§ 1. Подготавливается доступ к методу

Начав с того, говоришь ты, что я перебрал в уме свои старые представления, я в конце концов вынужден признать, что из вещей, некогда почитавшихся мною истинными, нет ни одной, относительно которой было бы недопустимо сомневаться; к такому выводу я пришел не по опрометчивости и легкомыслию, но опираясь на прочные и продуманные основания. Поэтому я должен тщательно воздерживаться от признания истинности этих вещей — так, как если бы они были явно ложными,— если я только хочу прийти к чему-либо достоверному. Поэтому я поступлю хорошо, если, направив свою волю в прямо противоположную сторону, обману самого себя и на некоторый срок представлю себе эти прежние мнения абсолютно ложными домыслами — до тех пор, пока, словно уравновесив на весах мои предрассудки, я не избавлюсь от своей дурной привычки отвлекать мое суждение от правильного восприятия. Итак, я сделаю допущение, что какой-то злокозненный гений, очень могущественный и склонный к обману, приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы ввести меня в заблуждение: я буду мнить небо, воздух, землю, цвета, очертания, звуки и все вообще внешние вещи всего лишь пригрезившимися, ловушками^ расставленными моей доверчивости усилиями этого гения». Я уверю себя в том, что на свете решительно ничего нет — ни неба, ни земли, ни умов, ни тел, и стану утверждать, что нет никаких умов, никаких тел и т. д.; это должно стать поворотным пунктом, главной приметой. Ябуду рассматривать себя как существо, лишенное рук, глаз, плоти, крови, каких-либо чувств: обладание всем

==342

этим,стану я полагать, было лишь моимложным мнением; я прочно укореню в себе это предположение.

Задержимся на этом немного, если угодно, дабы перевести дух. Новизна дела чуть-чуть меня взволновала. Ты велишь мне отречься от всего прежнего?

— Да,— говоришь ты,— отречься от всего.

— Как, решительно от всего? Ведь когда говорят обо ясем, не допускают исключений.

— От всего,— повторяешь ты.

Как мне ни горько, я так и делаю. Однако это очень жестоко, и, откровенно говоря, я делаю это не без тревоги; если ты не избавишь меня от этого страха, боюсь, как бы мы не прошли мимо обещанной тобой двери. Ты признаешь все прежнее сомнительным, причем, как ты говоришь, признание это вынужденное. Почему же ты не даешь войти в меня той же силе, дабы я сам был вынужден сделать то же признание? Скажи, умоляю, что тебя вынуждает? Я слышу от тебя только, что основания твои прочны и продуманны. Но каковы же они? Ведь если они прочны, зачем их отбрасывать? Почему их не сохранить? Если же они сомнительны и вызывают недоумение, какой силой могут они тебя вынудить?

— Вот,— говоришь ты,— они у всех на виду. У меня в обычае пускать их вперед, как стражников, чтобы они начинали битву. А именно, нас иногда вводят в заблуждения чувства. Иногда мы грезим во сне. Иногда некоторые безумцы бредят и думают, что видят то, чего они вовсе не видят и чего даже не существует.

— И это все? Но ты обещал прочные основания и продуманные, и я ожидал потому оснований достоверных, свободных от всяких сомнений — словом, таких, каких требует твой путеводный компас, которым мы сейчас пользуемся, до такой степени точный, что он исключает и тень сомненья. Однако таковы ли твои эти принципы? Разве они не являют собой лишь сомнения и чистейшей воды догадки? «Иногда нас вводят в заблуждение чувства»; «Иногда мы, между тем, грезим во сне»; «Некоторые безумцы бредят». Каким же образом ты наверняка и с полной несомненностью вывел это из своего правила, которое у тебя всегда под рукой, а именно что необходимо всячески избегать допущения таких истин, истинность коих не может быть нами доказана? Разве было такое время, когда ты мог бы с уверенностью сказать: «Несомненно, сейчас мои чувства меня обманывают, я точно это знаю»; «Сейчас я сплю»; «Немного раньше я спал»;

==343

«Вот этот человек безумен и думает, будто он видит то, чего вовсе не видит, причем он не лжет»? Если ты скажешь, что такое время было, позаботься о том, чтобы это доказать; позаботься также, чтобы тот злой гений, о котором ты помнишь, тебя, чего доброго, не обманул; да и вообще следует опасаться, чтобы именно в тот момент, когда ты произносишь продуманные и верные слова, что «чувства иногда нас обманывают», этот злодей не указал на тебя пальцем и не высмеял твоей доверчивости.

Если же ты отрицаешь обман чувств, почему ты так уверенно утверждаешь: «Иногда мы грезим во сне?» Почему на основе своего первого закона ты не устанавливаешь для себя правило: «Вообще недостоверно, будто нас иногда вводят в заблуждение чувства, будто мы иногда спим или будто безумцы бредят; а следовательно, я скажу вот как и установлю следующее правило: чувства нас никогда не обманывают, мы никогда не грезим во сне и никто не безумствует»?

— Но,— говоришь ты,— я все это предполагаю.

— Что до меня, то именно в этом мое опасение. Стоило мне сделать один только шаг, как я почувствовал, сколь рыхлы твои основания и как они уплывают у меня из-под ног, подобно призракам, так что я поостерегся их утоптать. У меня тоже есть предположения.

— Так, «у меня есть предположения». Достаточно, если ты предполагаешь. Достаточно, если говоришь: я не знаю, сплю ли я или бодрствую; я не знаю, обманывают меня чувства или же нет.

Но с твоего разрешения, я скажу, что мне этого не довольно. И я не понимаю, откуда ты взял свое умозаключение: я не знаю, бодрствую я или сплю; значит, я иногда сплю. А что, если ты никогда не спишь? Или если ты спишь всегда? Что, если ты вообще не способен спать, или тебя лишит сна хохот твоего гения, который убедит тебя наконец, что ты иногда спишь и обманываешься, тогда как этого вовсе не происходит? Поверь мне: с той минуты, как ты ввел пресловутого гения, с помощью которого свел свои прочные и продуманные основания к этому «может быть», ты все испортил, и из этого зла ты не извлечешь ничего хорошего. Что, если этот лукавец изобразит тебе всё как сомнительное и неверное, хотя оно прочно и достоверно, с таким умыслом, чтобы в случае твоего полного отрицания всех вещей сбросить тебя голым в крутую стремнину? И не поступишь ли ты обдуманнее, если до своего отречения предложишь себе самому досто-

==344

верный закон, гласящий, что все, что ты отринешь, будет отринуто правильно? Ведь дело это великое и многозначительное — такое полное отречение от всего старого; и если ты мне поверишь, ты призовешь свои размышления на суд, дабы подвергнуть их серьезному обсуждению.

Но ты говоришь: я не могу больше должного предаваться неверию и знаю, что из этого не последует никакой опасности или ошибки.

Как можешь ты говорить: «Я знаю»? Неужели достоверна и несомненна возможность поместить в храме Истины, по крайней мере, обломки великого крушения? Или, коль скоро ты открываешь новую философию и помышляешь о создании школы, ты намереваешься начертать у входа золотыми буквами надпись: Я не могу больше должного предаваться неверию,—дабы (говорю я) это твое посвящение повелевало вступающим в храм отбросить старое положение «Два плюс три составляют пять» и свято хранить лишь это: «Я не могу больше должного предаваться неверию»? А что, если какой-нибудь новичок проворчит и процедит сквозь зубы: мне велят отбросить старую истину, никогда никем не подвергавшуюся сомнению: «Два плюс три составляют пять», поскольку может случиться, что меня дурачит какой-то гений; вместо этого мне велят свято беречь это двусмысленное, со всех сторон уязвимое «Я не могу больше должного предаваться неверию» в качестве максимы, относительно которой гений не сможет меня дурачить! Что скажешь ты на это? И поручишься ли мне здесь, что мне нечего бояться, нечего опасаться козней злого гения? Несомненно, даже если ты всеми средствами клятвенно подтвердишь мне эту свою максиму, я не без великого ужаса перед чрезмерным неверием отрекусь от всего прежнего, старого, как бы рожденного вместе со мной, и предам проклятью, как ложные, положения: «Доказательство в [модусе] barbara⁴⁰ совершенно правильно», а также: «Я есмь нечто состоящее из тела и души». Да и, если позволено мне угадать по выражению твоего лица и по голосу, даже ты, прочащий себя всем остальным в вожатые и прокладывающий нам путь, не избавился от страха. Скажи откровенно и искренне, как тебе свойственно: так ли уж без колебаний ты отвергаешь старое представление: «У меня есть ясная и отчетливая идея Бога»? Или это: «Верно все то, что я воспринимаю весьма ясно и отчетливо»? Или: «Мыслить, питаться, чувствовать — все это вовсе не относится к телу, но лишь к уму»? Я могу привести еще тысячу подобных

==345

положений. Я очень серьезно предъявляю тебе этот иск и умоляю тебя: ответь, пожалуйста. Можешь ли ты, покидая старую философию и зачиная новую, отрясти это, как прах со своих ног, выбросить, проклясть как ложное, причем сделать это вполне сознательно? Или же ты выдвинешь и допустишь противоположные максимы: «Именно сейчас у меня нет ясной и отчетливой идеи Бога»; «До сих пор я ошибочно верил, будто питание, мышление и ощущение вовсе не относятся к телу, но лишь к уму»? Но увы, как я мог запамятовать собственное решение! Что я делаю?! Ведь сперва я полностью доверился тебе как товарищ и ученик — и вот я колеблюсь пред входом, исполненный страха и упорного нежелания. Прости мне; я тяжко согрешил и обнаружил всего лишь скудость и нищету ума. Ведь я должен был, отбросив всякий страх, бестрепетно вступить во мрак отреченья — а я заколебался и отступил. Я искуплю, если ты мне простишь, мой грех и полностью исправлю свое злодеяние, широким и свободным жестом отбросив все старое. Я отрекаюсь от всего старого и его проклинаю. Не сердись, если я не призываю в свидетели небо и землю: ведь ты не желаешь их бытия. Не существует ничего, решительно ничего! Веди меня — я последую за тобой. Признаюсь: ты не тяжел на подъем! Итак, ты не откажешься идти первым.

ПРИМЕЧАНИЯ

Те вещи, которые я раньше знал, хоть они сомнительны. Здесь он поставилзналвместосчитал, что знаю.Ведь есть определенное противоречие между выражениямизнатьиэти вещи сомнительны —противоречие, которого он, без сомнения, не приметил. Но это не следует приписывать его злонамеренности, ибо в таком случае его нападки не были бы столь легкими: обычно, приписывая мне вымышленные выражения, он позволяет себе весьма многословно их высмеять.

Я утверждаю, что нет ни умов, ни тел.Он утверждает это, дабы позднее подвергнуть многословной критике и насмешке мое первое предположение — что природа ума мне пока недостаточно ясна. При этом я перечислил ее среди вещей сомнительных; однако затем, придя к тому, что мыслящая вещь не может не быть, и дав этой вещи имя ума, я сказал, что ум существует,— так, как если бы я забыл, что раньше отвергал ум в качестве вещи, согласно

==346

моему допущению мне неизвестной, и так, как если бы я считал необходимым и впредь всегда отрицать те вещи, кои я отрицал раньше ввиду их кажущейся сомнительности; причем я как бы считал, что они ни в коем случае не могут показаться мне позднее истинными и очевидными. Следует отметить, что мой оппонент всюду рассматривает сомнительность и достоверность не как показатель отношения нашего мышления к объектам, но как свойства самих объектов, постоянно им присущие, так что вещи, однажды признанные нами сомнительными, по его мысли, никогда не могут стать достоверными. Однако это следует приписать скорее его благодушию, чем злокозненности.

Решительно от всего?Он точно так же поднимает здесь на смех слововсе,как ранее выражениени одна [вещь},но делает это впустую.

Признание это вынужденное.Здесь он насмехается над словомвынужденное,причем также впустую. Ведь те основания, кои сами по себе сомнительны, достаточно сильны для того, чтобы вынудить нас к сомнению, а потому их не следует допускать и сохранять, как выше уже было отмечено. Притом сильны эти основания до тех пор, пока у нас нет никаких других, которые содействовали бы снятию сомнения и установлению истины. А поскольку на протяжении «Первого размышления» я не нашел тех других оснований, хотя всячески искал их и обдумывал, я назвал те основания, коими располагал, прочными и продуманными. Однако это недоступно пониманию нашего автора, ведь он добавляет:поскольку ты обещал нам прочные основания, я ожидал достоверных истин, таких, каких требует твой путеводный компас,—так, как если бы этот выдуманный им компас мог быть применен к сказанному в «Первом размышлении». А несколько ниже он говорит:Разве было такое время, когда ты мог бы с уверенностью сказать: «Несомненно, сейчас мои чувства меня обманывают, я точно это знаю» и т. д.? —не замечая, что здесь снова возникает противоречие, поскольку нечто принимается за несомненное и в то же время относительно той же вещи выражено сомнение. Но ведь наш автор — простак.

Почему ты так уверенно утверждаешь: иногда мы грезим во сне?Здесь он опять непреднамеренно ошибается. Ибо в «Первом размышлении», полном сомнений, я решительно ничего не утверждал, а между тем он мог извлечь эти слова лишь оттуда. С таким же успехом он мог найти там слова «Мы никогда не спим», а также «Иногда

==347

мы грезим во сне». А когда несколько ниже, где он добавляет: И я не понимаю, откуда ты взял свое заключение: я не знаю, бодрствую я или сплю, значит, я иногда сплю, он приписывает мне рассуждение, достойное лишь его самого, именно потому, что он простак.

Что, если этот лукавец(гений)изобразит тебе все как сомнительное и неверное, хотя оно прочно и достоверно? Здесь становится совершенно ясным то, на что я обратил внимание выше, а именно, что сомнительность и достоверность рассматриваются им как свойства объектов, а не нашего мышления. В противном случае как мог бы он сочинить, будто я предлагаю в качестве сомнительной вещь, которая является не сомнительной, но достоверной? Ведь из одного того, что я допускаю ее сомнительность, она уже становится таковой. Но, быть может, именно гений помешал ему усмотреть противоречие в своих словах. Прискорбно, что этот гений столь часто вмешивается в его мышление.

Ведь дело это великое и многозначительное — отречение от всего старого.Я достаточно ясно указал на это в конце моего Ответа на Четвертые возражения, а также в предисловии к данным «Размышлениям», кои я именно поэтому предложил для прочтения только самым серьезным умам. Я весьма ясно предупредил об этом в моем «Рассуждении о методе», изданном на французском языке в 1637 г. (на с. 16 и 17), и, поскольку я там описал два рода умов, коим следует изо всех сил избегать подобного отречения, и, возможно, один из таких умов присущ нашему автору, он не должен вменять мне в вину собственные свои ошибки.

Как можешь ты говорить: «Я знаю» и т. д.?Когда я сказал: я знаю, что для меня из этого отречения не последует никакой опасности, я добавил:поскольку я тогда устремлялся не к свершению дел, но лишь к познанию вещей.Из этих слов совершенно очевидно, что в этом месте я говорю о моральном методе познания, которого было бы достаточно для руководства в повседневной жизни и который я всегда отличал от того метафизического метода, о котором здесь идет речь: как видно, один только наш автор мог этого не заметить.

Это двусмысленное, со всех сторон уязвимое «Я не могу больше должного предаваться неверию».Здесь снова в словах нашего автора содержится противоречие. Ведь всем известно: тот, кто не доверяет, до тех пор, пока он не доверяет, ничего не утверждает и не отрицает, а потому и не

==348

может быть введен в заблуждение никаким гением; но гений может обмануть того, кто складывает два и три, как это показывает пример, приведенный самим нашим автором, рассказавшим о человеке, четырежды просчитавшем первый час ночи.

Я не без великого ужаса перед чрезмерным неверием отрекусь от всего старогои т. д. Хотя он весьма многословно пытается внушить, что не следует быть слишком недоверчивым, тем не менее стоит отметить, что он не приводит ни малейшего аргумента (или хотя бы видимости аргумента) в доказательство этого положения — разве только, что он боится или относится с недоверием к тому, что недостойно доверия. Здесь снова налицо противоречие: ведь из того, что он лишь боится быть недоверчивым, а не наверняка знает, что нельзя себе не доверять, следует, что не доверять он должен себе самому.

Так ли уж без колебаний ты отвергаешь старое представление: «У меня есть ясная и отчетливая идея Бога»? Или это: «Верно все то, что я воспринимаю весьма ясно и отчетливо»?Он называет это представление старым, опасаясь, как бы оно не было принято за новое и впервые мною подмеченное. Что же, по мне, пусть будет так. Он стремится также бросить тень сомнения на мое представление о Боге — правда, лишь вскользь; возможно, он поступает так из опасения, как бы те, кто знает, насколько тщательно я изъял из области своего отрицания все, что относится к благочестию и вообще к морали, не приняли его за клеветника. Наконец, он не понимает, что отрицание приличествует лишь тому, кто пока еще не воспринимает чего-то ясно и отчетливо; например, оно хорошо знакомо скептикам, поскольку в качестве таковых они никогда ничего не воспринимают ясно. Если бы они что-либо ясно воспринимали, они в силу одного этого перестали бы сомневаться и не были бы скептиками. И поскольку едва ли другие люди до подобного отрицания могут когда-либо воспринять что-то ясно — с той именно ясностью, которая требуется для метафизической достоверности, указанное отрицание более чем полезно для тех, кто способен на такое ясное восприятие, но пока им не обладает. Однако, как показывает опыт, оно бесполезно для нашего автора; напротив, я полагаю, что он должен тщательно его избегать.

Неужели «мыслить, питаться, чувствовать — все это вовсе не относится к телу, но лишь к уму»?Он приводит яти слова как мои, и притом так уверенно, что никто не

==349

может в них усомниться. Однако в моих «Размышлениях» нет ничего более приметного, чем тот факт, что питание я отношу к свойствам одного только тела, а вовсе не к уму, или к мыслящей части человека. Таким образом, из одного этого становится ясным, что, во-первых, он совсем не понял моих слов, хотя он и берется их опровергать, а во-вторых, что его опровержение ложно, поскольку во «Втором размышлении» я отнес питание к душе, говоря об общепринятом представлении; и, наконец, ясно, что наш автор считает несомненным многое из того, что нельзя принимать на веру без исследования. И уже в самом конце он делает здесь совершенно верное заключение, что ок проявил во всех этих вопросах лишь скудость и нищету ума.