Елизавета — декарту 45

[Рисвик], 30 сентября [1645 г.]

Господин Декарт, хотя Ваши соображения по поводу мнений Сенеки относительно высшего блага доставили мне чтение более полезное,

==520

нежели я могла бы ожидать от этого моего руководителя, я вовсе не досадую на то, что могу изменить эти мнения благодаря необходимым истинам, помогающим укреплять рассудок (entendement), ради умения различать наилучшее во всех делах нашей жизни — но не досадую лишь при условии, что Вы добавите к этому разъяснение полезности предложенных Вами познаний, которого требует моя непонятливость.

Познание бытия Бога и его атрибутов может дать нам утешение в тех наших бедах, что проистекают из обычного хода природы и из установленного в ней Богом порядка — таких, как потеря имущества из-за бурь, здоровья — по причине заразы, носящейся в воздухе, или друзей — в результате смерти; однако это познание не объясняет зла, причиняемого нам людьми, чья воля представляется нам совершенно свободной, и одна только вера может нас убедить в том, что Бог озабочен руководством человеческими волеизъявлениями и что он предопределил судьбу каждого из нас егце до сотворения мира.

Бессмертие души и знание того, что душа наша значительно благороднее нашего тела, способны заставить нас искать смерти, а также ее презирать, ибо нельзя сомневаться в том, что будущая наша жизнь, лишенная болезней и телесных страстей, окажется более счастливой. И я поражена, что люди, уверявшие, будто они убеждены в этой истине, но жившие без богооткровенного закона, предпочитали горестную жизнь преимуществам смерти.

Огромная протяженность универсума, показанная Вами в третьей книге Ваших «Первоначал», отвращает наши привязанности от того, что мы в нем усматриваем; но она также отделяет частное провидение, являющееся основой теологии, от нашей идеи Бога.

Соображение, что мы — часть универсума, из чего мы должны стараться извлечь для себя преимущества, безусловно, является источником благородных поступков; но я усматриваю большие трудности в условиях, которые Вы при этом предписываете. Как соразмерить несчастья, которые мы взваливаем на себя ради общества, с долженствующим проистекать из этого благом без того, чтобы это зло казалось нам тем большим, чем отчетливей представляется нам его идея? И каким правилом должны мы руководствоваться для сравнения столь по-разному известных нам вещей, как наши собственные заслуги и заслуги тех, с кем мы живем? Заносчивая натура всегда перетянет

==521

чашу весов, тогда как скромный человек оценит себя ниже своих заслуг. , Дабы извлечь пользу из частных истин, о которых Вы пишете, необходимо точно знать все страсти и интересы, большинство из которых неощутимы. Наблюдая обычаи страны, в коей мы обитаем, мы обнаруживаем иногда весьма неразумные нравы, которым, однако, необходимо следовать, дабы избежать еще больших неполадок.

С тех пор как я здесь нахожусь, я набралась довольно горького опыта: я ведь хотела извлечь пользу из деревенского образа жизни для досуга, посвященного научным занятиям, а между тем я нахожу здесь несравненно меньше для этого времени, чем в Гааге, из-за докук со стороны людей, которым нечего делать; и хотя было бы совсем бесполезно лишать себя реальных благ ради того, чтобы дать этим людям воображаемые, я связана необходимостью уступать бесцеремонным законам вежливости, заведенным для того, чтобы я не наживала врагов. [...]

Всегда готовая к Вашим услугам, Елизавета

ДЕКАРТ - ЕЛИЗАВЕТЕ  ⁴⁶

Эгмонд, 6 октября 1645 г.

Милостивая государыня, временами я сам перед собою ставил вопрос: быть может, лучше оставаться веселым и довольным, воображая блага, коими мы располагаем, более ценными и значительными, чем они есть на самом деле, и не ведая или не принимая во внимание те блага, коих нам недостает, нежели вдаваться в углубленное исследование и познание ради выяснения подлинной ценности тех и других, впадая при этом в печаль. Если бы я думал, что высшим благом является радость, я бы не сомневался в том, что любой ценой надо стремиться к радости, и одобрял дикость людей, пытающихся утопить свои огорчения в вине или приглушить их курением табака. Но я разумею, с одной стороны, высшее благо, состоящее в упражнении добродетели, или, что то же самое, в обладании всеми благами, приобретение которых зависит от нашей свободной воли, а с другой — то довольство духа, которое вытекает из такого приобретения. Вот почему, считая знание истины большим совершенством, чем неведение,— даже если знание это направлено к нашей невыгоде — я признаю, что испытывать радость не так важно, как обладать большими знаниями. Таким образом, высшая степень веселости далеко не всегда означает

==522

высшую удовлетворенность нашего духа; напротив, великие радости обычно сдержанны и серьезны, и лишь посредственные, преходящие удовольствия сопровождаются смехом. Поэтому-то я вовсе не одобряю, когда кто-либо, питаясь иллюзиями, старается себя обмануть: ведь все проистекающие из этого удовольствия задевают лишь поверхность нашей души, испытывающей между тем внутреннюю горечь от сознания их ложности. И хотя, может статься, постоянные развлечения мешают ей хоть на миг сосредоточиться на горьких мыслях, она не достигнет таким путем блаженства, о котором здесь идет речь, поскольку последнее по необходимости зависит от нашего поведения, а вышеупомянутое состояние — лишь дело случая.

Но так как можно иметь различные соображения, равно истинные, одни из которых содействуют нашей удовлетворенности, другие же, наоборот, ей препятствуют, мне представляется, что благоразумие требует от нас придерживаться главным образом тех, что помогают нам испытывать довольство; более того, поскольку почти все вещи на свете таковы, что их можно рассматривать с точки зрения их благости и одновременно с иной точки зрения, позволяющей отметить их недостатки, я полагаю, если мы где-то должны проявлять сноровку, то главным образом для того, чтобы суметь распознать привходящие обстоятельства, помогающие нам усматривать для себя в этих вещах наивысшую пользу; однако при этом мы должны избегать ошибок.

Таким образом, поскольку Ваше высочество понимает причины, по которым Вы могли располагать гораздо более обширным досугом для воспитания своего разума, чем подавляющее большинство Ваших сверстниц, если Вам угодно будет также подумать о том, насколько лучше Вы воспользовались своим досугом, нежели эти последние, я уверен, у Вас будет повод испытать удовлетворение. При этом я не вижу, почему вы предпочитаете сравнивать себя с ними и тем давать себе повод для сетований, в то время как подобное сравнение может принести Вам только удовлетворенность. Ведь по природе мы устроены так, что ум наш нуждается в больших передышках, дабы иметь возможность с пользой употребить какие-то моменты на поиски истины; если бы он чрезмерно предавался исследованиям, он скорее пресытился бы, нежели просветился; поэтому мы должны сравнивать время, которое мы можем использовать для своего образования, не с количеством часов, коими мы располагаем для собственного досуга, но скорее, как мне ка-

==523

жется, с тем временем, которое обычно затрачивают на это другие, дабы установить предел, как правило положенный человеческому уму.

[...] Я уже изложил в моем последнем письме свое мнение касательно вопроса, предложенного Вашим высочеством, а именно, не более ли правы люди, соотносящие все с самими собой, нежели те, кто принимает мученичество за других. Ведь, если бы мы думали только о нас самих, мы могли бы пользоваться лишь теми благами, кои распространяются на нас как на частных лиц, в то время как, рассматривая себя в качестве частицы некоей другой корпорации, мы становимся причастны благам, присущим этой последней, не лишаясь при этом ни одного из благ, принадлежащих нам лично. В отношении зол дело обстоит иначе: ведь философия учит, что зло не содержит в себе никакой реальности, но одно только лишение, и, когда мы огорчаемся из-за зла, выпадающего на долю наших друзей, мы тем самым вовсе не разделяем ущерба, составляющего данное зло; какую бы печаль и боль мы ни испытывали в подобной ситуации, она никогда не может быть столь же сильной, как внутренняя удовлетворенность, постоянно сопровождающая добрые дела, особенно те, что вытекают из чистой любви к ближнему, которую мы никак не относим к самим себе, иначе говоря, когда речь идет о христианской добродетели, именуемой милосердием. Таким образом, даже стеная и испытывая сильную боль, можно чувствовать большее удовольствие, нежели предаваясь отдыху и веселью.

Легко доказать, что душевная радость, в коей заключено блаженство, не является нераздельной с весельем и телесным покоем: этому учат как трагедии, доставляющие нам тем большее удовольствие, чем более они возбуждают нашу печаль, так и телесные упражнения — например, охота, игра в лапту и т. п.,— кои не лишены приятности, хоть они и очень трудны; часто даже бывает, что именно труд и утомление увеличивают нашу радость. Причина же удовлетворенности, испытываемой душой во время таких упражнений, состоит в том, что они показывают ей силу, ловкость или какое-то иное совершенство тела, с коим она сопряжена; та же удовлетворенность, которую она испытывает, плача во время представления какого-нибудь жалостного или мрачного театрального действа, проистекает главным образом от того, что ей мнится, будто она совершает некий добродетельный поступок, сочувствуя страждущим; вообще же она радуется, ощущая в себе волнение

==524

страстей, какой бы природы эти страсти ни были,— при условии, что она остается их госпожой и повелительницей. Однако мне надо более детально исследовать указанные страсти, дабы иметь возможность их определить; это мне будет легче сделать здесь, чем в письме к какому-либо другому лицу; ведь Ваше высочество уже дали себе труд прочесть набросанный мною ранее трактат, касающийся природы животных ⁴⁷, и Вам уже известна моя концепция формирования различных впечатлений в их мозгу: одни из этих впечатлений формируются внешними объектами, приводящими в движение чувства, другие — внутренними состояниями тела или следами прежних впечатлений, сохранившимися в памяти, либо также возбуждением исходящих от сердца животных духов или — у человека — воздействием души, имеющей некоторую власть изменять впечатления, заложенные в мозгу, как и, наоборот, эти впечатления способны возбудить в душе мысли, совершенно не зависящие от ее воли. Вследствие этого в целом можно именовать страстями все мысли, возбужденные в душе подобным образом — без участия воли, а следовательно, и без какого бы то ни было волеизъявления, путем одних только впечатлений, заложенных в мозгу,— ибо все, что не является действием, есть не что иное, как страсть. Однако обычно это наименование привязывают к мыслям, вызванным неким частным возбуждением животных духов. Ибо впечатления, проистекающие от внешних объектов или от внутреннего состояния тела,— такие, как восприятие красок, запахов, звуков, голод, жажда, тоска и т. п.,— именуются ощущениями, одни — внешними, другие — внутренними. Те же, которые зависят лишь от того, что предшествующие впечатления оставили свой след в нашей памяти, или от обычного возбуждения животных духов, суть не что иное, как грёзы — являются ли они нам во сне или в состоянии бодрствования,— и душа наша лениво устремляется вслед за впечатлениями, хранящимися в мозгу, не будучи к этому предопределена никакими собственными побуждениями. Но когда она пользуется своей волей, дабы отдаться какой-то мысли, которая не только постигается умом, но и является плодом воображения, мысль эта производит новое впечатление в нашем мозгу, и это уже не просто страсть души, но некое действие, именуемое воображением в собственном смысле этого слова. Наконец, когда обычное течение [животных] духов таково, что оно вообще возбуждает печальные, или веселые, или какие-то другие им подобные мысли, это относится не к страсти, но лишь

==525

к характеру или настрою того, в ком эти мысли возбуждены, и тогда говорят, что один человек — печального нрава, другой — веселого и т. д. Таким образом, остаются мысли, проистекающие от какого-то особого возбуждения духов, результат которого ощущается как бы в самой душе, и это-то именуется страстями в собственном смысле слова.

Верно и то, что у нас почти никогда не бывает страстей, которые не зависели бы сразу от нескольких причин, только что разобранных мною; но именуют их по той из причин, которая является главной или которую более всех признают. Поэтому многие смешивают чувство скорби со страстной тоской или ощущение от щекотки со страстным чувством, которое они именуют также вожделением или наслаждением, а ощущения голода или жажды — с жаждой еды или питья, являющейся страстью: ведь обычно причины, вызывающие печаль, вместе с тем возбуждают и [животные] духи таким образом, что это ведет к возбуждению тоски, а те, что вызывают ощущение щекотки, возбуждают наши духи таким образом, что это ведет к возбуждению радости — и так во всех прочих случаях.

Иногда также смешивают наклонности или привычки, располагающие к какой-либо страсти, с самой страстью, а между тем это легко различить. Ведь, к примеру, когда в городе говорят, что враги собираются его осадить, первое суждение, выносимое жителями относительно зла, которое ихожидает, есть действие их души, а вовсе не страсть. И хотя это суждение высказывается многими, они вовсе не все одинаковым образом возбуждены, но одни больше, другие меньше — в соответствии с присущей им большей или меньшей наклонностью предаваться страху. До того как душа испытает волнение, в коем одном только и состоит страсть, надо, чтобы она вынесла это суждение или, по крайней мере, чтобы без всякого суждения она поняла опасность и запечатлела этот образ в мозгу (что происходит в силу другого действия, именуемого воображением), а также чтобы при помощи того же самого средства она побудила духи, текущие от мозга по нервам в мышцы, влиться в те из них, что служат сужению пор нашего сердца, а это в свою очередь замедляет циркуляцию нашей крови. В результате все сердце становится вялым, холодным и трепещущим, и новые духи, исходящие от него в направлении мозга, возбуждаются таким образом, что не могут содействовать формированию в нем иных образов, кроме тех, что вызывают в душе страстное чувство страха: все эти процессы протекают в такой близости друг от друга, что они

==526

представляются нам единым действием. И при возникновении других страстей происходит некое частное возбуждение духов, исходящих от сердца.

Вот то, что я задумал уже восемь дней тому назад написать Вашему высочеству, причем в мое намерение входило добавить к этому отдельное объяснение ^всех страстей; но, столкнувшись с затруднением при их перечислении, я был вынужден отпустить курьера без моего письма; получив между тем письмо, коим удостоили меня Ваше высочество ⁴⁸, я имел новый повод для ответа, обязывающий меня отложить до другого случая вышеупомянутое исследование страстей, дабы здесь отметить, что все доводы в пользу существования Бога и того, что он есть первая и незыблемая причина всех следствий, не зависящих от свободного выбора человека, как мне кажется, доказывают таким же образом, что он — причина и всех тех следствий, какие от этого выбора зависят. Ведь нельзя доказать, что он существует, если только не рассматривать его как в высшей степени совершенное бытие; а бытие это не было бы в высшей степени совершенным, если бы в мире происходило что-либо, что от него не полностью зависит. Правда, только вера учит нас тому, что такое благодать, с помощью которой Бог поднимает нас на вершину сверхъестественного блаженства; но достаточно одной лишь философии для познания, что никакая, даже самая ничтожная, мысль не может прийти на ум человеку без того, чтобы Бог хотел и пожелал этого от века. А различение между всеобщими и частными причинами, проводимое в школах⁴⁹,здесь совсем ни при чем: ведь то, что, к примеру, заставляет солнце, являющееся всеобщей причиной существования всех цветов, не быть одновременно причиной отличия тюльпанов от роз, есть зависимость произрастания этих цветов и от некоторых других, частных, причин, не подчиняющихся этой всеобщей причине; однако Бог является всеобщей причиной в таком смысле, что одновременно он является и тотальной причиной универсума; таким образом, ничто не может произойти без его на то воли.

Верно, что понимание бессмертия души и тех блаженств, кои она способна испытывать вне этой жизни, может дать повод тем, кто устал от жизни, желать из нее уйти — если бы они были уверены в том, что в будущем им достанутся все эти блаженства; однако нет никаких оснований быть в этом уверенным, и лишь сложная философия Гегесия (чья книга была запрещена Птолемеем, потому что многие, прочтя ее, кончали жизнь самоубийством)⁵⁰стре-

==527

мится доказать, что земная жизнь исполнена зла; истинная же философия, совсем напротив, учит, что даже среди самых печальных событий и тягостных горестей можно все-таки жить в состоянии удовлетворенности, если только умело пользоваться своим разумом.

Что касается обширности универсума, то я не понимаю, почему, усматривая ее, мы должны склоняться к отделению частного провидения от той идеи, кою мы имеем о Боге: ведь Бог — это совсем иное понятие в сравнении с конечными силами; последние могут быть исчерпаны, и мы, видя, как они используются для достижения многих великих свершений, вправе считать неправдоподобным, чтобы их хватило также и на незначительные свершения; однако, чем более великими мы почитаем деяния Бога, тем скорее замечаем безграничность его мощи, и, чем более она становится нам понятной, тем сильнее мы бываем уверены, что она распространяется даже на самые частные поступки людей.

Я не думаю также, что под тем частным божественным провидением, которое Ваше высочество именует основой теологии, Вы подразумеваете некие перемены, случающиеся в велениях Бога по поводу действий, зависящих от нашей свободной воли. Ведь теология вовсе не допускает таких перемен; и когда она обязывает нас молиться Богу, то это вовсе не для того, чтобы мы сообщали Богу о своих нуждах или пытались умолить его изменить что-либо в том порядке вещей, который он установил от века своим провидением: то и другое было бы кощунством; молитва служит лишь тому, чтобы мы могли получить для себя блага, от века учрежденные им, как ответ на наши мольбы. Я полагаю, что в этом согласны между собой все теологи, даже арминиане ⁵¹, которые, по-видимому, более всех уповают на свободную волю.

Я признаю, что трудно точно измерить, до какого предела разум повелевает нам интересоваться общественными делами; однако это не такой вопрос, в котором надо быть чересчур точным: достаточно удовлетворять требованиям своей совести, и можно многое здесь поставить в зависимость от своих склонностей. Ибо Бог установил такой порядок вещей и связал людей столь тесной общностью, что, даже если бы каждый соотносил все вещи лишь с самим собой и не проявлял никакого милосердия к другим людям, он все равно обычно не упускал бы случая хлопотать о них, насколько это в его власти, если только ему свойственно благоразумие и особенно если он живет во времена

==528

неиспорченных нравов. А кроме того, поскольку делать добро другим — вещь значительно более возвышенная и похвальная, нежели забота лишь о самом себе, наиболее возвышенные души имеют к этому наивысшую склонность и меньше всего значения придают своему собственному благосостоянию. Лишь слабые и низменные натуры чтут самих себя превыше своих заслуг; они напоминают те сосуды скудельные, кои можно заполнить всего тремя каплями. Я знаю, что Ваше высочество не принадлежит к их числу, и, в то время как эти низкие души можно побудить заботиться о другом человеке лишь при условии, что они извлекут из этого пользу для себя, в интересах Вашего высочества следует заметить, что Вы не сможете в течение долгого времени быть полезной любимым людям, если будете небрежно относиться к себе самой, и потому я прошу Вас заботиться о своем здоровье.

Все это делает меня, сударыня, нижайшим и покорнейшим слугой Вашего высочества.

Декарт