которых работает подавляющее большинство американцев. Произошедший в 1980-х процесс «отъедания» рынка компьютерного оборудования у его когда-то легендарного лидера, компании «IBM», — «отъедания», осуществленного новичками вроде «Sun Microsystems» и «Compaq», — нередко изображают как нравоучительный спектакль, в ходе которого маломасштабное, гибкое и новаторское предпринимательство бросает вызов традиционно крупным, централизованным и бюрократизированным бизнес-структурам и добивается внушительного успеха.

Многие авторы утверждают, что в результате телекоммуникационной революции все мы рано или поздно станем работать в компактных и объединенных в единую сеть «виртуальных» корпорациях: фирмы начнут безжалостно сжиматься до размеров, необходимых для сохранения «основной специализации», а остальные виды работ — от поставки сырья и материалов до оказания услуг по бухгалтерскому учету и сбыту продукции — возьмут на себя такие же мелкие фирмы-подрядчики, получающие заказы по оптико-волоконным линиям связи(3)*. Некоторые считают эти сети мелких фирм надвигающейся «волной будущего», которая, вследствие неумолимого прогресса электронных технологий, погребет под собой гигантские иерархии и стихийные рынки. Не хаос и анархия, а естественная общность возникнет между людьми, когда общество освободится из-под централизованного гнета крупных организаций, начиная с федерального правительства и заканчивая корпоративными монстрами вроде «IBM» и «AT&T».

С техническим развитием средств коммуникации надежная информация вытеснит ненадежную, честным и трудолюбивым не нужно будет связываться с мошенниками и паразитами, и люди наконец начнут добровольно сотрудничать во имя общих благих целей(4)*.

То, что информационный переворот приведет к широкомасштабным переменам, бесспорно. Однако эпоха крупных иерархических организаций еще далеко не закончена. Провозвестники информационного века часто делают слишком далеко идущие обобщения на основе опыта компьютерной отрасли, стремительный прогресс в которой действительно создает ситуацию, когда на стороне мелких и гибких фирм оказывается явное преимущество. Однако работа многих других областей экономической жизни — от самолёто и автомобилестроения до производства кремниевых плат — требует растущих объемов капиталовложений, техники и человеческих ресурсов. Даже в телекоммуникационной отрасли технология оптико-волоконной связи способна лучше работать тогда, когда ее эксплуатацией занимается одна гигантская и географически рассредоточенная компания. Не случайно, что к 1995 году корпорация «AT&T» вновь выросла до своих размеров десятилетней давности, когда в 1984 году 85% фирмы было преобразовано во множество локальных телефонных компаний(5)*. Информационные новшества способны кое-где помочь мелким фирмам лучше справляться с масштабными задачами, однако они никогда не отменят саму необходимость в сосредоточении капитала.

Более важный момент заключается в том, что наиболее восторженные адепты информационного века, ликуя по поводу крушения всяческих иерархий и авторитетов, забывают об одной принципиальной вещи — о доверии и общности этических норм, на которых покоится любая иерархия и любой авторитет. Человеческие сообщества зависят от взаимного доверия и не возникают естественным образом, если оно отсутствует. Иерархия же необходима потому, что не от всякого члена сообщества можно ожидать добровольного и постоянного соблюдения принятых в сообществе неписаных этических правил. Какое-то число членов всегда будет активно асоциальным, то есть будет — либо в корыстных целях, либо, что называется, просто «из вредности» — подрывать сложившуюся общность или злоупотреблять ею.

Еще большая часть сообщества будет просто на нем паразитировать, то есть стремиться получить максимальную выгоду от участия в нем, но взамен отдавать как можно меньше. Таким образом, иерархия необходима в связи с неосуществимостью ситуации, когда всякому можно доверять всякое время — доверять в том, что он будет жить в соответствии с негласно принятыми этическими правилами и отдавать все, с него причитающееся. В случае, когда член сообщества нарушает установленный порядок, сообществу, имеющему для этого эксплицитные нормы и санкции, приходится прибегать к принуждению. И такое положение дел существует не только в обществе в целом, но и в экономике: основным стимулом возникновения крупных корпораций было желание избавиться от издержек, всегда сопряженных с необходимостью договариваться о поставке товаров и оказании услуг на стороне — то есть с плохо знакомыми или не внушающими доверия людьми. Руководители фирм пришли к мнению, что гораздо выгоднее будет включить сторонних подрядчиков в собственную организацию и контролировать их непосредственно.

Доверие не живет в соединенных друг с другом микросхемах или оптико-волоконных линиях. Предполагая информационный обмен, оно отнюдь не сводится к информации. «Виртуальная» фирма может собрать самые обширную «сетевую» информацию о поставщиках и подрядчиках, но окажись они преступниками или мошенниками, иметь с ними дело будет весьма накладно, для этого понадобится составлять сложные контракты и терять время на их принудительное исполнение. В отсутствие доверия всегда будет сохраняться сильный стимул вернуть большинство функций под свой контроль и возродить тем самым старые иерархии.

Таким образом, ниоткуда не следует, что информационная революция оставит крупные иерархические организации в прошлом и на их месте возникнут добровольные человеческие сообщества. Поскольку объединение людей зависит от доверия между ними, а доверие, в свою очередь, обусловлено существующей культурой, следует сделать вывод, что в разных культурах добровольные сообщества будут развиваться в разной степени. Иными словами, способность компаний к переходу от крупной иерархической структуры к гибкой сети мелких фирм будет зависеть от степени доверия и социального капитала, характерного для общества в целом.

В обществах с высоким уровнем доверия — скажем, в Японии — сетевые организации возникли задолго до того, как информационная революция пустилась в свой галоп. Наоборот, общество с низким уровнем доверия может так никогда и не выиграть от перспектив, открываемых информационными технологиями.

Доверие — это возникающее у членов сообщества ожидание того, что другие его члены будут вести себя более или менее предсказуемо, честно и с вниманием к нуждам окружающих, в согласии с некоторыми общими нормами(6)*. Кое-что из этих норм относится к сфере «фундаментальных ценностей» (например, к пониманию Бога или справедливости), однако в их число входят и такие вполне светские вещи, как профессиональные стандарты и корпоративные кодексы поведения. Так, доверяясь врачу и надеясь, что он не причинит нам умышленного вреда, мы рассчитываем на его верность клятве Гиппократа и установленным правилам медицинской профессии.

Социальный капитал — это определенный потенциал общества или его части, возникающий как результат наличия доверия между его членами. Он может быть воплощен и в мельчайшем базовом социальном коллективе — семье, и в самом большом коллективе из возможных — нации, и во всех коллективах, существующих в промежутке между ними. Социальный капитал отличается от других форм человеческого капитала тем, что обычно он создается и передается посредством культурных механизмов — таких, как религия, традиция, обычай. Экономисты любят говорить, что образование социальных групп вполне объяснимо в терминах добровольного договора между индивидами, рассчитавшими, что сотрудничество отвечает долгосрочным эгоистическим интересам каждого из них.

С такой точки зрения сотрудничество может обойтись и без доверия: разумный эгоизм в сочетании с необходимыми правовыми механизмами вроде контрактной системы может компенсировать его отсутствие и позволить незнакомым людям создать организацию, работающую на достижение общей цели. Имея в основе общность эгоистических интересов, группы способны возникать когда и где угодно, а поэтому процесс их формирования не связан с культурой.

Не принижая роли договора и эгоистического интереса как основ ассоциации, надо сказать, что наиболее действенные организации имеют под собой другую основу: коллектив, объединенный общими этическими ценностями. Членам таких коллективов не требуется подробная контрактно-правовая регламентация их отношений, потому что существующий между ними моральный консенсус является базисом их взаимного доверия.

Социальный капитал, требующийся для создания такой моральной общности, в отличие от других форм человеческого капитала, невозможно получить как отдачу от того или иного рационального вложения. «Вложиться» в то, что обычно называется человеческим капиталом — в высшее образование, в получение профессии механика или программиста, — достаточно просто, человек лишь должен пойти учиться в соответствующее учебное заведение. Напротив, приобретение общественного капитала требует адаптации к моральным нормам определенного сообщества и усвоения в его рамках таких добродетелей, как преданность, честность и надежность. Более того, прежде чем доверие сможет стать обезличенной характеристикой группы в целом, она должна иметь некоторые нормы, общие для всех ее членов. Иными словами, социальный капитал не может стать результатом действий отдельного человека, он вырастает из приоритета общественных добродетелей над индивидуальными. Склонность к социализированности усваивается куда труднее, чем другие формы человеческого капитала, но, поскольку в ее основе лежит этический навык, она также труднее поддается изменению или уничтожению.

Еще один термин, которым я буду широко пользоваться в этой книге, — спонтанная социализированноcть (spontaneous sociability), понятие, входящее в понятие социального капитала. В любом современном социуме организации находятся в постоянном процессе возникновения, изменения и распада. Поэтому наиболее полезным типом общественного капитала является не способность успешно действовать в рамках того или иного устоявшегося сообщества или коллектива, а способность создавать новые объединения и новые рамки взаимодействия.

Объединения такого типа, возникающие в условиях присущей индустриальному обществу сложной системы разделения труда, но в то же время сплоченные скорее общими ценностями, нежели договорными отношениями, можно отнести к разряду явлений, которые Дюркгейм когда-то назвал явлениями «органической солидарности»(7)*. С этой точки зрения термин «спонтанная социализированность» призван описать те многочисленные промежуточные сообщества, которые отличаются как от родственных, так и от создаваемых целенаправленными государственными усилиями.

Правительствам часто приходится брать на себя роль отсутствующей спонтанной социализированности и содействовать образованию сообществ, однако их вмешательство сопряжено с очевидным риском, ибо таким путем они гораздо быстрее могут разорвать естественные связи гражданского общества.

Состояние социального капитала в конкретном обществе имеет серьезнейшие последствия для того, к какого рода устройству экономики оно придет в результате индустриализации. Если люди, работающие вместе в одной компании, доверяют друг другу в силу общности своих этических норм, издержки производства будут меньше. Общество, где это происходит, имеет больше возможностей внедрять новые формы организации, поскольку высокий уровень доверия позволяет возникать самым разнообразным типам социальных контактов.

Не случайно, что именно американцы, с их склонностью к общественному поведению, первыми пришли к созданию современной корпорации в конце XIX — начале XX века, а японцы — к созданию сетевой организации в XX веке.

И наоборот, люди, друг другу не доверяющие, в конце концов смогут сотрудничать лишь в рамках системы формальных правил и регламентаций — системы, требующей постоянного переписывания, согласования, отстаивания в суде и обеспечения выполнения, иногда принудительного. Весь этот юридический аппарат, заменяющий доверие, приводит к росту того, что экономисты называют «операционными издержками». Другими словами, недоверие, распространенное в обществе, налагает на всю его экономическую деятельность что-то вроде дополнительной пошлины, которую обществам с высоким уровнем доверия платить не приходится.

Социальный капитал не распределен между обществами поровну: в некоторых склонность к объединению явно сильнее, чем в других, да и сами формы ассоциаций могут значительно разниться. Где-то первичная форма ассоциации — семья и родство, где-то — гораздо крепче добровольные ассоциации, которые к тому же перетягивают людей на свою сторону, уводя их из семьи. В США, к примеру, обращение в новую веру нередко заставляет человека покинуть семью и последовать зову секты или, во всяком случае, взять на себя обязательства, вступающие в противоречие с обязательствами перед членами семьи. В Китае, наоборот, буддистским священникам гораздо реже удается увести детей из лона семьи, более того, за такую попытку их могут публично наказать. В ходе истории общество может как накапливать общественный капитал, так и терять его. В конце Средних веков во Франции существовала плотная сеть гражданских объединений, но, начиная с XVI— XVII столетий, спонтанная социализированность французского общества была уничтожена победоносным наступлением централизованной монархии.

Согласно расхожему мнению, Германия и Япония являют собой пример коллективистски ориентированных обществ. Традиционно поощряющие подчинение авторитету, в области экономики и та и другая практикуют то, что Лестер Туроу назвал как-то «коммунитаристским капитализмом»(8)*. Основной объем литературы по конкурентоспособности последних десятка-полутора лет содержит то же самое утверждение: Япония — «коллективистски ориентирована», но зато США находятся на противоположном полюсе, полюсе беспримерного индивидуализма, и являются обществом, в котором люди с большой неохотой работают сообща или помогают друг другу. По мнению япониста Рональда Дора, все общества вообще можно расположить на шкале, краями которой будут индивидуалистские англосаксонские страны (в частности, Англия и США) и коллективистская Япония(9)*.

Но такое противопоставление отражает лишь две вещи: искаженное представление о распределении социального капитала в мире и глубокое непонимание как японского, так и американского общества. Подлинно индивидуалистические общества, члены которых не умеют объединяться друг с другом, действительно существуют. В таких обществах слабыми являются и семья, и добровольные объединения, а наиболее крепкими сообществами подчас оказываются преступные группировки. В качестве примеров можно назвать Россию и некоторые другие бывшие коммунистические страны, а также отдельные районы некоторых крупных городов США.

Более высоким уровнем социализированности, чем современная Россия, обладают так называемые фамилистические общества, то есть те, в которых наиглавнейшим (а иногда единственным) путем реализации общественного инстинкта является семья или более широкие родственные структуры: кланы и племена. В фамилистических обществах добровольные ассоциации как правило слабы, поскольку между людьми не существует иного базиса доверия, кроме родства. Примером здесь могут послужить такие китайские общества, как Тайвань, Гонконг и собственно Китайская Народная Республика, поскольку сущностью конфуцианской культуры является возвышение семейных уз над всеми другими социальными отношениями. Но то же самое характерно и для Франции и некоторых районов Италии. И хотя в двух последних фамилизм выражен не так ярко, как в Китае, все равно их жители не склонны доверять другому, если он не является членом их семьи; соответственно, добровольные объединения тоже остаются слабыми.

Противоположны фамилистическим обществам те, для которых характерен высокий уровень обезличенного социального доверия и, соответственно, спонтанной социализированности. Как раз в эту категорию действительно попадают Япония и Германия. Однако и Америка со времени своего основания никогда не была тем индивидуалистическим обществом, которым ее считают сами американцы: в ней всегда существовала обширная сеть добровольных ассоциаций и коммунальных структур, интересам которых люди подчиняли свои собственные. Американцы и впрямь всегда были большими антигосударственниками, чем японцы и немцы, однако отсутствие сильного государства не препятствует возникновению сильного общества.

Общественный капитал и спонтанная социализированность имеют важные экономические последствия. Если мы взглянем на размер крупнейших фирм разных стран (исключая фирмы, находящиеся либо в собственности, либо на финансировании у государства, а также филиалы многонациональных корпораций), мы получим довольно интересные результаты(10)*. Если брать Европу и Северную Америку, частные предприятия в США и Германии намного крупнее таких же предприятий в Италии и Франции. В Азии еще более разительное отличие имеется между Японией и Кореей — странами с крупными корпорациями и высокой концентрацией производства — и Тайванем и Гонконгом, чьи фирмы обычно масштабом не отличаются.

На первый взгляд может показаться, что способность к созданию крупных фирм связана просто с абсолютными масштабами экономики той или иной страны. По понятным причинам Андорра или Лихтенштейн вряд ли будут местом рождения многонациональных корпораций типа «Shell» и «General Motors». Но с другой стороны, во многих странах промышленно развитой части мира такая связь между абсолютной величиной ВВП и наличием крупных корпораций нарушается. Три европейские экономики с не самым большим ВВП на континенте — Голландия, Швеция и Швейцария — имеют на своей территории гигантские частные корпорации, а Голландия вообще имеет самый высокий в мире уровень промышленной концентрации. В Азии Тайвань и Южная Корея, которые в послевоенный период имели более или менее одинаковые показатели ВВП, тоже обнаруживают диспартитет концентрации: первый имеет компании куда меньшие, чем вторая.

Хотя имеются и другие факторы, влияющие на масштаб компаний (в частности, налоговая политика, наличие антитрестовского и иного ограничительного законодательства), между высоким уровнем доверия и социального капитала в стране — в частности, в Германии, Японии и США — и наличием крупных частных коммерческих организаций можно установить определенную связь(11)*. Три названные страны, причем как в масштабе всемирной истории, так и их собственной, стали первыми, кто сумел создать крупные современные иерархические структуры с профессиональным управлением. В экономиках обществ с низким уровнем доверия — Тайваня, Гонконга, Франции, Италии — наоборот, традиционно преобладает семейный бизнес. Здесь нежелание не связанных родственными узами людей доверять друг другу задержало, а иногда вообще воспрепятствовало возникновению профессионально управляемых корпораций современного типа.

Если в фамилистическом обществе с низким уровнем доверия возникает потребность в создании крупных предприятий, эту роль должно взять на себя государство, вооруженное такими инструментами, как субсидии, административное руководство и даже возможность непосредственного владения. Тогда в стране возникнет «седлообразное» распределение экономических предприятий, где на одном краю шкалы — большое количество относительно мелких семейных фирм, на другом — небольшое число крупных государственных, а в средней части — почти ничего. Во Франции государственное вмешательство помогло с развитием капиталоемких и требующих крупномасштабной структуры производства отраслей, однако оно имело и отрицательный эффект: государственные предприятия обречены быть менее производительными и менее эффективно управляемыми, чем частные.

Преобладание доверия в обществе содействует не только росту крупных организаций. Если при помощи современных информационных технологий крупные иерархии смогут преобразоваться в сети мелких компаний, доверие будет содействовать и этому. Достаток общественного капитала позволяет быстрее осваивать новые организационные формы, нужда в которых возникает с развитием технологии и рынков; недостаток, напротив, замедляет такое освоение.

Как минимум на раннем этапе экономического развития размер предприятий не кажется каким-то серьезным фактором, влияющим на перспективу роста и процветания общества. Отсутствие доверия может ограничивать масштаб экономической деятельности, как бы облагая ее дополнительным налогом, но эти недостатки с лихвой окупаются теми преимуществами, которые малые предприятия часто имеют перед крупными: их легче создавать, они более гибкие и способны быстрее адаптироваться к изменчивым рынкам, чем крупные. В последние годы мы видим этому подтверждение: страны с преобладанием мелких фирм в экономике — Италия в Европе, Тайвань и Гонконг в Азии — развиваются более высокими темпами, чем их соседи с преобладанием крупных.

Однако размер компаний начинает играть важную роль, когда речь заходит о секторах мировой экономики, в которых страна хочет принимать участие, и в этом долгосрочном аспекте он может сказаться на ее конкурентоспособности. Малые фирмы связаны с производством относительно трудоемкой продукции, рынки которой переменчивы и сегментированны: одежды, текстиля, пластмасс, комплектующих электронной техники и мебели. Крупный же масштаб требуется в сложных, капиталоемких производствах: самолетостроении, полупроводниковой и автомобильной промышленности. Он также необходим при организации сбыта продукции, которая продается под определенной торговой маркой, и не случайно, что самые знаменитые торговые марки — «Kodak», «Ford», «Siemens», «AEG», «Mitsubishi», «Hitachi» — появились в странах, известных своими крупными компаниями. Трудно представить, что иметь столь популярную торговую марку могла бы позволить себе мелкая китайская фирма.

Согласно классической либеральной теории торговли, всемирное разделение труда обусловливается сравнительными преимуществами стран, связанными с наличием у них определенных ресурсов: капитала, трудовых и природных. Эмпирический материал, собранный под обложкой этой книги, должен навести на мысль, что в число этих ресурсов следует включить общественный капитал. Сравнительный достаток или недостаток в стране общественного капитала имеет практически необозримые последствия для международного разделения труда. Скажем, природа китайского конфуцианства такова, что, скорее всего, не позволит Китаю повторить японский путь развития, а значит, отраслевая конфигурация его экономики обречена оставаться иной.

В какой степени неспособность к созданию крупных организаций будет влиять на экономический рост в будущем, пока что зависит от неизвестных факторов, таких как направление эволюции техники и рынков. Но при определенных обстоятельствах это ограничение может оказаться существенным препятствием на пути долгосрочного роста таких стран, как Китай и Италия.

Высокая степень спонтанной социализированности имеет для общества и другие преимущества, не все из которых экономические. Общество, где царит доверие, способно организовывать работу людей в более гибком режиме и на более коллективных началах, оно способно делегировать больше ответственности на низовой уровень. И наоборот, общество, где царит недоверие, должно огораживать рабочее место каждого частоколом бюрократических правил. При этом человек, как правило, способен более полноценно трудиться и получать от этого удовольствие, если на работе к нему относятся как к тому, кто самостоятельно и добровольно вносит свою лепту в общее дело, а не как к «винтику» в огромном производственном механизме, цель и задачи которого его не касаются. Система «облегченного производства», впервые появившаяся на заводах компании «Toyota» и явившаяся некой упорядоченной версией коллективистски организованного рабочего места, вызвав стремительный рост эффективности труда, показала, что коллективизм и эффективность вполне совместимы. Ее урок состоит в том, что современный капитализм, направляемый в своем развитии техническим прогрессом, не навязывает всем и каждому какую-то конкретную форму промышленной организации. У управляющих есть множество возможностей организовывать работу компаний так, чтобы не игнорировать общественную сторону человеческой личности. Иными словами, дух общинности и экономическая эффективность не существуют за счет друг друга, и те, кто уделяет внимание общественным интересам, по эффективности, возможно, сумеют обогнать всех остальных.