Декарт - мору 85

Эгмонд, 5 февраля 1649 г.

УЧЕНЕЙШЕМУ И ЛЮБЕЗНЕЙШЕМУ ГОСПОДИНУ ГЕНРИХУ МОРУ РЕНЕ ДЕКАРТ

Похвалы, коими ты меня осыпаешь, любезнейший муж, свидетельствуют не столько о какой-то моей заслуге — ибо ни одна из них не способна эти хвалы уравновесить,—^ сколько о твоем ко мне благоволении. Однако это благоволение, почерпнутое исключительно из чтения моих сочинений, столь явно обнаруживает благородную искренность твоей души, что отдает меня, до сих пор тебя не знавшего, в полное твое распоряжение. Итак, я весьма охотно отвечу на все твои вопросы.

1. Первый вопрос: почему, определяя тело, я называю его субстанцией протяженной, а не чувственно восприни-

==567

маемой, осязаемой или непроницаемой?Но ты вынужден по установившейся привычке, еслисубстанцияименуетсячувственно воспринимаемой,ограничивать ее областью наших чувств; а ведь таким образом выявляется лишь какое-то одно свойство, а не целокупная природа вещи, которая — поскольку вещь может существовать даже при полном отсутствии людей — несомненно, не зависит от наших чувств. Поэтому я не понимаю твоих слов относительно высшей необходимости для всякой материи быть ощутимой. Напротив, любая материя оказалась бы совершенно неощутимой, если бы она разделялась частичками наших сухожилий на значительно меньшие части, каждая из которых по отдельности достаточно быстро приводилась бы в движение.

Мой аргумент, который ты именуешь неуклюжим и почти софистическим, япривел лишь для опровержения мнения тех, кто вместе с тобой полагает, будто всякое тело чувственно воспринимаемо: по-моему, он явно и доказательно это мнение опровергает. Ведь тело способно сохранять всю свою телесную природу, хотя оно и не ощущается ни как мягкое, ни как твердое, ни как холодное или горячее — одним словом, не обладает никаким чувственным качеством.

Но для того чтобы впасть в ошибку, кою ты, по-видимому, намерен мне приписать, пользуясь примером воска, который хотя он может не быть ни квадратным, ни круглым, однако не может не иметь какой-то формы, я должен был бы в соответствии с моими основоположениями, согласно которым все чувственные качества состоят лишь в том, что частицы тела либо движутся, либо определенным образом покоятся, заключить, что тело может существовать, хотя никакие его части не движутся и не покоятся; однако такая мысль мне никогда не приходила в голову. Итак, тело неправильно определять как чувственно воспринимаемую субстанцию.

Теперь посмотрим, не более ли уместно именовать тело непроницаемой или осязаемой субстанцией?

Но опять-таки эта осязаемость и непроницаемость тела всего лишь то же самое, что способность смеяться у человека, или, согласно законам логики, особенность четвертого порядка, а не подлинное и существенное видовое различие, каковое я усматриваю в протяженности; и коль скоро мы не определяем человека как «смеющееся животное», так и тело определяется не его непроницаемостью, но его протяженностью. Это подтверждается тем, что осязаемость

==568

и непроницаемость соотносятся с частями и предполагают понятие делимости и предельности; мы же способны постигать непрерывное тело неограниченного размера (indeterminatae magnitudinis), или, иначе говоря, беспредельное (indefinitum), в коем нельзя наблюдать ничего, кроме протяженности.

Но, говоришь ты, Бог и ангел, а также любая другая сама по себе сущая вещь протяженны, так что определение твое шире определяемого.Однако я не привык препираться относительно наименований, так что, если кто на основании пребывания Бога повсюду скажет, что он некоторым образом протяжен, не стану против этого возражать. Но я отрицаю, что истинная протяженность, как ее все обычно себе представляют, имеется у Бога, у ангелов, у нашего ума, наконец, у любой другой субстанции, не являющейся телом. А именно, под протяженным бытием все вообще понимают нечто доступное воображению (я оставляю открытым вопрос о том, реальное ли это бытие или мыслимое (ens rationis), причем воображение может различать в этом бытии отдельные части определенной величины и очертаний, одна из которых никоим образом не может быть другой; одни из этих частей могут также переноситься воображением на место других, но две из них невозможно вообразить одновременно в одном и том же месте. Между тем ничего подобного нельзя сказать ни о Боге, ни о нашем уме; ведь они не доступны воображению, но лишь умопостигаемы, в них нельзя различить части, особенно части, обладающие определенными размерами и очертаниями. Наконец, мы легко постигаем, что и человеческий ум, и Бог, и множество ангелов одновременно могут целиком находиться в одном и том же месте. Отсюда с очевидностью вытекает, что ни одна бестелесная субстанция не может быть протяженной в собственном смысле этого слова. Я понимаю их наподобие неких способностей (virtutes) или сил, кои хотя и присущи протяженным объектам, однако сами протяженными не бывают: к примеру, хотя в раскаленном железе есть огонь, последний не есть тем самым железо. Причина, по которой некоторые смешивают понятие субстанции с понятием протяженной вещи,— предрассудок, в силу которого эти люди считают существующими и умопостигаемыми лишь вещи, доступные воображению; при этом воображению действительно доступно лишь то, что является некоторым образом протяженным. Поистине, подобно тому как о здоровье допустимо говорить применительно к одному только человеку, хотя

==569

по аналогии говорят о здоровье и медицины, и мягкого климата, и многих других вещей, так и я называю протяженной лишь вещь, доступную воображению, поскольку она обладает частями, расположенными вне других ее частей и имеющими определенные размеры и очертания, хотя по аналогии именуются протяженными и иные вещи.

2. Переходя ко второму твоему сомнению и исследуя, что именно представляет собой описанное мною протяженное бытие, мы обнаруживаем, что оно полностью идентично пространству, которое толпа считает иногда заполненным, иногда пустым, иногда реальным, а иногда и воображаемым. Ведь в пространстве, сколь бы оно ни было воображаемым и пустым, все с легкостью могут себе представить различные части определенной величины и формы и мысленно перенести одни из них на место других; однако никоим образом невозможно представить себе две взаимопроникающие части одновременно находящимися в одном и том же месте, поскольку здесь заключено противоречие и никакая часть пространства не уничтожается. Поскольку я рассматривал столь реальные свойства как присущие одному лишь реальному телу, я осмелился утверждать, что вообще не существует совершенно пустого пространства и что любое протяженное бытие есть подлинное тело. Я ничуть не сомневался в том, что расхожусь здесь во мнении с великими мужами — Эпикуром, Демокритом, Лукрецием: ведь я понимал, что они не имеют какого-то твердого основания, но находятся во власти предрассудка, коим мы все были заражены с раннего детства. Ибо, несмотря на то, что наши чувства далеко не всегда являют нам внешние тела, разбросанные повсюду, но лишь постольку, поскольку эти тела имеют к нам отношение и могут нам повредить или принести пользу (как я предупредил в § 3 второй части) ⁸⁶, все мы считали, будучи еще малолетними, что на свете нет ничего, кроме объектов, являемых нам чувствами, а потому и не существует иных тел, кроме тех, что мы ощущаем; все те места, в которых мы ничего не ощущали, мы считали пустыми. И поскольку этот предрассудок никогда позднее не был отброшен Эпикуром, Демокритом, Лукрецием, я не должен подчиняться их авторитету.

Однако я изумлен тем, что человек, в прочих отношениях весьма проницательный, видя, что он не может отрицать наличие какой-то субстанции в любом месте — поскольку там поистине обнаруживаются все свойства протяженности,— предпочитает, однако, говорить, будто про-

==570

странство, в коем нет тел, заполнено божественной протяженностью,— вместо того чтобы признать, что вообще не может существовать никакого пространства без тела. Ведь, как я уже сказал, эта предполагаемая протяженность Бога никоим образом не может быть субъектом истинных свойств, отчетливейшим образом воспринимаемых нами в любой части пространства. Кроме того, Бог непредставим и неделим на части, кои измеримы и обладают определенными очертаниями.

Но ты легко допускаешь, что по природе не существует пустого пространства. Тебя волнует божественное могущество, коему ты приписываешь способность уничтожить все то, что содержится в каком-то сосуде, и вместе с тем воспрепятствовать сближению его стенок. Однако, поскольку я знаю, что мой интеллект конечен, могущество же Божье безгранично, я не делаю в отношении этого могущества никакого вывода; я рассматриваю лишь, что может быть мною воспринято, а что нет, и тщательно остерегаюсь расхождения какого-либо моего суждения с моим восприятием. Поэтому я смело утверждаю, что Бог может все то, что я воспринимаю как возможное; напротив, я не дерзаю отрицать, будто он может то, что противоречит моим понятиям, и говорю лишь, что здесь содержится противоречие. Так, я вижу, что моим понятиям противоречит, если тело полностью изымается из какого-либо сосуда и при этом сосуд сохраняет протяженность, которая воспринимается мною таким же образом, как ранее воспринималось находившееся в нем тело; я говорю: противоречие заключено здесь в том, что после удаления тела сосуд сохраняет ту же протяженность, а между тем стенки сосуда должны между собой сблизиться. Это полностью созвучно моим прочим воззрениям: ведь я говорю в другом месте, что не существует никакого движения, помимо кругообразного, откуда следует, что нельзя отчетливо постичь, каким образом Бог изымает некое тело из сосуда, не постигая одновременно, что место этого тела занимает вследствие кругового движения другое тело либо сами стенки сосуда.

3. Точно так же я говорю, что существование атомов, воспринимаемых как протяженные и одновременно неделимые, заключает в себе противоречие; ибо, даже если Бог мог их создать такими, что ни одно живое существо не способно их раздробить, мы, бесспорно, не можем постичь, что он лишил себя самого способности их дробления. Твое сравнение с сотворенными вещами, кои не могут быть несотворенными, несостоятельно. Ведь мы почитаем при-

==571

знаком немощи не тот случай, когда кто-то не может создать вещь, которую мы не постигаем как вероятную, но лишь тот, когда он не может создать какую-то из вещей, отчетливо постигаемых нами как вероятные. Однако мы, разумеется, воспринимаем делимость атома как вещь вероятную, коль скоро предполагаем, что он протяжен; поэтому, если мы рассудим, что Бог не может его разделить, мы тем самым решим, что Бог не способен сделать то, что мы воспринимаем как вероятное. Но мы не осознаем подобным же образом, что свершившийся факт не состоялся; напротив, мы воспринимаем это как совершенно невероятную вещь; поэтому в могуществе Бога не содержится никакого изъяна, который помешал бы такому свершению. Что же касается делимости материи, то здесь положение иное: ведь хотя мы не можем исчислить все части, в коих она делима, и потому я назову число этих частей неопределенным, однако я не могу утверждать, будто Бог никогда не осуществлял их дробления, ибо я знаю, что Бог может более того, что я способен охватить своим мышлением; и, таким образом, я согласился в § 34 ⁸⁷с тем, что подобное неопределенное дробление некоторых частей материи происходит в действительности.

4. То, что я называю некоторые вещи беспредельными, а не бесконечными, следует приписать не показной моей скромности, но необходимой, с моей точки зрения, осторожности. Ведь один только Бог может мыслиться мною положительно как бесконечный; относительно же других вещей — идет ли речь о протяженности мира или о числе частиц, материя которых поддается дроблению, и т. п.— я признаю, что мне неизвестно, являются ли они попросту бесконечными или нет; я только знаю, что не усматриваю в них никакого предела, а посему именую их с этой моей точки зрения беспредельными.

И хотя наш ум не является мерилом вещей или истины, он, несомненно, должен быть мерилом наших утверждений или отрицаний. Что может быть более нелепым или неосмотрительным, чем пытаться вынести суждение о вещах, относительно которых мы признаем, что наш ум не способен к их восприятию?

Я изумлен тем, что ты, по-видимому, не только делаешь такую попытку, когда говоришь: Если протяженность только в отношении к нам, бесконечна, в действительности же конечнаи т. д., но вдобавок воображаешь себе также некую божественную протяженность, более обширную, нежели протяженность тел, и, таким образом, пред-

==572

полагаешь, будто у Бога есть части, расположенные вне других частей, и будто Бог делим; тем самым ты приписываешь Богу решительно всю сущность телесной вещи.

Однако, дабы здесь не осталось какой-то неясности, когда я говорю, что протяженность материи беспредельна, я полагаю это достаточным для того, чтобы никто не мог вообразить места, находящегося вне этой материи, куда могли бы уходить частицы моих вихрей; ведь, где бы ни воспринималось такое место, там, согласно моей точке зрения, есть и какая-то материя: сказав, что она беспредельно протяженна, я тем самым говорю, что она простирается далее всего того, что может быть постигнуто человеком.

Тем не менее я полагаю, что существует величайшее различие между объемом указанной телесной протяженности и объемом божественной — не скажу «протяженности», ибо ее в собственном смысле этого слова не существует, но субстанции, или сущности; поэтому последнюю я именую просто бесконечной, первую же — беспредельной.

Впрочем, я не допускаю того, что ты уступаешь мне в силу твоей особой любезности — а именно, будто прочие мои мнения могут оставаться в силе, даже если будет опровергнуто написанное мной о протяженности материи. Ведь это одно из главных и, по-моему, достовернейших оснований моей физики, и я заявляю, что в области самой физики меня удовлетворяют лишь такие аргументы, кои подразумевают необходимость, именуемую тобой логической, или контрадикторной; исключить же ты можешь здесь лишь то, что познается только на опыте — к примеру, что вблизи нашей Земли существует единственное Солнце, единственная Луна и т. д. И так как в прочих представлениях ты со мной не расходишься, я надеюсь, ты легко согласишься и с этим, если только признаешь предрассудком мнение многих, будто протяженное бытие, в коем не содержится ничего, что воздействовало бы на чувства, не являет собой истинную телесную субстанцию, но есть всего лишь пустое пространство, равно как сочтешь предрассудком и мнение, будто все тела воспринимаются чувствами и все субстанции доступны воображению, а потому они все протяженны.

5. Однако ни с одним предрассудком все мы не свыклись больше, нежели с тем, в коем воспитаны были с юных лет: он заключается в представлении, что животные мыслят.

К вере в это нас побуждает одно-единственное оевова-

==573

ние: наблюдая, что многие члены животных мало чем отличаются от наших по своей внешней форме и характеру движений, и полагая, что у нас для всех этих движений существует единое первоначало, т. е. душа — и движущая тело, и мыслящая, мы не сомневаемся в том, что какая-то подобная же душа имеется и у животных.

Но позже я заметил, что следует различать два разных первоначала наших движений: одно из них чисто механическое и телесное, зависящее исключительно от силы [животных] духов и строения наших членов; оно может быть названо телесной душой (anima corporea) ; другое же первоначало — бестелесное, т. е. ум, или та душа, которую я определил как мыслящую субстанцию, причем я исследовал более тщательно, возникают ли движения животных из этих обоих первоначал или только из одного. И поскольку я уяснил, что все движения могут проистекать только от телесного, механического первоначала, я принял — как достоверно доказанное — представление о том, что мы ни в коей мере не должны соглашаться с наличием у зверей мыслящей души (anima cogitans). При этом мне нет дела ни до ловкости и чутья собак и волков, ни до каких бы то ни было других поступков, совершаемых животными ради пищи, соития или из чувства страха. Я заявляю, что с легкостью могу все это объяснить исключительно как следствие строения членов их тела.

Однако хотя я считаю доказанным, что нельзя согласиться с наличием мышления у животных, тем не менее я не считаю возможным доказать, что они лишены его полностью — поскольку человеческому уму не дано проникать в их натуру. Но, исследуя здесь максимальную вероятность, я не вижу иной причины отстаивать мышление зверей, помимо той единственной, что, обладая, подобно нам, глазами, ушами, языком и прочими органами чувств, они, как это весьма вероятно, могут и, подобно нам, чувствовать; а поскольку в наш способ чувствовать включено и мышление, животным следует приписать нечто подобное. Такое соображение, напрашивающееся само собой, приходит на ум в раннем возрасте всем людям. Но есть и другие соображения, гораздо более многочисленные и сильные, хоть и не для всех столь же очевидные, кои убеждают в прямо противоположном. Среди них видное место занимает то, что движения всех червей, мошек, гусениц и других подобных животных скорее напоминают движения механизмов, нежели существ, наделенных бессмертной душой.

==574

Прежде всего известно, что в телах животных, как и в наших, есть кости, сухожилия, мышцы, кровь, животные духи и прочие органы, расположенные таким образом, что они могут сами себе, без содействия мышления, сообщать всевозможные движения, наблюдаемые нами у животных. Это ясно видно на примере конвульсий, когда вопреки уму весь механизм тела часто сам себя приводит в движение гораздо сильнее и разнообразнее, чем он движется по мановению воли.

Далее, поскольку искусство подражает природе и люди умеют изготовлять различные автоматы, в которых движение совершается без какого бы то ни было воздействия мысли, представляется логичным, чтобы природа также производила свои автоматы, хотя и значительно превосходящие своими достоинствами искусственные, а именно всевозможных животных; да мы и не можем усмотреть никакой причины, по которой к такому устройству членов, какое мы наблюдаем у животных, должно было бы прибавляться еще и мышление. Таким образом, гораздо более достойно изумления присутствие какого-то ума в каждом человеческом теле, нежели полное отсутствие его у некоторых животных.

Но главным из соображений, согласно которым животные лишены мышления, является, на мой взгляд, то, что хотя одни из них, подобно людям, более совершенны, чем другие особи того же вида,— как это можно видеть на примере собак и лошадей, среди коих некоторые гораздо лучше поддаются обучению, нежели остальные,— и хотя все они с большой легкостью дают нам знать о своих естественных побуждениях — гневе, страхе, голоде и т. п. с помощью голоса или других телесных движений, до сих пор никогда не наблюдалось, чтобы какое-то дикое животное достигло столь высокого совершенства, что могло бы пользоваться истинной речью, или, иначе говоря, чтобы оно обозначило голосом или кивком нечто относящееся исключительно к мышлению, а не к естественным потребностям. А ведь такая речь — единственный достоверный признак скрытого в теле мышления, и ею пользуются все люди, даже самые тупые и лишенные разума, а также языка и всех органов речи, но только не животные; поэтому ее следует считать истинным видовым различием между людьми и животными.

В интересах краткости я опускаю здесь прочие соображения, отнимающие у животных мышление. Но я хотел бы, чтобы было замечено: я говорю о мышлении, а не о жизни

==575

иличувстве; я не отрицаю жизни ни у одного из животных, поскольку я установил, что она состоит лишь в жаре сердца; не отрицаю я за ними и чувства, поскольку оно зависит от телесного органа. Таким образом, моя точка зрения не столько жестока в отношении диких зверей, сколько милосердна в отношении к людям, не обреченным на суеверие пифагорейцев: она освобождает их от навета в преступлении всякий раз, когда они едят или убивают живот

88

ных

Но, быть может, я все это изложил гораздо подробнее, нежели того требовала твоя проницательность; я хотел таким образом засвидетельствовать, что до сих пор очень немногие возражения были мне столь же приятны, как твои, и выразить тебе за твою любезность и искренность признательность строжайшего почитателя всех приверженцев истинной мудрости

Рене Декарта.